Киборг vs гендерная метафизика.

«Информатика господства»

Технологическое опосредование Харауей считает характерной чертой современной ситуации. Оно наследует весь букет траекторий мысли ХХ века, так называемые прагматический, лингвистический, коммуникативный повороты. Технологией опосредованы способы действия, каталоги знания, коммуникативные режимы, она пишет код, дает доступ к информации, она располагается в непосредственной близости к медицинским телам в нейроинтерфейсах, кодирует биотехнологии.

Киборг рождается из нового положения дел в технике. В описании Харауей машины 19 в. были карикатурами на маскулинисткие претензии силы и власти. Машины кибернетического типа постоянно пугают феминностью: угрозой самопорождения (самовоспроизводство машин), в них нарушены прежние дистанции тела и ума, естественного и искусственного. Они с эротической интимностью проникают в тела, соединяя техническое, письмо, власть. « Миниатюризация, как выяснилось, напрямую касается власти: маленькое – это не-столько красивое, сколько предельно опасное… Политически их столь же трудно увидеть, как и материально."[2] (с.329) С киборгами связаны новые формы труда, войны, репродуктивности. Миниатюризация рассыпает прежний целостный объект на бионические элементы, зависимые от типов связей, включенности в системные взаимодействия. Частная сфера дома воспроизводилась и обслуживалась невидимой феминностью, теперь она оказалась вскрыта новыми машинами. Больше нет того невинного самоочевидного дома, где «природная материнская любовь» без права на личное высказывание неустанно заботилась о теле субъекта отцовского права.

Феминизация машин, их интимная вездесущность и неотрефлексированная маргинальная властность разрушает базовое определение человеческого как радикально отличного от технического и от животного. Таким образом размывается основание гуманизма. Гуманизм в данном случае - это эпистемологическая рамка в которой были предустановлены оппозиции: человеческое-животное, высокое-низкое, публичное-частное, мужское-женское. Согласно бинарной метафизике, описанной как гендерно дифференцированная Моникой Виттиг, Люс Иригарэ, Жаком Деррида, гуманизм квалифицировал Природу как феминную, безгласную, невинную, самоданную, ресурсную. Ресурсом стали животные, леса, недра, сексуальность и женские тела… Киборг отрицает метафизическую бинарность Природы и Культуры. С одной стороны, он возникает там, где биология не дана в своей невинности, она опосредуется технологией, знаниями, отношениями исследователь-объект, политикой. С другой стороны, киборг не наследует культурной норме, у него нет отца, это пост-эдипальное существо, производящее монструозные фантазии (Зоя Софулис). Он отказался от наследства метафизики, и в этом смысле свободен. В своей идентичности он сирота, поскольку не может принять наследство классической онтологии, в его реальности умер не только Бог, но и Богиня, по определению Харауей.

Но что случится, ставит вопрос Харауей, если гуманизм не станет отделять себя от животного и технического, примет их в свою семиотическую систему, распространит на них правила социального общения, включит в коммуникационные системы как других? В такой установке можно обнаружить общие коды, которые расширят понятие социального и поставят под вопрос иерархии. Появляется возможность переосмыслить ранее самоочевидные, т.е. уже заданные, не анализируемые и потому репрессивные области возможного знания. В новой установке распадаются прежние целостности на элементы новых функционально-коммуникативных эпизодов или частичных тел. Возникают тут же новые плохо опознаваемые гибриды, странные пограничные тела. Например фрагменты синтетической биологии понятые как полуживое выставочное произведение нового искусства, экспериментальные геномно-цифровые-лингвистические коды.

Киборг — это ироническая метафора или код, придуманный для того, чтобы нарушить правила бинарного распределения смысла и смешать противоположности в экстравагантной гибридной индивидуации. В последней легко узнаются разные стратегии политического, гендерного, возрастного аутсайдерства, но метафора не только эпатирует, она устанавливает новые смысловые границы и задает инструментальные возможности. Этот прием — работать через метафору как эпистемологическую сцен у, характерен для ХХв. Если следовать позиции Ницше, то истина — это «мобилизованная армия метафор». Такое отношение к истине характеризует постпозитивизм, психоанализ, которым наследует Харауей. Так постпозитивист Фейерабенд пишет: «рассуждение становится эффективным только в том случае, если оно подкреплено соответствующей предварительной установкой... каждое рассуждение включает в себя космологические допущения, в которые нужно верить, чтобы рассуждение казалось правдоподобным. Чисто формальных рассуждений не существует.» [3] Киборг метафора вводит гибридный объект в новую онтологию, это своего рода «монизм», который стратегически собирает смысловую ситуацию (situated knowlege) иного принципа рационализации и драматургии постоянно переизобретаемого «жизненного мира». Знание из такой позиции может пониматься как ситуативное (контингентное), но это не делает его необязательным, наоборот, оно приобретает более сложные добавочные корреляции этического и политического свойства, увеличивается плотность связей - научная парадигма коррелирует с эстетической, а научная логика с художественным нарративом.

