Язык, «языковые игры», языковая картина мира

Вопрос о «чтойности» слова был поставлен еще в античности. Со времен Демокрита (V— IV вв. до н.э.), отделившего слова-имена от вещей, не утихали споры вокруг проблемы: что такое имя вещи? Платон в диалоге «Кратил» сформулировал для последующих поколений философов задачу-вопрос: слово — это результат договора между людьми, т.е. артефакт, или оно принадлежит вещам и его происхождение божественно? Софисты и киники, используя сократический метод, считали, что слово — это «кличка» неведомого, изобретенная людьми, а потому оно никак не связано с содержанием называемого предмета. Следствием такой позиции явился познавательный релятивизм и скептицизм, который дошел до наших дней. Аристотель, напротив, признавал связь языка с бытием. Он даже вывел онтологию («общие роды бытия» и «общие роды сказывания о бытии»), анализируя античный словарь, утверждая, тем самым, правомерность репрезентативной функции языка. Позиция Аристотеля получила признание и дальнейшее обоснование в философии Гегеля.

В христианской цивилизации в той или иной форме признавалось существование внутренней связи слова с тем, что оно называет или обозначает. Вл. Соловьев, например, признавая язык одним из основных элементов жизни общества, считал, что его образование «совершенно независимо от сознательной воли отдельных лиц», он не произведен, не выдуман «личною сознательною деятельностью». М.Хайдеггер настаивал на том, что давать слово бытию есть единственное дело мысли, ибо «язык — дом бытия».

В традиции раннего христианства считалось, что лукавить со словом, плутовать с ним не просто непозволительно, но и греховно. Ссылаясь на свидетельства Василия Великого, А.Кураев пишет, что язычники, как правило, уговаривали христиан: «Только словом произнеси отречение, а в душе имей веру, какую хочешь. Бог внемлет не языку, но мысли говорящего. Так можно будет и судью смягчить, и Бога умилостивить». Но так как для христианина имена предметов, а тем более имя Бога - не есть произвольное установление или «кличка» неведомого, то они предпочитали смерть словесному отречению, которое означало для них отречение от веры.

Если в слове проявляется бытие сущего, если не мы, люди, именуем вещи, если слово мистично, то у нас нет права произвольно распоряжаться именами-словами. Такое отношение к слову и Слову принуждает человека «вслушиваться» в него, ответственно использовать его (Его) в своем говорении, заставляет говорящего говорить определенным образом, следуя догматическим и лингвистическим нормам. Грамматика, в этом контексте, рассматривается не как произвольное установление написания слов и форм их связи, а как необходимо соотнесенная с логикой мышления, а следовательно, и с логикой бытия. Известно, что связь грамматики, логики и онтологии была одной из центральных идей Гегеля.

В европейской культуре XX века возобладала тенденция отхода от онтологии языка, т.е. от признания его укорененности в бытии. Опасность такого положения дел осознавали многие отечественные мыслители. Н.Бердяев, называя эту ситуацию болезнью общества, писал: «Мы все уславливаемся, что значат слова, непосредственный смысл которых утерян». Слова превратились лишь в названия, пустые звуки, а «пустые, утерявшие реальный смысл слова не подпускают людей друг к другу». Чтобы восстановить реальный смысл слов, следует, по мысли Бердяева, восстановить связь слов со Словом-Логосом. Ноуменально Логос отождествляется с Богом - Отцом («В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»). Феноменально - с Богом —Сыном («И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины»). Человеку, в силу его богоподобия, дан дар обладания словом. Такое понимание слова человеческого обусловливало отношение к наскоро изобретенным холодным, бездушным словам как ксвоего рода богоборчеству. Не случайно Н.Гоголь писал: «Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!».

