Новый Валаам. Принятие отцом Тимоном схимы. Тайные монахини- духовные чада старца

 

В конце 1939 — начале 1940 года Валаамский мона­стырь в связи с войной был эвакуирован.

Эвакуация проходила в несколько этапов, начавшись 15-20 декабря 1939 года (когда из обители были при­нудительно вывезены лишь те, кто не имел финского гражданства) и продолжившись до первых чисел фев­раля 1940 года, поскольку остальные должны были за­ботиться об эвакуации сами.

Последний молебен Матери Божией и преподобным Сергию и Герману Валаамским служился в Преображен­ском соборе вечером 5 февраля, перед ночным переез­дом игумена Харитона с несколькими братиями по льду Ладожского озера на Большую землю, в Лахденпохья.

«...С горечью и скорбью покидали старцы свою оби­тель... Иконы, утварь, ризница, музей и часть библиоте­ки были вывезены. Несколько колоколов отцы тоже взя­ли с собой. Но весь Валаам — его чудесные скиты в своей неповторимой красоте, ценнейший рукописный "Вала­амский патерик", большие колокола — все это осталось.

Отцы были увезены в глубь Финляндии, в деревню Каннонкоски. Здесь все они очень тесно и скученно были размещены в помещении школы на берегу озера, среди леса, близ деревни».

Итак, как пишет матушка Мария, «Старый Валаам был уничтожен. Новый Валаам — это уже не Валаам.

Все имущество, деньги — всем распоряжалось церков­ное управление Финской Церкви. Что могла сделать не­большая группа? Большинство старостильников или уехали сами, или же высланы, если резко выражали свои мысли. По завету владыки Антония, они "жили, как жили" — терпели подчинение новостильным власть имущим... Какая распущенность царила на Новом Ва­лааме... "Я ни к кому не хочу подходить", — говорил отец Михаил [точнее, тогда еще Тимон]. Он искал иной жиз­ни — полного уединения».

И хотя по обстоятельствам времени старец вновь был его полностью лишен, он «и тут, несмотря ни на какие трудности, не прекращал ежедневного служения Божественной Литургии.

Отделив в сарае, где был сложен разный хозяйствен­ный хлам, уголок, он его вычистил, прибрал, устроил там престол на снятой с петель старой двери, все во­круг закрыл пеленами, поставил иконы и на антиминсе совершал службу... Убогий сарай, подобно Вифлеемской пещере, превратился в палату, где совершалось вели­чайшее Таинство.

Одна мысль о величии этого Таинства, совершаемого в углу убогого сарая, еще более поражала и умиляла».

Вскоре монастырская жизнь валаамцев на новом месте была в целом относительно налажена, хотя, к со­жалению, ее устроение коснулось преимущественно лишь внешних сторон иноческого бытия — внутрен­ний же духовный надлом, та обновленческая трещина, что прошла через весь монастырь в предыдущие пол­тора десятилетия, продолжала сохраняться, исподволь лишая его братию необходимого внутреннего душев­ного равновесия, доверия друг к другу и нелицемерно­го, подлинного духовного мира...

Как пишет об этом времени и о совершенно новом стиле жизни прежде довольно строгой в уставном от­ношении обители матушка Мария, «Валаам располагал кроме недвижимости капиталом до 20 миллионов фин­ских марок, но все средства были взяты под контроль Финским церковным управлением, им [насельникам монастыря] выдавали необходимое для жизни, и хотя они не голодали, но лишнего ничего не было. И на Но­вом Валааме было сорок — пятьдесят коров и свинарство — в скоромные дни монахов заставляли есть суп с мясом. Многие перестали ходить на трапезу.

Отец Тимон нашел на опушке леса маленькую избуш­ку и поселился в ней. Сам продолжал выпекать просфо­ры, сам заготовлял химический уголь для кадила. Этим углем он делился с одной церковью (в Хельсинки) — Покрова Пресвятой Богородицы, где были членами [прихода] его духовные дочери; одна из них была пса­ломщицей. Конечно, скоро об этом узнали в монастыре, и это послужило поводом к новым нареканиям.

