I. Детство как культурно-исторический феномен

Сегодня не подлежит сомнению то, что человеческое детство представляет собой не только физиологическое, психологическое, педагогическое, но и сложное социокультурное явление, имеющее историческое происхождение и природу. Одним из симптомов осознания этого является возникновение на протяжении последних 60-70 лет таких научных областей, как культурно-историческая психология детского развития [5, 7, 12, 15, 27, 43, 44], этнография детства [18, 30, 52, 53 ], история детства [47], экология детства [49], культурологически ориентированная теория возрастного развития "эго" [45], генетическая эпистемология [54] и др. Постепенно складываются предпосылки для выработки нового - полидисциплинарного подхода к рассмотрению широкого круга проблем детского развития на смену традиционному - монодисциплинарному. Последний уже сейчас утрачивает свою кредитоспособность при решении этих проблем, т.к. не отражает исторически усложняющейся целостности своего объекта (детства).

Специфика постановки проблемы культурно-исторической природы детства в междисциплинарных областях научного знания заслуживает особого рассмотрения. Мы же ограничимся лишь одним примером. Так, точкой отсчета в систематическом изучении проблематики этнографии детства стали классические работы М. Мид [29, 51-53], которой с середины 1920-х гг. были развернуты широкомасштабные полевые исследования особенностей воспитания и развития детей, принадлежащих к архаическим культурам (Самоа, Новая Гвинея, Бали). В итоге было выявлено нечто большее, нежели просто этноспецифические различия в способах и эффектах социализации подрастающих поколений. За этими различиями проступило конкретно-историческое своеобразие тех нормативных принципов воспроизводства деятельных способностей, которые укоренились в данных культурах.

Но был ли тем самым увиден в детстве культурно-исторический феномен, т.е. нечто такое, без чего социокультурное целое в своем историческом развитии уже не представимо? Для полидисциплинарного анализа этот вопрос принципиален. Не только представители психолого-педагогических дисциплин, но и историки, антропологи, этнографы в большинстве случаев ограничивались анализом многоплановых влияний культуры на формирование "института" детства. В результате конструировался особый образ детства, хотя и имеющий свои эквиваленты в реальности, но все-таки заданный в абстрактном ракурсе сложившегося отношения мира взрослых к миру детства. Однако вне поля зрения исследователей оставался другой социокультурный и психолого-педагогический вектор. Речь идет об отношении мира детства к миру взрослых, к культуре в целом, к самому себе. В этом аспекте может быть выявлен другой образ детства, обладающий чертами развитой органической и самобытной целостности.

Возникает вопрос: чем же определяется целостность этого образа? Где искать его всеобщую, исторически развитую форму? Общий ответ на этот вопрос таков. Для обоснования самоценной природы детства как целостного образования прежде всего необходимо обратиться к "высшему" ярусу его многомерной онтологии. Этому ярусу соответствуют философско-социологический и историко-культурологический планы анализа явлений человеческого детства. Предметом анализа здесь служит самобытный социокультурный статус детства. В абстракции от него самобытность других, "низлежащих" уровней названной онтологии (психологического, физиологического и т.д.) не поддается сколь-нибудь продуктивному осмыслению. Будучи лишенным какой бы то ни было автономии и самоценности в историческом смысле и сведенным к простой кальке с исторического движения, детство в целом утеривает свою феноменальность.

Большинство работ по истории детства страдает описательностью. Это легко объяснимо. В самом деле, разве заслуживает чего-то большего нечто, составляющее всего лишь частное следствие, простую производную (притом - далеко не первой степени) от тех событий, которые разыгрываются на сцене "большой истории", в ее эпицентрах? Э.Эриксон однажды справедливо заметил: в исторических, социологических и др. гуманитарных трудах мы почти не найдем даже упоминания о том, что все народы, все люди являются выходцами из детской [45]. Но ведь для историка этот факт самоочевиден настолько, что им можно пренебречь, как психолог, изучающий восприятие, пренебрегает цветом глаз испытуемого.

Впрочем, Эриксона, развивающего модернизированный вариант психоаналитической парадигмы, интересует в первую очередь то, как выходцы из детской, став уже взрослыми людьми, способны влиять на ход истории человечества. Однако Эриксон оставляет в тени другую, не менее важную, сторону дела - возможность актуального психологического и пр. вклада подрастающих в историческое развитие того социокультурного целого (например, этноса), к которому они принадлежат. Это и понятно: для психоанализа, начиная с З.Фрейда, внутренний мир ребенка значим лишь постольку, поскольку в нем преформируется будущая драма личности взрослого человека. Сходные - типичные для мира взрослых - установки проецируются им и на историю детства. Подпитываясь реальным положением ребенка в системе социума, они обязывают утверждать и "освящать" специфику детства как бы извне - образом будущей взрослости (зачастую идентифицируемого с образом Абсолюта, Демиурга и т.д.), который довлеет над детством.

Это имеет глубокие исторические корни. К примеру, средневековая иконопись изобилует изображениями младенца-Христа (правда, с лицом взрослого человека). Согласно христианской традиции, младенец рассматривался как аллегория чистоты и безгрешности. Все это, однако, никак не определяло отношения взрослого сообщества к реальным детям. В средневековье их относили к неполноценным, маргинальным общественным элементам [10, 18, 47].

Казалось бы, иное дело - японская культурная традиция. Ей, как известно, присущ культ ребенка, открыто поддерживамый институтами общественного и семейного дошкольного воспитания. Однако в действительности этот культ зиждется не столько на признании самоценности детства, сколько освящается "со стороны" - древним синтоистским культом почитания предков, которые находят свое продолжение в детях [32]. Ребенок, таким образом, уподобляется священной корове, которая священна отнюдь не в силу своей собственной, "коровьей", сущности, а лишь постольку, поскольку является символом чего-то другого. Сходным образом, и в маленьком ребенке японская традиция видит символическое воплощение духа предков, т.е. опять-таки взрослых людей. Их образом и "освящается" смысл специфических проявлений детства.

Так сходятся две, на первый взгляд, во многом противоположные культурные традиции (средневековая европейская и японская) в истолковании социальной ценности явлений детства. И та, и другая определяет и легитимизирует эту ценность извне - ценностью иного, более высокого порядка, заданной в инстанции мифа. На этом же зиждутся закрепленные в культуре архетипы и метафорические образы детства ("дитя - носитель Вселенной" [29]; "младенец-бог", "вечный мальчик" [46]; "детство как рай" [48]), его эстетическая интерпретация в романтизме [18], наконец, некоторые научные представления о детстве и детском развитии (см. о них [24]).

Вместе с тем подобные установки не отвечают культурно-историческому смыслу и психологическим особенностям современного типа детства, который складывается на наших глазах - на рубеже двух столетий, двух тысячелетий. Перспектива их преодоления сопряжена с пониманием того, что во времени истории детство постепенно выделяется на правах производительного начала, все более определяющего бытие культурного целого и только потому - судьбу отдельного индивида. Оно обретает свою "макрокосмологию", переставая быть лишь "развивающейся производной" от "развивающегося социума". Увидеть в детстве порождаемый всемирной историей источник саморазвития родовой культуры - не только "аккумулятор", но и "генератор" ее, - такова общая теоретическая задача исторического исследования детства. Решение этой задачи связано с определением той общественно значимой функции, которую детство выполняет в системе исторической культуры. Анализ этой функции предполагает реконструкцию логики исторического развития детства.