Деонтологизация языка способствовала обретению им свободы от репрезентативной функции. В итоге возникла тенденция понимать истину как свойство лингвистических формообразований, в частности, текста. Истине было отказано в праве иметь коррелят вне текста. Такое понимание слова и истины французский философ, основатель концепции деконструктивизма Ж, Деррида (род. 1930) использовал, например, для дискредитации текста Апокалиптического послания Св.Иоанна и отрицания истинности его содержания. Деррида утверждает, что текст послания есть не Откровение Истины, а произвольное цитирование информации, бродящей по бесконечно переплетающимся каналам коммуникативного пространства. В этом случае слова текста Св.Писания содержательно обесцениваются, но, как считает современный философ и богослов А.Кураев, «цивилизация, для которой слова обесценились, уже не имеет права называться христианской».

Классическая рационалистическая установка, согласно которой язык выражает (репрезентирует) реальный мир, а мышление только с помощью языка в состоянии постигать и выражать внутреннюю природу мира и человека, опиралась на представление о божественном творении мира. Действительно, если признавать, что Вселенная есть творение Того (Абсолюта, Бога), Кто имел замысел творения и «записал» этот замысел на языке, на котором говорил Сам, то следует признать: (а) существование «внутренней» «скрытой природы» всех сотворенных вещей и явлений, подчиняющейся универсальной закономерности, (б) возможность языка адекватно репрезентировать содержание этого замысла. В контексте идеи творения изобретение новыхнаучных терминов и понятий предстает как «оттачивание» языковых средств адекватного постижения реальности, которая предстает в образе Книги природы, написанной Творцом.

Признание существования всепроникающего Логоса позволяло осмыслять бытие как имеющее внутреннюю содержательную логику. Эта установка рационалистической культуры получила в постмодернистской философии название «логоцентризма», который и стал одним из главных объектов ее критики. Главные аргументы критики таковы: логоцентризм является формой рационального насилия над миром, акцентирует власть разума, демонстрирует «империализм Логоса» (Деррида), налагающего запрет на свободную ассоциативность мышления. Французский философ М.Фуко (1926—1984) утверждал, что логоцентризм есть форма логофилии (от греч. logos — слово + phileo — люблю), признающей аксиологический приоритет рациональности, логики. Правда, при этом он отмечал, что логофилия есть следствие скрытой в глубинах рациональной культуры логофобии (от греч. logos — слово + phobos — страх). Суть ее в том, что логоцентризм (и классическая рациональность в целом) испытывает смутный страх перед возможностью внезапного проявления спонтанности и беспорядочности мышления, когда оно в процессе вербальной объективации своего содержания может выйти за границы установленных грамматических, лингвистических и стилистических норм и законов. Так как такое непредсказуемое поведение мышления ставит под угрозу способ бытия классического типа рациональности, где доминировал Логос, то, утверждает Фуко, всегда существовали специальные приемы, которые «гасили» желание мышления уйти в «буйство», «необузданное бурление» в использовании семантической безграничности. К таким приемам он относил классификацию, упорядочивание, распределение. Помогала этому «обузданию» и строгая установка рациональной культуры на легитимность только «высоких» мыслей, одетых в броню логически-содержательной безукоризненной последовательности. Все, что не укладывалось в прокрустово ложе «высоких мыслей», рассматривалось как разновидность когнитивной шизофрении и бессодержательной логореи, т.е. речевого потока.

Чтобы обессмыслить ту задачу, которую ставит логоцентризм перед мышлением и языком - адекватно дешифровать смыслы, заложенные Творцом, надо раз-божествить мир, пришли к выводу философы-постмодернисты. Тогда язык потеряет свою репрезентативную функцию, так как означающее освободится от связи с означаемым. Ж.Делез, например, отказывает языковому знаку в обладании функцией не только репрезентации объекта, но даже указания на его наличие. По мнению другого французского философа-постмодерниста Ж.Лиотара, картину мира можно трактовать только как выдуманное повествование.