Игуменом тогда был отец Харитон. Он не мог не ви­деть... истинно монашескую жизнь отца Тимона и тем сильнее часто его преследовал: его раздражала твер­дость старца и невозможность привлечь на свою сторону. Однажды среди двора, при других, он стал грубо кричать на него: "Всё к тебе женщины ходят. Сей­час же перебирайся в монастырь”.

К этому времени здоровье отца Тимона сильно пошат­нулось; долгие годы трудов и скорбей от преследования отразились на его нервах; на этой почве он стал страдать болезнию глаз, один глаз закрылся и второй был в опасно­сти. После грубости игумена он пролежал три дня, не в си­лах встать, потом безропотно переселился в убогую келей­ку во втором этаже, под крышей, в деревянном флигеле».

И вот война закончилась. «Москва диктовала свои усло­вия Финляндии. Валаамский монастырь сразу перешел из Финляндской Церкви в Московскую Патриархию. Тот же игумен [Харитон], который [прежде] преследовал за ста­рый стиль, под влиянием политических событий... а может быть, под влиянием страха [перед русским старостильным церковным начальством] перешел опять со всей братией на старый стиль. Раскол [заметим, впрочем, лишь на время и притом чисто внешне] был ликвидирован. В монастыре водворилось единообразие, но все-таки осталось два на­правления — финское и русское».

Этот послевоенный период ознаменовался для отца Тимона великим событием — он сподобился наконец принятия схимы...

По этому поводу монахиня Мария замечает: «Еще за­долго до войны отец Тимон готовился к принятию схи­мы. "К схимочке готовился я двадцать лет", — говорил он. Но, как и раньше, монастырское начальство отказывало ему в этом. Только в 1946 или 1947 году он был постри­жен в схиму с именем Михаила [Архангела]. Тогда уже отцы жили в приобретенном ими после войны имении Паппиниеми, которое ныне носит имя Новый Валаам».

Здесь, однако, необходимо заметить, что время при­нятия старцем схимы указано матушкой Марией слиш­ком приблизительно. Вообще в биографических данных старца много неясностей, а в имеющихся датах — явных противоречий. Тем не менее сопоставление имеющихся данных позволяет с полным основанием утверждать, что отец Михаил принял великий постриг несколько позже времени, сообщаемого нам его духовной доче­рью: это произошло или в конце (осенью?) 1947 года, или даже в 1948 году.

Но вернемся к повествованию матушки Марии, кото­рая, касаясь этого периода жизни старца, пишет:

«До принятия схимы одно чудесное событие имело место в жизни отца Тимона.

Лишившись глаза и опасаясь за другой, он по прось­бе своих чад приехал в Хельсинки к глазному специа­листу. Известный доктор, осмотрев его, заявил, что можно попробовать сделать операцию, но что дело безнадежно и второй глаз должен закрыться.

Операция была сделана. Когда сняли повязку, к вели­кому изумлению доктора, отец Тимон отлично видел. Долго ходил доктор по палате взад и вперед, раздумы­вая и повторяя, что такого случая он не встречал.

Батюшка, улыбаясь, сказал: "Сохранил Господь мне этот глазик, чтобы я еще мог читать и служить”. Док­тор велел быть очень осторожным с этим глазом, при­ехать опять показаться ему, но вскоре отец Тимон был облечен в схиму и решительно отказался от всякой ме­дицинской помощи. Глаз и до конца служил ему, читать он мог даже без очков.

После принятия схимы отец Михаил совсем уединил­ся, даже в храм не выходил, совершая у себя каждый день Литургию. Хотел он совершенно уйти в затвор и никого не принимать больше. "Но, — говорил, — как только хочу от вас всех отказаться — вижу вокруг себя множество бесов. Верно, за ваши молитвы Господь хра­нит еще меня”, — смиренно заключал отец Михаил. И чада его продолжали его посещать.

У отца Михаила было десять — пятнадцать постриженниц-монахинь, не считая монахов.

Своих духовных чад, особенно тех, кого хорошо знал, принимал у себя каждый день, и монахинь причащал Святых Таин каждый день. Благодаря своей любви, бла­годаря силе брал он все их грехи на себя, все покрывая любовию, замаливая каждый грех, каждую язву как свою. "Вот вы придете — чего только не перескажете, все это вольете в меня, а я должен все очистить и отмолить".

