Круг четвертый. Научная и духовная философия

 

В предыдущем разделе я показал, что представляет из себя научное понятие о душе. Я ограничился только русскими и советскими представлениями, но они предельно показательны для всего мира. Пусть наши соотечественники были вторичны в своей безнадежной погоне за Прогрессом, но уж суть его они передавали получше самих первооткрывателей. Такова судьба всех вновь обращенных – они должны быть правовернее самого пророка.

И даже если советская психология вовсю воевала с загнивающим Западом, это никак не касалось основ веры. Ты можешь как суннит резать шиитов, а как шиит резать суннитов, но в Мухаммеде ты не сомневаешься. Вот и научные психологи всего мира вне зависимости от классовой принадлежности никогда не сомневались в символе своей веры – душа не пройдет в науку!

То, о чем я хочу рассказать в этой части, вероятно, является лучшей страницей русской культуры и высочайшим порывом русской души и мысли. Был ли при этом этот порыв и прорывом? Не знаю, не думаю…

Боюсь, что мы сейчас окажемся еще в одном круге, сущность которого составят стенания и плачи души.

Пусть так, но это все‑таки действительно душевные движения, и это движения души, ищущей выхода из ловушек, в которые она то ли попала сама, то ли была улучена Богами. Ловушки эти были разными. Одну из них я бы назвал научностью. Другую – философией.

И наука, и философия появляются в России в петровское время. Все это было следствием и условием прорубания окна в Европу. До Петра, то есть в XVII веке и ранее, на Руси, конечно, были и умные люди и люди, могущие быть названы мудрецами, но ни ученых, ни философов не было. По той простой причине, что философия, как мы ее знаем сейчас – это вид профессиональной деятельности, связанный с утверждением определенного мировоззрения.

Собственно русское, как и предшествовавшее ему мировоззрение славян и других народов, в утверждении себя не нуждалось. С одной стороны, потому что те его уровни, которые могли нуждаться в профессионалах, были вырезаны насильственной христианизацией вместе с язычеством, а оставшаяся часть древнего мировоззрения стала народным обычаем. А обычай хранится отнюдь не думающими и ищущими людьми. Как раз они‑то и чувствовали себя инородцами, когда сталкивались с жизнью собственного народа.

С другой же стороны, ищущие какой‑то философской глубины русские люди всегда имели возможность уйти в духовный поиск в рамках Христианства. Там же могла в какой‑то мере быть удовлетворена и потребность в собственно философствовании. Именно в какой‑то мере, потому что глубинная часть христианства – мистична, а философия для нее лишь приуготовление к действительному созерцанию божественного или в нашем случае самой души. По большому счету, мудрость для этого нужна, а философия – только помеха, поскольку заставляет отступить на шаг назад и созерцать то же самое, что ты можешь видеть непосредственно, через слой искусственно выстроенных понятий.

Тем не менее, философия проникала, конечно, в Россию и до Петра. Георгий Флоровский, рассказывая о философских увлечениях русских людей в XVII–XVIII веках, находит для него удачное выражение:

«Все это еще не выходит и не выводит, конечно, за пределы простой философской любознательности, хотя бы и очень искренней» (Флоровский, с. 275).

Флоровский подчеркивает этим именно то, что философия России до начала века девятнадцатого не была профессиональной. Люди изучали ее именно для себя.

Однако для культурно‑исторического исследования понятия души не так уж важно, были ли русские философы предыдущей поры любителями или профессионалами. Имеет значение только то, распространялись ли их взгляды и проникали ли в сознание народа. И если исходить из этого, то любители философии до времени Петра никакого влияния на русский язык, а значит, и на русское мышление не имели. На протяжении многих веков на Руси существовали только два мировоззрения – народное, которое века с одиннадцатого можно называть двоеверием, и христианское.

Христианское мировоззрение еще до крещения Руси становится мировоззрением правящей знати и так им остается до появления Науки. Вначале оно полностью чуждо для народа, но к восемнадцатому веку христианизация становится все глубже в силу уже той причины, что язычество все больше забывается и уходит даже из бытового сознания.

