I-я Мiровая война и революция.

В 1914 году началась война с Германией и нас от Афона разделили. Афон остался в Греции, — а мы в России. Все сообщения с Россией были прекращены по случаю войны. В Одессе я первый открыл лазарет для раненых на 25 коек за наш счет. За это я был представлен к значку «Красный крест». В 1915 году я был награжден наперстным крестом Святейшего Синода, а в 1916 г. в мае — награжден от Синода орденом «Св. Анны» третьей степени. В ноябре 1916 г. — орденом «Св. Анны» 2-й степени от военного ведомства.

В декабре 1916 года мне было предписано Св. Синодом принять Киприанский Болгарский монастырь и Кондоровский скит, в котором были болгары Зографского монастыря. В 1917 году я был вызван в Петербург в феврале по делу этого монастыря и скита.

23 февраля 1917 г. в Государственной Думе было заседание, и меня пригласили в члены Думы. — «Будет серьезное дело насчет Государя и министров». В 10 часов утра 23 февраля собрались в Думе все члены и министры на своих местах, а слушатели на хорах. Председатель Думы Родзянко объявил Думу открытой, потребовал от Министра путей сообщения объяснения: — «Почему опаздывают его поезда?» — Министр объяснил, что по случаю сильных морозов. Тогда потребовали объяснения от Министра внутренних дел: — «Почему у Вас очереди за хлебом?» — Министр объяснил, что есть какое-то злоупотребление: а именно, «мы отпускаем муку на 50% больше против нормы, чтобы не было очередей. Мною были приняты меры и выяснилось — мальчики и девочки — подростки, кем-то нанимаемые (им платят по 3 рубля за каждую очередь) получали хлеб и сдавали извозчикам для кормления лошадей. Извозчикам было выгодно, они печеный хлеб брали по 46 копеек за пуд, а сена пуд стоило 80 копеек, овес — 120 копеек. При том подростки становились по 10-15 раз в день, и получали по 45 рублей каждый». Только Министр внутренних дел кончил, как еврей Керенский самолично вскочил на трибуну и начал кричать: «Долой Государя и Министров, довольно мучить людей, рабочие голодают, а они не могут дать им хлеба. Мы, рабочие, всё сделаем: возьмем хлеб у крестьян-хлеборобов, поставим им твердую цену по 1 рублю за пуд и заставим их перевезти на станции железных дорог. А если они не повезут, то мы пойдем с оружием. Рабочие все сделают». Только Керенский сошел с трибуны, вскакивает Скобелев. Он начинает всячески поносить Государя, Государыню неприличными словами. Тогда председатель Родзянко стащил его за руку с трибуны. Только Скобелева стащил, вскакивает Щегаль и начал громить всё: «Государь и министры такие сякие», и заявил, что «мы даем срок до завтрашнего дня, чтобы не было очередей за хлебом, а если этого сделать не можете, то уходите к... (бесу)». Родзянко встает с места и закрывает заседание. По закрытию объявил, что мы сюда собрались не для ссоры и ругани, а разбирать и обсуждать дела и объявил: «Очередное заседание будет 28 февраля, а поскольку сегодня ничего не сделали, то завтра — 24 февраля объявляю внеочередное заседание. Кто согласен, прошу поднять руки». Подняли все. Воздержались 18 человек.

24 февраля мне дали опять билет и я отправился в Думу смотреть, что будет дальше. В 10 часов Некрасов, помощник Родзянко, открыл заседание, так как Родзянко и министры все ушли в совещательную комнату. На трибуну вышел мужичок, член Государственной Думы Вятской губернии — хлебороб, и заявил Керенскому: «Вы вчера заявили, что придете с рабочими и заберете у нас хлеб по твердой цене, то я прошу поставить на всё твердые цены, и тогда мы без оружия привезем хлеб, которого у нас излишки. У меня семья восемь человек, три сына на войне, и у меня излишки при хорошем урожае 150 пудов, которые я могу сдать и получить за них 150 рублей. На эти деньги я должен существовать целый год. Вот мне нужно самому купить сапоги. За сапоги должен уплатить 50 рублей, а раньше они стоили только 3 рубля, мне нужен пиджак, который стоит 80 рублей, а раньше он стоил 5 рублей. За сапоги и пиджак я должен уплатить 130 рублей и у меня останется 20 рублей на все расходы. На них я должен одеть 5 человек семьи. Так я прошу Вас, Александр Федорович Керенский, взять свои слова обратно. Вы говорите — рабочие всё сделают — этого не может быть. Нас хлеборобов — 100 миллионов, а рабочих — 20 миллионов. Вы говорите — забастуют они, станут фабрики. Пугать нас не надо. Пусть рабочие бастуют, послать их в окопы, а наших сыновей поставить на заводы. Они будут работать за то жалование, которое получают в окопах».

