Русские в Эстонии (1918-1940) как этнокультурный

Феномен

Писательница Тамара Петровская-Халили в своей мемуарно-очерковой книге «Рассказы о русских людях» вспоминала первый послевоенный год, который она провела в лагерях для перемещенных лиц в Западной Германии. Там ей впервые пришлось столкнуться с русскими из разных стран русского рассеяния. «Я легко узнавала, откуда они. Как бывших советских граждан, так и эмигрантов из Парижа, Югославии или Польши легко узнавать по их манере говорить, по иностранным словам, которые они вставляли в разговор, по звуку их речи и построению фраз».[2] Но дело было не только в языке. Язык был лишь отражением более глубоких социо-этнических различий у русских разных стран.

Показательно также, что Т. Петровская-Халили отмечает сходство русских из Эстонии, Латвии и Литвы: они «все же чем-то были схожи друг с другом и чем-то объединяющим нас отличались от «парижан» или «югославов»».[3]

Представление о том, что Русское зарубежье далеко не гомогенно в плане региональном, географическом, в принципе, признается всеми, но очень слабо учитывается при рассмотрении русского эмигрантского общества 1920-1930-х гг. в целом.[4] Чаще всего это сообщество предстает как некое единое целое. Если и заходит речь о его расслоении, то, в основном, имеется в виду идеологическая политическая дифференциация. Между тем региональные различия в русской диаспоре уже в 1930-е гг. были очень значительны. Они находили отражение во всех сферах жизни русских за рубежом, в их самосознании, менталитете.

Данная статья – это попытка рассмотреть русских в независимой Эстонской Республике 1918-1940 гг. как особый социально–исторический и культурный феномен.

Сразу же сформулируем основные положения статьи. В 1920-1930-е гг. в Эстонской Республике шел постепенный процесс формирования особой этнокультурной общности «эстонские русские» со своей субкультурой. Эта этнокультурная группа отлична как от русских в Советском Союзе, так и от русских, скажем, во Франции или в Америке. В то же время у нее много общегос русскими в Латвии, в какой-то мере в Литве и Финляндии, поэтому с известной долей условности можно говорить и еще об одной этнокультурной общности – русские стран Балтии. Ее мы здесь касаться не будем – это должно стать предметом специального исследования.

Процесс формирования особой этнокультурной группы «эстонские русские» интенсивно шел в 1930-е гг., но он не был завершен из-за событий лета 1940 г., советской аннексии Эстонии. В силу этого еще только формирующаяся общность была далека от таких признанных ныне классическими этнокультурных общностей, как шведы в Финляндии или французы в Канаде. Но, по моему глубокому убеждению, процесс шел именно в этом направлении, и это отличало русских в Эстонии от русских в других странах Европы.

Теперь, когда сформулирован главный тезис работы, можно приступить к более подробному изложению темы.

Указанная этнокультурная общность складывалась постепенно. На начальном этапе, в 1918-1920 гг., о ней не могло быть и речи. Был пестрый конгломерат бывших военных, северо-западников, беженцев из Петрограда, еще не считавших себя эмигрантами, русских, проживавших в Эстонии и до 1917 г., крестьян Печорского края и Занаровья, присоединенных к Эстонской Республике только после Тартуского мирного договора с Советской Россией в феврале 1920 г., старообрядцев Причудья, живущих здесь с ХVIII века, и т. д. Пестроту этого конгломерата усиливали также идеологические различия, очень обострившиеся в годы революции и гражданской войны, когда восторжествовал принцип: «Тот, кто сегодня поёт не с нами, тот против нас». Сохранялись и старые, идущие от предреволюционной поры классовые социальные противоречия.

Различия между «коренными» русскими, гражданами Эстонской Республики, и эмигрантами, как правило, апатридами-нансенистами, весьма ограниченными в своих политических правах, сохранялись и далее. Они проявлялись еще и в начале 1930-х гг. Тем не менее шел, быть может, не очень быстрый, но непрерывный, постоянный процесс сближения разных прослоек русской общины, стирания граней между ними. На первый план выступала этническая, языковая и культурная общность русских: все они говорили по-русски, чувствовали себя носителями русской культуры. Все они встали перед проблемой сохранения своего национального идентитета, сохранения себя как русских. Лишь немногие из них «обэстонивались». Это было первое, что всех сближало.

При этом очень важно, что русские осознавали себя именно как национальное меньшинство, а не как общество эмигрантов. Это как раз то, очень существенное, что отличало в плане социально-психологическом и этно-психологическом, в плане менталитета русских в Эстонской Республике от эмигрантов в других странах. Эмигранты, как правило, не воспринимают себя как национальное меньшинство. Точно также власти того государства, где они проживают, не считают их таковыми. Это другой тип самосознания. Правда, он был свойственен и части русских в Эстонии, но все же характерен не для большинства.