Харауей анализирует, как меняется «интегральная схема» или «информатика господства» новой онтологии, которая совершает переход от индустриальной модели к «полиморфной информационной системе — от тотальной работы к тотальной игре, причем смертельно опасной» (с.339). Новая онтология формулирует свои объекты «не в терминах сущностных свойств, а в терминах конструкции, предельных ограничений,потоковых уровней,системной логики, затрат на снижение ограничений.» (с. 341) Информация — это условная минимальная единица, позволяющая уравнивать все со всем, как способ инструментализации современного общества. При этом минимальность и инструментальность такого кодирования затрудняет возможность сопротивления. Контрольные стратегии, как со стороны сопротивления, так и со стороны власти, возможны, но не на уровне целостных натуральных объектов, ана уровне интерфейсов, границ, допустимых и блокированных связей.

«Контрольные стратегии будут сформулированы в терминах темпов, амортизационных затрат, степеней свободы. Человеческие существа, как и любой другой компонент или подсистема, должны локализоваться внутри системной архитектуры, основные модусы действия которой имеют вероятностный, статистический характер. Никакие объекты, пространства или тела не являются священными сами по себе; любой компонент может быть связан интерфейсом с любым другим, если только может быть построен соответствующий стандарт, соответствующий код для обработки сигналов на каком-то общем языке.» (с. 342)

Язык, образ, коммуникация/информация понимаются как набор допустимых операций, каждая эпоха в науке и политике создает собственные объекты и операции, и никакая наука не может претендовать на универсальность. Эта локальность не сущностного, а медийного свойства. Ее феномены — это гибридные объекты, создаваемые микрооперациями и коммуникациями, как базового принципа новой «онто-эпистемологии». Они действительны и вариативны, при том, что они не отсылают ни к каким стоящим за ними сущностям. Это заставляет понимать технологию не как отдельную субстанцию, а как операции производства локальной реальности, наряду с языком, когнитивными процессами, поведением. Это операциии различения и связывания, конструирования и реконструирования.

Практически все виды человеческого оказываются опосредованы технологией. А технология в свою очередь опосредована метафорой, языком, антропологическими смыслами. Наша реальность гибридна в неразличении эмпирического и трансцендентального[4]. Этот новый статус реальности нестабилен и открыт для производства и перепроизводства, хотя и лишен линейного футуризма начала ХХ века. Ошибочно считать, что эта эпистемологическая диспозиция запускается сугубо технологически: литература от Чехова и Пруста до современных произведений занимается анализом чувственности, памяти, фантазии. Она с тем же оперциональным упорством пишет новый код. Пользуясь термином Харауей, можно сказать, что с начала ХХ века изобретается специальный тип письма «киборганический семиозис», как особый вид аналитики и конструирования / кодирования и программирования ситуации, образа, социальности.[5]

«Коммуникационные технологии и биотехнологии – вот ключевые орудия, переделывающие наши тела. Эти орудия претворяют и навязывают новые социальные отношения для женщин во всем мире. Технологии и научные дискурсы могут отчасти пониматься как формализации, т.е. застывшие моменты, текучих социальных взаимодействий, их конституирующих, но вместе с тем они должны рассматриваться и как инструменты для навязывания смыслов. Граница между орудием и мифом, инструментом и понятием, историческими системами социальных отношений и историческими анатомиями возможных тел, включая объекты познания, легко проницаема. Вообще миф и орудие взаимно конституируют друг друга. Более того, коммуникационные науки и современные биологии выстраиваются в результате общего движения – вовлечения мира в проблему кодировки, поиск общего языка, в котором исчезает всякое сопротивление инструментальному контролю и любая гетерогенность может быть подвержена разборке, сборке, загрузке и обмену." (с.343)