Но если язык не является посредником между человеком и объективной реальностью, то не имеет смысла задавать вопросы, которые всегда интересовали философию: «Как соотносится язык с мыслью?», «Способен ли используемый язык адекватно выразить (репрезентировать) подлинную природу реальности?» и т.д. Отказав вербальному знаку в возможности репрезентировать объект, постмодернистские авторы вслед за швейцарским лингвистом Ф. де Соссюром (1857—1913), утверждавшим, что значение не является однозначным соотношением означающего и означаемого, а есть объективный мираж означивания, стали рассматривать язык только как семиотическую систему. В ней языковые структуры не являются заранее определенными, так как не существует никаких схем упорядочивания этих структур. Что же касается реально фиксируемой определенности в языковых структурах, то ее существование обусловливается вовлечением языка в коммуникативные процессы, в которых только и выявляется смысл любого вербального знака. Текст стал рассматриваться как существующий в независимом от автора режиме.

История культуры и смена словарей. Идеи австрийско-британского философа Л. Витгенштейна (1889-1951) о том, что «границы языка» есть «границы мира» индивида, а также работы французского психоаналитика Ж.Лакана (1901—1981), который утверждал, что структура личности определяется структурой ееязыка, положили начало рассмотрению культуры и общества как явлений, возможных только благодаря языковой практике. На толкование языковых актов как форм социокультурной деятельности повлияло и учение Ф.де Соссюра о произвольности связи между означающим и означаемым.

Идеи о том, что с изменением словаря, т.е. способа говорения, одновременно происходит изменение ценностных и ментальных установок в культуре, восходят к Ф.Ницше. Эту позицию разделяет современный американский философ Р. Рорти (род. 1931), который приводит следующие примеры связи словаря и культуры: (1) существование в словаре таких слов, как «подлинная реальность», «истина», «сущность», «закон» и т.д. свидетельствуют о том, что в этой культуре мир интерпретируется как результат творения Бога, имеющего некий проект, который расшифровывается с помощью языка науки.Но этот словарь, изобретенный Галилеем и Ньютоном, и словарь алхимиков равноправны, ибо ни тот, ни другой не имеют никакого отношения к реальности. Галилею просто подвернулся языковой инструмент, который случайно оказался лучше приспособленным к определенным целям; (2) слова Ницше «Бог умер» ознаменовали появление такой культуры, когда люди перестали служить высшим целям достижения Блага, Истины, Красоты, и на смену образа человечества, как постоянно продвигающегося к Истине и Свету (главная идея прогресса), пришел образ «голодных поколений, попирающих друг друга» (Ницше), ни к чему не приближающихся, а просто слепо и случайно сменяющих друг друга.

М. Фуко интерпретировал метафору Ницше «Бог умер» как указание на освобождение пространства культуры и философии от человека: «смерть Бога» есть одновременно и смерть самого человека, «именно в смерти человека и исполняется смерть Бога». Словарь, изобретенный Ницше, позволял, утверждал Фуко, выражать главную ситуацию в культуре: «человек остался без Бога». Но новый словарь нельзя рассматривать как более адекватный и дающий наиболее адекватную картину мира. Он просто переписывает реальность, а не способствует более полному ее постижению.Появление нового словаря, как считает Рорти, начинается с изобретения и применения каких-то метафор, созревших в головах отдельных людей. Метафора, используя известные слова непривычным образом, позволяет высветить те аспекты событий и явлений, которые не видимы при обычном словоупотреблении. О метафоре нельзя сказать, истинна она или ложна, приживется она в культуре или нет. Ее невозможно опровергнуть, доказать или обосновать, почему сложилась та или иная метафора в голове ее творца и т.д. Так, нельзя найти причину возникновения метафорического использования Ньютоном слов «сила», «притяжение», а можно только, считает Рорти, высказать по этому поводу предположения, каждое из которых имеет право на существование: например, воздействие космических лучей на тонкие структуры мозга Ньютона, влияние на его мышление некоторых навязчивых странностей, обусловленных психологическими травмами и т.д. В принципе, как пишет Рорти, неважно, как и почему удалось Ньютону изобрести метафоры. Важно то, что в результате появился инструмент, с помощью которого стали мыслить о природе так, как этого не могли делать раньше.