"Батюшка, я вам вручаю свою душу”, — говорила од­на. "Да, хорошо, но помни, я беру на себя только если бу­дешь слушаться; не будешь слушаться — откажусь”.

Кто приезжал к нему со своими горестями и тяже­стями, хорошо знал его силу, силу любви старца. При­дя в [его] убогую келью, [каждый] чувствовал: будто всё растает и уйдет без следа, как не бывало, а если что и останется, — отец Михаил это сразу увидит и легко, наводящим вопросом, вскроет язву или, даже без вопро­са, строго скажет: "Гони, гони от себя этого беса, — на­зовет то, чем страдает душа, — гони именем Иисусовым".

[А то спросит:] "Ты когда, чадушко мое, вчера легла спать?" — "Около одиннадцати, устала”. — "Да я видел, что у тебя огонек погас (окна комнат, где останавлива­лись паломники, были видны из его кельи). Ну, думаю, теперь время встать мне на молитву; когда чада мои спят, надо мне молиться за них".

Пришли к нему утром причаститься чада. [Одна из них говорит:] "Батюшка, я вчера так устала, что и правила не дочитала, плохо приготовилась". Батюшка внимательно посмотрел: "Бог простит. А вот что я вам расскажу. По­ехал однажды отец Иоанн Кронштадтский причастить своих духовных чад — они говели. Он спрашивает: "Ну как вы?" — "Да мы готовы, батюшка". — "А вы?" — "А мы плохо, в работе и заботах, не приготовились, — с сокруше­нием ответили они, — простите!” — "Так вот, — сказал отец Иоанн, — вы, не готовые, — приступите. А вы, готовые, — приходите в другой раз к чаше Таин Христовых”. Так отец Иоанн провидел гордыню и самоуверенность и смирил их. Сердце без смирения и сокрушения — ничто"».

 

К сожалению, монастырское начальство не одобряло пастырско-духовнического подвига отца Тимона (Ми­хаила), порой прямо-таки запрещая старцу христиан­ское окормление приходивших к нему за советом ду­ховных чад.

Что ж, как это хорошо известно, подобное не раз слу­чалось и прежде в истории монашества, в том числе и российского.

Вспомним хотя бы, например, о подобных же неод­нократных запретах великому старцу прославленной Оптиной пустыни преподобному старцу Леониду (Наголкину; в схиме Льву; 1768-1841), канонизированно­му Русской Православной Церковью в 2000 году.

В свое время очередной епископ Калужский начал на­стоящее гонение на старца Леонида, не позволяя ему встречаться с богомольцами, жаждавшими духовной беседы с ним и исповеди у него, ибо считал всякое мона­шеское душепопечительство по отношению к мирянам (равно и старчество как таковое) как бы некоей ересью. Владыка приказал ему перейти из скита в монастырь и вообще запретил принимать мирян. Но отец Леонид, жалея их, по зову совести не мог исполнить епископ­ский приказ. Тогдашний настоятель обители преподоб­ный старец Моисей (Путилов; 1782-1862) пребывал в некоторой растерянности: сознавая внутреннюю пра­воту старца Леонида, он все же считал обязанностью на­поминать ему порой о требовании архиерея.

В ответ на это преподобный Леонид как-то сказал, указывая на лежащего у его кельи параличного кале­ку: «Посмотрите, отец Моисей, на него; он живой в аду, я могу помочь ему. Господь прислал его сюда для покая­ния, чтобы я открыл ему его грехи». Но архимандрит Моисей все же настаивал: «Ведь Его Преосвященство грозит вашим арестом». Тогда старец Леонид спокой­но, хотя и твердо, ответил: «Ну что ж? Хоть в Сибирь пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь поставь­те, а я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу».

Точно так же и старец Тимон-Михаил не мог отка­зать в духовном совете приходившим к нему богомоль­цам, тем более духовным своим чадам, среди которых немало было монашествующих женщин.

Как свидетельствует монахиня Мария, отец Тимон на все подобные запреты со стороны начальства и об­винения в якобы излишней пастырской деятельности не отвечал ничем, а лишь «терпел за своих “сироток" и все покрывал молчанием, но всегда требовал пол­ного послушания: от тех, кто своевольничал, он реши­тельно, несмотря на свою любовь ко всем, отказывал­ся, переставал давать им советы... "Теперь только тот хорош, кто по головке гладит", — он, бывало, скажет...»