Никому бы в голову не пришла, например, во Франции или в Югославии идея культурной автономии русских, создания государственной системы культурного самоуправления русского национального меньшинства. В Эстонии эта идея нашла законодательное воплощение; другое дело, что русские так и не воспользовались предоставившимися им возможностями в этом направлении. Но свою субкультуру они все же попытались создать. Для эмигрантов вряд ли представала в таком виде сама проблема национальной культуры. Эмигранты во Франции или в Чехословакии, конечно, считали себя хранителями, выразителями общерусской национальной культуры, уничтожаемой в Советском Союзе. Однако понятие особой субкультуры, обслуживающей только русских во Франции, для них было, скорее всего, нонсенсом. Для русских в Эстонии оно было реальностью.

С другой стороны, сближало и то, что практически все русские были бедны, старые социальные, классовые перегородки теряли свою силу. Идеологические расхождения сохранялись и даже порою проявлялись в резкой форме (в качестве примера можно привести неудачи в создании единого избирательного блока русских при выборах в эстонский парламент), но все-таки и они в целом не усиливались, а слабели. К тому же в среде русских возобладало негативное отношение ко всем видам политики, равнодушие к идеологическим установкам, поэтому проблемы идеологии – монархической, евразийской, младоросской, фашистской, коммунистической – вызывали интерес, находили отклик лишь в сравнительно узком кругу русских.

Русских сближала система образования на родном языке: в отличие от ряда стран Запада русские в Эстонии не отдавали детей в школы титульной нации; как раз наоборот – в первые годы независимости эстонцы предпочитали отдавать своих детей в русские гимназии, так что властям даже пришлось прибегнуть к административным мерам, дабы прекратить это, с их точки зрения, «безобразие». В Эстонской Республике сохранялась единая система русского образования: функционировало около ста русских начальных школ, финансируемых государством, несколько русских гимназий, работали Русские высшие политехнические курсы. Такой законченной системы русского образования – за исключением стран Балтии – больше нигде в Русском зарубежье не было.

Русских сближала деятельность на удивление многочисленных культурно-просветительных, благотворительных, профессиональных, спортивных, религиозных обществ – по подсчетам Т. К. Шор[5] их было зарегистрировано 541 – цифра колоссальная! Общества объединяли русских именно по этнокультурному, а не политическому принципу. Всё это стимулировало постоянно идущий процесс формирования принципиально новой этнокультурной общности – «русские в Эстонии». Этот процесс находил выражение и в многочисленных общенациональных мероприятиях – прежде всего в ежегодных Днях русского просвещения, общереспубликанских русских певческих праздниках, русских выставках, фольклорных и театральных фестивалях, праздновании юбилея Пушкина и т.д., и т.п.

Это был, конечно, стихийный процесс, который вначале не очень осознавался русскими в Эстонии, занятыми заботами о хлебе насущном. Но уже с конца 1920-х,[6] в особенности же в 1930-е годы наиболее дальновидные и склонные к анализу местные русские деятели всё чаще начинают задумываться над своим положением, над вопросом: «Кто мы такие?». К этому времени им было уже ясно, что русские в Эстонии отличаются от русских в СССР (их все-таки здесь знали лучше, чем в Париже или Брюсселе), и от русских, например, во Франции.

Созданию особой этнокультурной общности «эстонские русские» способствовало множество факторов. На некоторые из них я уже указал. Необходимо обратить внимание еще на отдельные, очень существенные моменты.

Это прежде всего специфический состав русской общины в Эстонской Республике, очень отличный по своей структуре от русского населения в других странах. Собственно эмигранты (эмигранты в точном смысле этого слова) составляли не более пятой части русского населения Эстонской Республики. Большинство русских, проживавших в Эстонии, принадлежало к так называемому «старожильческому» русскому населению, обитавшему здесь еще до революции.