Петр застает Россию отрезанной от всех морей, за исключением Белого. Балтика занята шведами, Черное море перекрыто турками и крымскими татарами. Это ведет к обнищанию великого народа, поскольку не дает возможности вести прибыльную торговлю. Был ли прорыв в Европу благословением или проклятием России, я судить не берусь. Мне важнее то, что Петр посчитал необходимым прорваться к Балтике, а для этого усилить боеспособность русской армии за счет самых современных европейских достижений.

Если русские люди этот сдвиг в мировоззрении и жизненных целях государства избрали сделать своей внутренней подлостью, то виноват не Петр, а какая‑то черта нашей народной души.

Петр же всего лишь делал свое дело. Он строил российскую промышленность, которая могла бы вооружить современную армию. И учили его этому отнюдь не какие‑то западные духовные учители или философы, а шведы и крепкими зуботычинами, от которых, кстати, гибло множество русских людей. Историки однозначно признают, что во время петровских преобразований русским людям не было дела до западной философии. Они брали там и везли в Россию знания технические. Те знания, что были нужны для дела. Как же появилась потребность в философии?

А это вина и заслуга все той же Церкви. Она умудрилась не принять своего царя и выступила против его преобразований на стороне высшей родовой знати – боярства. А боярство изменению России сопротивлялось. Думаю, вполне оправданно, потому что Петру требовались не знатные болваны, готовые заместничаться, то есть заспорить из‑за того, кому какое место занимать при воеводе, прямо посреди решающей битвы, а люди дела. И он их выдвигал из менее родовитой среды, из числа служилой аристократии, то есть дворян.

Это была явная потеря власти и тех самых мест, которые и были честью и смыслом существования боярина. Боярство начало сопротивляться преобразованиям, а церковь его поддержала, особенно в лице высшего духовенства, которое было своего рода церковным боярством.

В ответ Петр отстранил духовенство от участия в управлении страной, обложил поборами в пользу государства, а при первой же попытке выказать враждебность вообще ликвидировал патриаршество и ввел Правительствующий Синод, поставив всю деятельность церкви под государственный надзор.

Но это были меры политические и экономические. Они не могли удержаться, если бы не сложилось соответствующее Петровским преобразованиям мышление. Мышление же увязывается в нечто цельное мировоззрением. В России появлялось новое правящее сообщество. Нужно было найти и новое правящее мировоззрение. И раз христианское мировоззрение принадлежало старому правящему сообществу, по логике политического развития, мировоззрение нового сообщества, отрицавшего предыдущее, должно было отрицать и предыдущее мировоззрение.

Вот так и появилась потребность в науке и научной философии. Научное мировоззрение вкупе со светской философией и стали в начале XVIII века той духовной основой, которая позволяла дворянству противостоять совокупным силам родовой знати и Церкви. Принять естественнонаучное, а значит, атеистическое мировоззрение в чистом виде было еще невозможно, потому что это противопоставило бы дворян не только знати, которая была весьма малочисленна, в том числе и в Церкви, а всей Церкви, а с ней и народу. Поэтому философия, которая в ту пору ощущалась в России частью богословия, не стала важнейшей частью мировоззренческой реформы Петра.

В сущности, ее роль оказалась служебной, она боялась затрагивать многие из тех вопросов, что обсуждала европейская философия. К примеру, для российского философа восемнадцатого века было бы немыслимо обсуждать, может ли существовать Бог, раз мир так противоречив. Радищев высмеет подобные потуги философов аж на рубеже с веком девятнадцатым. Служебность же светской философии заключалась в том, что она не столько обсуждала философские основы бытия, сколько училась рассуждать. А это было важнейшей частью освоения любого научного поиска и построения исследования.

Собственно говоря, дворянству и не нужна была чистая философия, ни религиозная, ни естественнонаучная, то есть атеистическая или материалистическая. Когда материалистические взгляды появлялись у людей восемнадцатого или начала девятнадцатого века, это были чистой воды праздные шатания ума. Дворянству как сословию или сообществу нужно было занять более высокое место в обществе. То есть совершить революцию, переворот, говоря по‑русски. Для того, чтобы перевернуть мир, его нужно увидеть иначе, чем раньше. Пусть немножко иначе, но так, чтобы в новом положении была иная вершина, по сравнению с той, с которой правили прежним миром. Для этого достаточно было внести в Россию научно‑разумный взгляд на вещи.