Летом или в самом начале осени 1957 года (незадолго перед возвращением в Россию) отец Михаил постриг в монашество нескольких своих духовных дочерей, сре­ди которых приняла тайный постриг и матушка Мария.

В это время все они стремились как можно чаще встречаться со своим старцем-схимником, зная о при­ближающемся уже скором расставании с ним.

Монахиня Мария вспоминала об одной из таких встреч: «4 октября (ст. ст.) 1957 года собрались после причастия Святых Таин у старца Михаила в келье — схимница Нимфодора, схимница София да еще одна монахиня.

"Батюшка, — сказала ему простодушно старенькая, восьмидесятисемилетняя Нимфодора, — слушала я се­годня поучение о святителе Димитрии Ростовском, а вот ты совсем как он: только все молился и ничего не ел".

Отец Михаил будто и не слышал этой похвалы себе и продолжал разговор с схимницей Софией...

Эта Нимфодора в молодые годы ходила по русским монастырям, бывала в Оптиной пустыни у отца Ана­толия, и он ей предрек: "Будешь спасаться в мужском монастыре".

Придя на Валаам, она сначала осталась там прачкой, потом из-за революции осталась [там насовсем] на го­стинице горничной... Когда она умерла, уже на Новом Валааме, то ей было, кажется, за девяносто лет.

Мать Нимфодора была права: отец Михаил, относясь к каждому очень снисходительно — по силе устрое­ния и духовного роста того, сам к себе был очень строг и был великий постник.

Уже до схимы перестал он брать из трапезной го­рячую пищу. Случилось это так [как вспоминал ба­тюшка]: "Пришел я за едой к трапезнику, а он мне говорит: что ты пришел, ты ведь ничего не работа­ешь. И правда, подумал я, что от меня монастырю

пользы? Поклонился трапезнику и ушел”, — с того дня уже больше не ходил он за горячей пищей.

Сухие продукты: хлеб, чай, сахар, в скоромные дни молоко — выдавали всем на руки, в кельи...

Жившие при обители монахини-прачки приносили отцу Михаилу то похлебку, то кашицу, но батюшка со­кращал их все больше и больше, почти до минимума; а в последнее время и совсем отказался от посторонних услуг. Даже не позволял мести свою келью. Сам варил иногда манную жидкую кашицу — две ложки, иногда, в скоромные дни, съедал яйцо... супов, похлебок никогда не варил; чай, хлеб и в скоромные дни подкреплял себя кофе, который очень ему нравился, — говорил: "силы дает". Сам был худенький и тоненький как тростиночка.

Как-то собрали мы с матерью Сергией на лужайке около березовой рощи зрелой душистой земляники и снесли ее к батюшке отцу Михаилу (уже тогда в схи­ме). Он удивился даже: «Я давно ее, землянику, и не ви­дел... мои ноги давно не ходили по траве». Мы стали просить его, чтобы он сам хоть в чай ее положил — не отдавал другим.

На другой день пришли к нему. После беседы дает он нам ягоды, присыпаны сахаром: "Вот снесите тако­му-то" — сам и не тронул ее...»

О жизни старца и его духовном настрое в период пребывания уже в Ново-Валаамской обители мы узна­ем также из кратких заметок о нем уже упоминавшейся другой его духовной дочери, монахини Ангелины (Жа­воронковой). Она была предельно предана отцу Миха­илу и его памяти до самой своей кончины.

Вот что пишет она в своих воспоминаниях: «Старец Михаил (Тимон) — мой второй старец. Первым был отец Михаил Старший (Маркиан). Он умер в 1934 году, передав меня отцу Михаилу-Тимону.

Я встретила отца Михаила Старшего (первого) в 1917 году, и с той поры он стал моим старцем и духов­ным наставником. Я имела много его писем ко мне, ко­торые, к несчастью, погибли в Выборге. Он произвел сильное впечатление на меня и направил на путь мона­шеской жизни.

Отец Тимон [Михаил второй] принял меня, когда я была уже зрелым человеком, с определенным на­правлением и характером.