Метафорическая аранжировка реальных событий и явлений широко используется самими постмодернистами, которые ввели в словарь такие метафоры, как «ризома», «складка», «след», «тишина» и т.д. Смысл метафоротворчества они видят, прежде всего, в том, что оно доставляет наслаждение, которое Ж. Лиотар толкует как ощущение победы, «вырванной, по крайней мере, у одного, но грозного соперника — общепринятого языка, его устоявшихся коннотаций» (термин, выражающий отношение между смыслом и именем). Не случайно французский философ-структуралист Р.Барт (1915—1980) говорил об «эротике языка». Творцов метафор много, но не все метафоры укореняются в культуре. Ньютону повезло, его метафоры укоренились в культуре XVII века, и на их основе возникли правила научной языковой игры.

«Языковая игра» в науке.

«Языковые игры» — понятие постнеклассической философии для обозначения речевых систем коммуникации, организованных по определенным правилам. Метафору «языковые игры» ввел Витгенштейн. Она демонстрирует отказ от референциальной (от слова «референт», обозначающего объект, к которому относится суждение) концепции знака. Такой отказ позволяет трактовать вербальную сферу как спонтанную игру означающего, не имеющего референта, а потому находящегося в процессе имманентной самоорганизации. В постмодернистской метафоре «игра» сочетаются две идеи: отказ от Бога и признание фундаментального статуса непредсказуемой случайности.

Метафора «языковая игра» стала универсальным способом описания всех форм человеческой деятельности, в том числе и науки. Рассмотрим, как толкует понятие «языковые игры» в науке Ж. Лиотар. Наука строит свои языковые игры, исходя из признания того, что (а) мир и человек обладают внутренней сущностной природой; (б) истина, как и мир, находится по ту сторону от познающего субъекта; (в) язык занимает серединное место между познающим человеком и миром, репрезентируя мир, каков он есть сам по себе: бытие и познанное бытие тождественны. Поэтому наука выбрала из всех языковых игр одну — денотативные (от лат. denoto — обозначаю) высказывания, которые возможны при наличии следующих условий, являющихся и правилами «языковой игры»: (а) предметы, о которых строится высказывание, должны быть наблюдаемыми (непосредственно или опосредованно); (б) должны существовать критерии оценки истинности высказывания.

Лиотар считает, что научная языковая игра претендует на единственно истинную форму коммуникации, что не способствует увеличению пространства социальных связей и социальной свободы.

Наука должна легитимировать правила своей «языковой игры». Ж. Лиотар определяет легитимацию как процесс, в котором некоему «законодателю» разрешено предписывать условиядля того, чтобы высказывание воспринималось научным сообществом как научное. Но тогда возникают дополнительные вопросы о легитимации самого «законодателя»: кто решает, каковы должны быть условия научного высказывания и кто знает, что это решение справедливо? Правила научной языковой игры не содержат в самих себе условий собственной легитимации. Она осуществляется извне с помощью философии, которая обосновала, что этим «кто» является разум, обладающий законодательными функциями. Легитимность разума также надо обосновать, что и осуществил Гегель, применив «спекулятивное» обоснование с помощью Абсолютного духа. «Спекуляция» как особая форма философской языковой игры стала формой легитимации научного дискурса, и это способствовало тому, что преподавание философии было общепризнанно в качестве фундамента университетского образования, утверждает Лиотар.

В начале XX века начинают разрабатываться проблемы социологии знания и познания (К.Манхейм, М.Шелер, П.Сорокин, Т. Лукман и др.), исследуется влияние на знание и познание экономических потребностей, социальных установок, идеологии, этических, религиозных и эстетических предпочтений исследователя и т.д. В такой ситуации научные языковые игры не могли искать условия своей легитимации в спекулятивной философии, рассказывающей о том, как абсолютный дух актуализирует свои возможности познания и обусловливает возможность научных языковых игр. Субъектом знания становится не спекулятивный дух, а конкретно-исторический субъект. Вводится связь знания с обществом и государством. Наука становится средством реализации целей государства и общества. В этом служении целям, намечаемым практическим субъектом, и состоит конечная легитимность науки. Ж. Деррида сформулировал в этой связи задачу: «Деконструировать все то, что связывает концепты и нормы научности с онтотеологией, с логоцентризмом, с фонологизмом... Надо одновременно выйти из метафизического позитивизма и сциентизма и акцентировать то, что в фактической научной работе способствует ее избавлению от метафизических гипотез...»