Затем вышел второй мужичок Ярославской губернии и заявил Керенскому: «Хотите взять у нас хлеб с оружием в руках? У меня пять сынов на войне, у них жены и дети. Было две пары лошадей, и их взяли со всем — с повозками и сбруей на войну. Я с малышами и женщинами обучили коров и два вола и на них работаем. У нас излишки хлеба 100 пудов. По вашему, я должен привезти хлеб на станцию за 150 верст, и дадите мне 100 рублей. Что я на них должен делать?» Потом вышел на трибуну профессор Постников и стал говорить, что не время теперь это делать, нужно сначала окончить войну с внешним врагом, а потом уже разбираться во внутренних делах России. «Это дело веское и серьезное. Вы думаете, что всё сделаете хорошо. Вам кажется, что стоит только убрать Государя и Министров, и будете править сами просто и хорошо. Но Вы только можете всё разрушить, это всё восстанавливалось годами и веками. Вот я вам скажу, как «воз везется». На повозке колеса старые и скрипят, но все же воз везет, хотя и спицы какие-нибудь поломаются. А вы хотите старое разрушить, а новое, как сделаете? Весь народ будет порабощен и голодный и холодный. Будут за кусок хлеба работать и никто не посмеет слова сказать против крестьянской власти». Затем вышел на трибуну Керенский и заявил, что в Москве уже все фабрики забастовали и здесь Дума вся атакована рабочими. — «Мы должны сейчас арестовать Министров, а если мы их не арестуем, то рабочие нас разорвут на куски». И тут же себя и других назначает Министрами. Правые протестуют, что он не должен назначать себя. Он ответил, что Россия гибнет и «мы должны ее спасти. Мы беремся временно, а потом будем выбирать». Когда он кончил, Родзянко выходит и закрывает Думу до особых распоряжений Государя.

После закрытия, член Думы Новиков с правой стороны попросил разрешения у Родзянко выступить на 20 минут. Начал говорить так: «Члены Думы и слушатели, прошу вашего внимания выслушать мои краткие слова. Вот в эти два дня в Думе совершаются великие события — захватывают власть самочинно, сами себя назначают Министрами. Они разорят всю нашу Православную Россию. Нас всех убьют и будут говорить, что на это были согласны члены Думы. Но я заявляю от всех правых и центра, что мы не согласны убрать Государя и Министров и не будем отвечать перед всем русским народом и Богом. Еще повторяю, кто останется жив, то заявите всему русскому народу, что мы не участники этого злого дела. Это люди, которые берут на себя разорить и уничтожить Святую Православную Веру и поработить весь русский народ. Это те английские лорды, которые подкатывают бомбы под нашу Святую Русь». Он кончил, и в Думе начался шум, крик. Я вышел. Кругом Думы никого не было.

Вечером по всему Петербургу начали останавливать трамваи: по два подростка вскакивали к вагоновожатому и требовали от него ключ. Кто не отдавал, то на рельсы кидали кусок железа, и вагон останавливался — «соскакивал» с рельс. Публика выходила из вагона. По всему Петербургу остановились вагоны до утра. Утром 25 февраля вагоны стали собираться у депо, но пассажиров никто уже не брал. С 8-ми часов утра эти подростки стали останавливать извозчиков, пассажиров просят сойти, а извозчиков просят сесть на пассажирское место, ехать домой и никого не брать. Кто не соглашался — у того отбирали номер и лошадь. К 12-ти часам дня не было ни одного извозчика, ни трамвая. А с 12-ти часов дня собралась группа студентов-евреев от Николаевского вокзала пошли по Невскому с красными флагами, с песнями и криком «Долой Государя! Да здравствует рабоче-крестьянская власть!» Дошли до Зимнего дворца, там собралась масса народу и выступали ораторы, но никто их не трогал — ни полиция, ни солдаты.

26 февраля по всем улицам и разных местах ходили с флагами и песнями и кричали: «Долой Государя, да здравствует рабоче-крестьянская власть!» В 2 часа дня толпа шла по Невскому. На углу Садовой улицы было главное помещение полиции, и стали кидать лед в окна. Тогда была выведена полурота солдат, и требовали разойтись. Они не расходились. Тогда был сделан залп и ранено около 20 человек. Но толпа всё продолжала идти к Зимнему дворцу. После этого стали разоружать офицеров, которые приехали с фронта, и снимать с них шашку и револьвер. К вечеру все учреждения были заняты керенскою властью без всякого сопротивления.

27 февраля я из Петербурга выехал в Одессу. Ночью на 29 февраля Государя из Ставки потребовали в Петербург. До Петербурга две станции не довезли, и явились к Государю в вагон и потребовали от Государя отречения от верховной власти. Он отрекся с тем, что управление передает брату своему Великому князю Михаилу Романову. Тут же Государь был арестован и привезен к своей семье и держали его в Петрограде под арестом до мая месяца, а в мае привезли его в Сибирь в Иркутск. Михаил — брат — не согласился принять управление, и власть осталась во главе с Керенским.

В Одессу я возвратился 2-го марта. Вся Одесса была в флагах. Новое правительство во главе с Керенским называлось Временным. Синод, то есть церковное управление и все святители собрались и обсудили, чтобы церковь была отделена от государства, а Сергий Финляндский (Сергий Страгородский, в последствии один из участников обновленческого раскола, организатор «сергианского» раскола в 1927 г. и первый «советский патриарх» с 1943 г., – прим. ред. «ЦВ РИПЦ») пошел к Керенскому, договорился, и открыл новый Синод, куда и сам вошел. Обер-прокурором назначили Львова. Старых членов Синода распустили. Лишь после этого было дано разрешение собрать Поместный Собор и выбрать Патриарха.