Эмигрантские общины в странах Европы и Америки были очень неполными по своей демографической, половой, социальной структуре. В них чаще всего преобладали бывшие военные. Так, в Югославии в начале 1920-х годов 69 % русских составляли мужчины, главным образом в возрасте от 18 до 40 лет.[7] Это, в свою очередь, крайне отрицательно сказывалось на общей демографической ситуации, приводило к постоянному и быстрому сокращению числа русских, чему, правда, способствовал и процесс ассимиляции. Русская община Эстонии как раз была «нормальной», полной. В ней было широко представлено крестьянство (около 70 % русского населения), практически отсутствовавшее в других странах (за исключением Латвии). У эстонских русских был «нормальный» возрастной состав, обычное соотношение полов (в 1922 г. 44 590 мужчин и 46 519 женщин[8]). Рождаемость была относительно высокой, по крайней мере, выше, чем у эстонцев. Благодаря этому, несмотря на постоянный отток русского населения в другие страны, число русских в Эстонии не уменьшалось, правда, особенно и не увеличивалось.

Русские в Эстонии были расселены довольно компактно. Большая часть русского населения проживала на восточных окраинах республики – в Печорском крае, Принаровье, Причудье. Там в ряде волостей было сплошное русское население, была русская многослойная национальная среда со своими школами, церквами, монастырями, памятниками древнерусской старины и архитектуры (Печерский монастырь, Старый Изборск, Ивангородская крепость и др.). Да и в больших городах был солидный процент русских (в Нарве, например, около трети населения).

На эмигрантов из других стран эти русские очаги в Эстонии производили впечатление чудом уцелевших осколков старой Руси. Не случайно И. А.Лаговский, посетивший Эстонию в 1930 г., назвал свой очерк о ней «Почти на родине»,[9] а писатель В. Оболенский заметил, что он ощущал себя здесь «просто в России», добавляя, что здесь больше подлинной Руси, чем в Стране Советов.[10] Эту же мысль позже высказала и Зинаида Шаховская, вспоминая свою поездку в Эстонию в начале 1930-х гг.: «Три дня провела в Печорах – в России – не скрою, почувствовала себя там больше на родине, чем в Москве в 1956 году».[11]

Среди факторов, способствовавших формированию особого сообщества, – наличие в здешней русской диаспоре весьма многочисленной сильной прослойки интеллигенции, состоящей прежде всего из эмигрантов, причем это были по преимуществу беженцы из столицы империи – Петербурга–Петрограда, которые пришли сюда вместе с отступающей белой Северо-западной армией Н. Н. Юденича. Образовательный, культурный уровень этой прослойки был высок. Она составляла своего рода местную русскую интеллигентную элиту.

Нельзя не отметить и сравнительно благоприятный для русских внутренний климат в Эстонской Республике. Почти все, кто имел возможность сравнивать положение русских в Эстонии с их положением в других странах русского рассеяния, отмечали, что здесь было лучше[12]. Права национальных меньшинств на свой язык и на образование на родном языке гарантировалось конституцией, был закон о культурной автономии. Правда, эти законодательные акты формально не относились к эмигрантам, не имевшим эстонского гражданства, но число апатридов-нансенистов всё время сокращалось и в 30-е годы было уже невелико (в 1934 г. их оставалось менее 8 000 из 92 000 русских). Эстонские власти толерантно относились к русским и не препятствовали их культурной деятельности (с политической деятельностью дело обстояло сложнее…).

Всё старшее и среднее поколение эстонцев хорошо знало русский язык; в силу этого не возникало особых языковых проблем в общении большинства русских с большинством эстонцев. Т. Петровская-Халили имела основание писать: в городах Эстонии «русский не чувствовал себя чужим, нежелательным иностранцем, отщепенцем».[13] Среди этнических эстонцев (особенно оптантов) было немалое число лиц, считавших себя людьми русской культуры. Из их среды вышел ряд видных русских общественных деятелей (русский национальный секретарь А. Янсон), писателей (Ю. Иваск, Б. Тагго, Е. Роос-Базилевская и др.), ученых (Л. Пуусепп). Факты русофобии среди эстонцев имели место (странно было бы, если б их не было!), но их все-таки не сравнить с русофобией, например, в Польше или в Румынии. Только с начала 1930-х гг., главным же образом после 1934 г., после утверждения авторитарного режима и ограничения демократических свобод в Эстонии, начал проводиться курс властей на «эстонизацию» русских. Ни к чему хорошему ни для эстонцев, ни для русских это не привело, но это уже предмет другого разговора.

Что же все-таки еще отличало «эстонских русских» от русских других стран российского рассеяния и что позволяет говорить о русских в Эстонии как особом феномене?