Так как «языковые игры» науки используются только профессионалами-учеными, а потому имеют ограниченное сообществом ученых пространство своего действия, то более значимыми, с точки зрения постнеклассической философии, являются языковые игры в коммуникативной сфере повседневности, т.е. за пределами рафинированной интеллектуальной рефлексии. Язык стал рассматриваться как «воплощенная социальность».

Словосочетание «язык как воплощенная социальность» ввел французский лингвист Э.Бенвенист для обозначения феномена погруженности речи в социальный контекст. Неклассическая лингвистика, а вслед за ней и постнеклассическая философия стали принимать во внимание те параметры языка, которые делают его «существенной составляющей социокультурного взаимодействия»: ритм, семантическая вариабельность, эмоционально-оценочная окраска и т.д. Стал осознаваться тот факт, что сам речевой акт является формой социального взаимодействия, так как представляет собой одновременное взаимодействие того, кто говорит, того, к кому обращена речь, а также референта, т.е. того, о чем или о ком нечто говорится. То есть язык конституирует социальную связь, выступая в качестве одной из форм социальной практики. «Социальные связи состоят из языковых "ходов"» (Лиотар). Социальная связь основана на речевых «приемах», а «языковые игры являются минимальными отношениями для существования общества» (Лиотар).

Начало рассмотрению коммуникации как комплекса языковых игр, имеющих свои семантико-прагматические правила и ограничения, положил Л. Витгенштейн. До него язык рассматривался просто как средство коммуникации, с помощью которого передается информация. В пространстве языковой коммуникации выделяют денотативные высказывания (высказывания о наблюдаемых предметах); прескриптивные высказывания, имеющие форму приказов, команд, инструкций, рекомендаций, запросов, просьб, прошений и т.д.; перформативные высказывания, в которых высказывание о референте является одновременно осуществлением действия, совпадающего с высказыванием (например, когда министр вооруженных сил произносит «мобилизация началась», то мобилизация молодых людей в армию начинается в силу того, что о ее начале объявил человек, наделенный властью произносить такого рода высказывания); деонтические высказывания, предписывающие, что нужно делать в отношении предметов высказывания; вопросительные высказывания, оценочные высказывания и т.д. Все перечисленные высказывания являются необходимым условием для осуществления в обществе минимума социальной связи.

Витгенштейн погрузил саму коммуникацию в структуры языка и стал рассматривать процесс коммуникации как процесс, в котором формируется пространство специфических для каждого общества социальных значений. Это формирование происходит за счет того, что каждый человек всегда выступает или в роли отправителя, или в роли получателя информации о том или ином природном, культурном явлении, другом человеке. Языковая игра, как и любая игра вообще, включает момент противоборства или агонистики (от греч. agonia — борьба), а потому получатель сообщения не просто принимает информацию к сведению, но отвечает на нее часто вопреки ожиданиям отправителя информации и тем самым «перемещает» его в иную точку информационного пространства. В итоге возникают изменения социальных связей, ведущих к культурным изменениям. Языковые сообщения «связывают» людей. Например, любой задаваемый вопрос немедленно выделяет того, кто спрашивает, того, к кому обращен вопрос, и то, о чем спрашивают. Следовательно, вопрос является одной из форм социальной связи.

Языковые игры рассматриваются как фундаментальный способ осуществления социального бытия. Признавая, что «атомы», формирующие материю социальной связи (получатели и отправители информации), находятся в гибких сетях языковых игр, постмодернисты приходят к выводу, что в свободном обществе научные «языковые игры» и свойственные им высказывания не должны быть господствующими. В свободном обществе не должно существовать тематик и проблем, о которых нельзя говорить. Примером локальной социальной свободы может служить разговор между двумя друзьями, которые используют все виды высказываний, не придерживаясь каких-то строгих установлений по поводу того, что, как и о чем можно (нельзя) говорить. «Языковая анархия» рассматривается как необходимое условие свободы человека в обществе. Но, как утверждают постмодернисты, пока ни одно общество не готово допустить в коммуникативное пространство столько языков, сколько существует различных желаний к их употреблению. Такого рода «неготовность» обусловлена, по их мнению, двумя причинами: (1) существуют уже сложившиеся социальные институты (от церкви до университетов), где отдается предпочтение только некоторым классам высказываний (например, команда в армии, молитва в церкви, аргументированная речь ученого и т.д.); (2) язык (даже естественный) понуждает говорящего строго следовать грамматическим и стилистическим нормам, обозначать женский, мужской, средний род, строить предложения по определенному правилу и т.д.