Дворянство заявило России: эта страна сможет стать сильнее и богаче, если мы сделаем ее просвещенной, что позволит развивать промышленность и вооружать армию. А просвещение – это наука. Вот это и был сдвиг в мировоззрении. Вершиной, с которой теперь управлялась Россия, стало Просвещение, и Россия стала Империей! Это был настолько явный и признанный всем Миром успех, что возврат к прежнему мировоззрению стал невозможен. Не отказываться же от имперского состояния?! С ним невозможен стал и возврат дворянства в прежнее состояние. Отныне мировоззрение страны определяли просветители, то есть люди, несшие в Россию науку и философию.

Нести философию еще вовсе не значит быть философом. Тот же Флоровский, не связывая своих мыслей с преобразованиями общества, а в силу одной лишь исторической наблюдательности, так описывает состояние умов в восемнадцатом веке:

«Однако, в общем взятое, это школьное преподавание, еще не выражавшее никакой собственной философской жизни, сравнительно мало сказалось во внутреннем становлении русского духа. Важнее были литературно‑философские увлечения, вольтерьянство и масонство.

В Екатерининское время переводили много, – кажется, скорее впрок, для искомого читателя. И даже "творения велимудрого Платона", переложенные на словено‑российский язык в 80‑х годах того века, для какого‑то читателя уже предназначались, если и не нашли его» (Флоровский, с. 275).

В общем, они предназначались не для читателя, они предназначались для государственного порядка, чтобы все сословия знали, кто здесь самый умный, кто несет прогресс и просвещает темную Матушку‑Россию. А значит, кому ею править, составляя правящий класс, как говорится.

Все это было завещанием Петра, который верил отнюдь не в то, что его наследники будут соблюдать его волю, а в то, что они попытаются повернуть все сделанное вспять и повернут, если только у них будет такая возможность. Поэтому, проведя свои преобразования во всех отраслях государственной жизни, он закрепил их тем, что в 1725 году учредил Петербургскую Академию. Именно она‑то и оказалась главным общероссийским Храмом служилого дворянства, поскольку отправление государственных должностей в новой мировой державе требовало определенной европейской образованности. А удостоверение на образованность выдавалось здесь или за рубежом.

Следовательно, даже если ты принадлежал к прежней родовой знати, теперь, чтобы занять должность, ты должен был отречься от веры отцов в богом определенные места и искренне приобщиться к новой научной вере. Очень чуткие к любым проявлениям борьбы с богословием советские ученые писали об этом:

«В 1725 году открылась созданная по замыслу царя Петербургская Академия наук. Образование и научные исследования достигают довольно широкого размаха, немыслимого полстолетия назад. Издается значительное число переводных и оригинальных книг различного назначения. Закладываются основы естествознания, политической экономии, юриспруденции, инженерных, исторических и географических наук, живописи и литературы.

Наконец, впервые в истории русской мысли возникают философия и социология, свободные от оков богословия» (Галактионов, с. 65).

Кому до чего, а ученым до науки и борьбы с Церковью! Они до сих пор наивно полагают, что Академия Наук – это место, где делается наука.

Академия Наук возникала и до сих пор живет как государственная служба, министерство, откуда управляют научным сообществом. До науки ей дела не было и нет. Ей есть дело до мировоззрения, то есть до приводных ремней от государства к массам. А поскольку народ управляется через внедрение в его тело достаточно большого количества проповедников нового мировоззрения, Академия Наук честно билась за наращивание «критической массы» интеллигенции, которой предназначалось служить миссионерами научного мировоззрения.

Впрочем, научное мировоззрение – весьма условное выражение. Под этим именем за несколько последних веков скрывалось несколько разных мировоззрений. В восемнадцатом веке оно было мировоззрением дворянства. В двадцатом веке его присвоили себе политические проходимцы, объявлявшие себя социалистами. А в веке девятнадцатом оно считалось мировоззрением нового сословия, которое тоже рвалось к власти – разночинцев.