Вообще специфику отдельных центров русской диаспоры в самом общем плане определяет два главных фактора: состав русского населения и своеобразие окружения, местной обстановки. В данном случае это было эстонское окружение, эстонская обстановка. Кстати, это как раз тот момент, который отделяет русских в Эстонии от русских в Латвии. Русские, жившие на территории Эстонской Республики, не могли в той или иной мере не испытывать влияния эстонского окружения в самом широком смысле этого слова. Надо было знакомиться с эстонским языком, с эстонским менталитетом, образом жизни, в какой-то степени с эстонской культурой. Происходил процесс интеграции русских в эстонское общество, шел он естественным путем.[14] Русские кое в чем использовали эстонский опыт даже в области культуры – сошлемся на русские певческие праздники, явно восходящие к эстонской культурной традиции.[15] Вообще же имел место взаимный обмен культурными ценностями. Русские внесли определенный вклад в становление эстонской государственности (активное участие русских юристов в создание системы эстонского законодательства), финансового и банковского дела, в создание сланцедобывающей и сланцеперерабатывающей промышленности, особенно в создание эстонского балета, в развитие эстонского оперного искусства. Всё это эстонская специфика местной русской общины.

Для русской диаспоры в Эстонии был характерен и широкий феномен пограничья – географического (между Россией и Западом), политического (проживание в стране-«лимитрофе») и культурного.[16] Собственно, этот феномен был свойственен и значительной части Русского зарубежья, но он особенно не осознавался, не акцептировался: акцент делался на других моментах. Русские в Эстонии эту свою «пограничность» ощущали весьма остро.

Специфика русской общины в Эстонии определила и особенности вклада местных русских в сокровищницу культуры Русского зарубежья. У эстонских русских мы не найдем высших художественных достижений мирового масштаба или великих открытий в области науки и техники, подобных тем, что были сделаны выходцами из России во Франции или США. Маленькая «периферийная» Эстония просто не могла предоставить таких возможностей людям русской науки и искусства. Достижения эстонских русских относятся к другой области – к сфере народной культуры.[17]

Уже по-своему уникальным явлением в жизни Русского зарубежья была культурно-просветительная работа русских в Эстонии, в частности, деятельность Союза русских просветительных и благотворительных обществ, объединявшего свыше 90 организаций.[18] Одна из его инициатив имела самый широкий – во всей русской диаспоре – резонанс: русские из Эстонии были зачинателями проведения Дней русской культуры, ставших своего рода национальным праздником в зарубежье[19]. Решение о проведении Дней русского просвещения в Эстонии было принято в 1923 г., первые празднества состоялись в 1924 г. Их почин был поддержан на Совещании по борьбе с денационализацией в Праге в 1925 г. На нем было принято предложение об устройстве ежегодного праздника «День русской культуры» повсюду, где проживают выходцы из России. После этого во всей русской диаспоре и стали отмечаться и проводились вплоть до Второй мировой войны Дни русской культуры, значение которых для сохранения «русскости» в диаспоре очень велико. Правда, к сожалению, «первооткрывательская» роль русских из Эстонии в деле их проведения сейчас всё чаще забывается исследователями.

Важную роль в духовной жизни русских в Эстонии играла православная церковь. Православие, с которым было связано большинство русских в Эстонской Республике, помимо всего прочего помогало им сохранять свой национальный идентитет. Это, впрочем, относится не только к балтийскому региону, но вообще почти ко всем разбросанным по миру русским общинам.

Различие было в другом. Православная церковь за рубежом раздиралась внутренними противоречиями. Часть православного духовенства и вместе с ними часть прихожан вошла в состав Русской зарубежной церкви во главе с митрополитом Антонием (Храповицким) и с центром в Сремских Карловцах (Югославия). Она поддерживала монархизм и призывала вернуться к самодержавным порядкам. Западноевропейская епархия во главе с митрополитом Евлогием (Георгиевским) и с центром в Париже стояла на более либеральных и в плане политическом – более нейтральных позициях. Особое положение занимала американская церковь во главе с митрополитом Платоном (Рождественским). Были отдельные епархии, которые подчинялись московскому патриархату. Всё это (в особенности вопрос о подчинении московскому патриархату) вызывало острые конфликты, крайне отрицательно сказывавшиеся на положении церкви.

Русские в Эстонии не участвовали в этих конфликтах. Они входили в состав автономной Эстонской апостольской православной церкви (ЭАПЦ), в плане юрисдикции подчинявшейся константинопольскому патриарху. В ЭАПЦ во главе с митрополитом Александром (Паулусом) большинство составляли православные эстонцы. Было бы ошибочным утверждать, что в ЭАПЦ не было противоречий и порою весьма острых конфликтов между русской и эстонской частью верующих. Особенно болезнен был конфликт вокруг перехода на новый стиль. Но, по крайней мере, суть, характер конфликтов был совершенно иным, чем в православных приходах других регионов.