Отец Михаил [Старший] был воплощением любви и доброты. Эти добродетели он передал и отцу Тимо­ну. Я стала более близко общаться с отцом Тимоном после его переезда в Новый Валаам. В первый раз я увидела его в Новом Валааме только в 1944 году, а по­том в 1946-м.

Отец Тимон не писал писем, и таким образом моя связь с ним была довольно слабой.

Я помню хорошо только один год, когда отцу Ти­мону пришлось приехать в Хельсинки для глазной операции. Поскольку он не говорил по-фински, я со­гласилась проводить его в больницу, где я по прось­бе врача присутствовала даже и во время операции. Старец был преисполнен мира и с особой мягкостью кротко благодарил врачей и медицинских сестер, уха­живавших за ним в больнице. После операции отец Михаил жил в Хельсинки целый месяц, и каждый ве­чер я имела благую возможность навещать его. Когда он окреп и с глазами его стало все хорошо — до такой степени, что он был в состоянии вернуться в мона­стырь, он начал служить в моем доме. Перед отъез­дом он провел службу с елеопомазанием для всех сво­их духовных чад.

Мать Мария (Стахович) была тогда замужем и не приходила на наши службы.

Эта встреча была так замечательна, а батюшка был так светоносен, так преисполнен радости, что та служ­ба навсегда осталась со мной как поистине чудесное воспоминание. Позже мы, бывало, приезжали в Новый

Валаам, но старец находился уже в затворе, то есть служил каждый день Литургию в своей келье, никого не принимал. Люди, однако, могли приходить к нему на исповедь. И всегда он встречал нас с такой особой любовью! Временами он даже хлопал в ладоши и на­распев возглашал: "Мои ангелочки прибыли”. Так он на­зывал нас, своих близких духовных чад. Ни одна из нас не была замужем, и все мы, как он, бывало, говорил, были [потому] ближе его сердцу. Часто он говаривал: "Когда люди семейные начинают рассказывать о своей жизни, я затрудняюсь понять их и не знаю, что посове­товать им”.

[Так и] мать Мария стала ближе к нему только после смерти ее мужа, когда он и постриг ее.

Когда он посещал нас после операции и служил Ли­тургию в нашем доме, я вместе с одной из его духовных дочерей всегда пела и читала, и батюшка часто благо­дарил нас и так любяще называл своими канарейками.

У него был приятный голос, и он, бывало, часто пел вместе с нами.

Я еще помню то время, когда он находился в Хель­синки и был день его рождения. Он очень празднично отметил этот особый день, созвав всех своих духовных детей. Мы все подавали угощения, а батюшка гово­рил, что люди должны праздновать дни рождения — как великую милость Божию.

В этот день он служил [Литургию] у меня, и мы все сподобились святого причащения.

Так радостным событием было для нас даже и это — день рождения нашего дорогого батюшки».

 

СЛУЧАИ ЧУДЕСНОЙ ПОМОЩИ ДУХОВНЫМ ДОЧЕРЯМ ОТЦА ТИМОНА (МИХАИЛА) ПО ЕГО МОЛИТВАМ

 

Окормлявшиеся отцом Михаилом духовные дочери оста­вили нам несколько свидетельств молитвенной помощи старца в моменты постигавших их житейских бед и бо­лезней. Хотя никто из них и не занимался нарочитым сбором сведений о подобных случаях, несколько собы­тий такого рода все же сохранилось в их благодарной памяти. При этом они прекрасно понимали (и их слова постоянно подтверждают это), что Господь отвечал им Своими благодеяниями именно в ответ на батюшкину любовь; со своей же стороны они имели, по слову Свя­щенного Писания, веру для получения исцеления (Деян 14,9), ибо только молитва веры исцелит болящего, и вос­ставит его Господь (Иак 5,15).

Несколько рассказов о даре молитвенной поддерж­ки старца Михаила приводятся ниже. А о скольких та­ких же благодатных случаях, имевших место и при жиз­ни его, и по отшествии ко Господу, происходивших в ответ на просьбы к старцу о помощи (и келейные, и у гроба его в Псково-Печерской обители), мы пока и вовсе не знаем! Но знает о том бездна богатства... и ведения Божия (Рим 11,33)...