Чтобы сделать коммуникацию открытой и способствующей социальной свободе, необходимо, считают постмодернисты, ослабить: (а) те границы, которые ставят языку различные социальные институты, расширить набор языковых игр в армии, церкви, науке и т.д.; (б) властные функции самого языка. О том, что высказывание обладает специфической властью, неоднократно писал Фуко: «Говорить — значит обладать властью говорить». По его совету в 1977 г. в Коллеж де Франс была создана кафедра литературной социологии, главное условие работы которой состояло в преодолении требований строгости знания. Приглашенный на должность заведующего кафедрой Р.Барт пришел к выводу, что главной помехой в этом деле является власть, таящаяся в языке, так как «весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения». Власть же языка ограничивает пространство свободы человека, которая есть «не только способность ускользать из-под любой власти, но также и, прежде всего, способность не подавлять кого бы то ни было». Поэтому «свобода возможна только вне языка». Освобождение от власти языка следует начинать, считал Барт, с литературы, которая должна подорвать изнутри язык, изобличить его претензии на принуждение путем превращения текста в игру слов, в плутовство со словом, состоящее в постоянном стремлении ослаблять связь слов с тем, что они обозначают. Сделать язык безвластным можно, если «насаждать — прямо в сердце раболепного языка — самую настоящую гетерономию вещей» (гетерономия в данном контексте означает разноименность).

Но так можно ослабить власть языка в литературном письменном тексте. А как ослабить власть языка в устной речи, как, например, «держать речь» перед студентами и вместе с тем ничего им не навязывать? Барт рекомендует разобщать знаки, используя для этого фрагментацию, бесконечные отступления (экскурсы), сосредоточиваться в преподавании не на знаниях, а на дискурсивных формах, посредством которых эти знания сообщаются, менять ежегодно интеллектуальные странствия, положив в их основу языковую фантазию. Эта задача, считал он, выполнима, так как языковые практики дают возможность уйти в безбрежное и бесконечное смыслотворчество и семантическую многозначность.

Разрабатывая различные стратегии и тактики освобождения от власти языка, интеллектуалы-постмодернисты считают, что главным условием возможности полной победы над принуждающей силой языка является готовность общества к языковому анархизму, когда будет разрешено употреблять язык, согласно желанию каждого. Мы оставляем аспирантам задачу обдумывания социальных и культурных последствий языкового анархизма.

Литература

1. Барт. Р. Избранные работы. М., 1994.

2. Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества. М., 2004.

3. Вебер М. О некоторых категориях понимающей социологии // Он же.Избр. произведения. М., 1990.

4. Вригт Г. X. фон. Логико-философские исследования. М., 1986.

5. Гадамер X. Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988.

6. ДекомбВ. Современная французская философия. М., 2000.

7. Деррида Ж. Эссе об имени. М. — СПб., 1998.

8. Ионин Л. Г., Бауман 3. Герменевтика и социальные науки: подходы к проблеме понимания // Современные исследования по герменевтике. Реферативный сборник. М., 1983.

9. Лекторский В. А. Эпистемология классическая и неклассическая. М., 2001.

10. Лиотар Ж. Ф. Состояние постмодерна. М. — СПб., 1998.

11. Микешина Л.А. Философия познания. Полемические главы. М., 2002.

12. Поппер К. Логика социальных наук // Вопросы философии. 1992. № 10.

13. Рикер П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике. М., 1995.

14. Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1997.

15. Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М., 2004.