Своеобразную объединяющую роль в жизни православных Эстонской Республики играли монастыри – Печерский мужской и Пюхтицкий женский. Приезжие паломники поражались многотысячным крестным ходам здесь по храмовым и великим праздникам. Аналогичную роль в Финляндии играл Валаамский монастырь на Ладожском озере, привлекавший богомольцев и из стран Балтии.

Очень разностороннюю деятельность развернуло РСХД (Русское студенческое христианское движение). Это – общеевропейское объединение, но одним из центров его была Эстония. Только здесь оно расширило свою деятельность, приступив в 1930-е гг. к созданию деревенских ячеек движения.[20]

В конце 1930-х гг. появляются уже основательные декларации своей «особости», своих специфических задач. Весной 1939 г. в обращении редколлегии сборника «Витязь» к читателям говорилось: «Мы, русское меньшинство в Эстонии, состоим в кровном и культурном родстве с русскими людьми всего мира, но у нас есть свои особенности, свои умонастроения, свои интересы, которые важны только для нас и которые, может быть, непонятны даже русским за пределами Эстонии... История соединила нашу судьбу с судьбою эстонского народа и государства. Эта связь с землей и эта воля истории создают нам особое положение и налагают особые обязательства. Вот почему мы не можем довольствоваться тем, что дает нам заграница».[21] Эта декларация – внешнее проявление того, что к концу 1930-х годов процесс формирования особой этнокультурной общности «эстонские русские» уже шел полным ходом. Одновременно шло и становление особой субкультуры русских в Эстонии.

Поскольку конечный вывод был сформулирован мною в начале статьи, то и нет необходимости в каком-то подведении итогов. В заключение я просто назову еще некоторые проблемы, которые характеризуют русских из Эстонии 1920-1930-х гг. Создание своих политических партий (Русский национальный союз) и парламентская деятельность русских, что было, правда, и в Латвии, но не было в других странах российского рассеяния. Некоторые особенности русского книгоиздательского дела в Эстонии, отличающие его от других стран (пик активности падает на 1935-1939 гг.).

Нельзя не отметить своеобразия русской литературы в Эстонии. Парижане все время жаловались на отсутствие родной национальной, в особенности языковой среды. Русские литераторы в Эстонии на это жаловаться не могли: они каждодневно слышали живой разговорный народный язык, а не только интеллигентную речь собрата по перу. Отсюда некоторые особенности языка местных авторов. Прочитав рассказ печорского поэта Бориса Семёнова, Зинаида Шаховская заметила: «Никто из молодых поэтов, живущих на Западе, не смог бы написать таким языком».[22]

Надо заметить, что в Эстонии мы сталкиваемся с уникальным для Русского зарубежья явлением – с живым интересом к фольклору. Местные деятели занимались собиранием русского народно-поэтического творчества на восточных окраинах республики, населенных русскими. На театральных подмостках ставились инсценировки народных праздников – «Щемерицкой свадьбы», «Городищенского гулянья» и др., имевшие успех у публики. В Печорский край приезжали для собирания и исследования русского фольклора и этнографических материалов ученые из заграницы, причем не только из числа русских эмигрантов. Три года подряд сюда на лето приезжала Эльза Малер из Швейцарии, написавшая позже солидный труд о фольклоре русских в Эстонии.

Тот факт, что большинство русского населения Эстонии проживало в деревне, имел далеко идущие последствия в разных сферах жизни и деятельности местных русских, как крестьян, так и интеллигенции. В среде интеллигенции возрождается интерес к старой русской демократической идеологии: образованный человек должен помочь народу (под ним, прежде всего, понималось крестьянство), поднимать его культурный уровень, утверждать в людях любовь к родной культуре и литературе и т.д. Многие представители русской интеллигентной молодежи прямо считали своим долгом «идти в народ». «У нас был народ, тот самый народ, которого можно и нужно было просвещать и без жертвенного служения которому русский интеллигент не мыслит полноценного существования»,[23] – вспоминала Т. Петровская-Халили. Она сама в молодости была примером такого служения народу, завершившемуся, правда, жестоким разочарованием в подобном «народолюбии».

И это далеко не полный перечень вопросов, которые следовало бы еще затронуть при разработке темы данной работы.

Всей разносторонней деятельности русских в Эстонии был положен конец летом 1940 г., когда Эстонская Республика была аннексирована Советским Союзом. Практически все русские общества, организации, органы печати были закрыты, их активные деятели репрессированы, погибли в сталинских застенках и лагерях. Вся сформировавшаяся структура русской культуры в Эстонии была уничтожена. Начался совершенно новый период в жизни русских в Эстонии.