Разночинцы – люди разных чинов, если вспомнить табель о рангах, – на самом деле были буржуазией. К середине девятнадцатого века промышленность России настолько усиливается и разрастается, что появляется новый класс, новое сообщество людей, обслуживающих то, что когда‑то и завез в Россию Петр. Дворянство, захватив с помощью науки и техники власть, так в нее и уходит. Для управления собственно промышленностью и всем прочим обслуживающим его предпринимательством дворяне назначали управляющих из людей без рода, без племени. Вот эти‑то безродные людишки, поднаворовав у своих беспечных хозяев капитальцы, и приступают к новому перевороту общества.

Христианство по‑прежнему было мировоззрением старой России, которая не хотела никаких перемен. Прежняя наука к этому времени сливается с богословием, поскольку в начале девятнадцатого века происходит слияние дворян и бывшей знати в одном правящем сословии, и становится мировоззрением правящего сообщества.

Нужна была новая точка зрения, новая вершина, с которой можно было бы увидеть мир иначе. И новые люди начинают поиск чего‑то иного и объявляют своей верой «конкретную» науку. То есть науку без богословия, которую с подачи материалистов восемнадцатого века называют естественной. Наука была и до них. Так что новым было не появление новой науки, а рождение нового мировоззрения. На деле же естественные науки совсем не то же самое, что и естественнонаучное мировоззрение, что я постарался показать в предыдущем разделе. Наукой может заниматься любой человек, а вот мировоззрение, даже естественнонаучное, это явление классовое и нужно для классовой борьбы, то есть для борьбы за власть или место в обществе.

Естественнонаучное мировоззрение, как вы видели на примерах, вовсе не имеет целью поиск той самой истины, которую ищет наука или ученые сами по себе. Естественнонаучное мировоззрение ищет новую вершину мира, с которой им можно править. Задача, которую оно решает, – это захват власти в мире, соответственно, буржуазией. Наука и ученые оказываются тут лишь заложниками политических авантюристов, вроде Сеченова, Чернышевского, Писарева, Белинского, Антоновича, Лаврова и прочих, кого не перечесть. И то, что многие из творцов естественнонаучного мировоззрения сами не лезут к власти, вовсе не снимает с них этого обвинения. Приглядитесь: они не лезут к политической власти, но власть бывает разная. И кому‑то достаточно власти над умами. Быть властителем дум – это вовсе не малая награда!

Вполне естественно, что приход к власти нового сообщества должен был вызвать и смену философии. Как это происходило.

Восемнадцатый век имеет две философии. Я исключаю пока из рассмотрения собственно богословие. Основной поток философских сочинений был светским. И решал он, как я уже говорил, задачи не философские, а обучал философствованию, то есть искусству рассуждать.

Рядом существовал и поток религиозной философии, которая была не богословием, а научно‑религиозной философией, как ни противоречиво звучит это выражение. Означает оно то, что философы от богословия, сохраняя веру в бога, все‑таки старались не повторить богословие, а построить из своих взглядов некую науку. Или перестроить богословие по образцу науки. Богословы их могли и не принимать, как с шипением не принимали они первого русского философа подобного направления – Феофана Прокоповича.

Не позволяло развиваться религиозной философии, да и придерживало светскую, не богословие, а стоящее за ним мировоззрение мощного сословия, той самой знати, которая под видом борьбы за чистоту веры ревниво следила, чтобы дворянство не отобрало у нее еще что‑то сверх уже сделанных уступок. Поэтому посягательства светских философов на обсуждения веры жестко пресекались церковными иерархами, как это, к примеру, было с диссертацией Аничкова. И так продолжалось до первой четверти следующего века.

Тем не менее, со времен Петра в России появляются и религиозные философы, и философы в чистом виде. Пусть люди верующие, но пытающиеся философствовать без богословия вообще. Такими были члены «Ученой дружины» Прокоповича Татищев и Кантемир. Затем, с середины века, университетские профессора, а в начале века девятнадцатого к ним добавятся профессора философии духовных академий. И у всех у них были свои представления о душе.

В силу этого, вся русская философия изначально разделяется на две струи, которые постоянно взаимодействуют и взаимообогащаются, но отчетливо различаются, поскольку для самих философов именно это различие всегда является сущностным. Первую струю можно назвать религиозной философией, вторую – светской или научной. Повторяю, и религиозная философия всегда строила себя по образцу науки.

Религиозная философия, как это ни странно, оказывается на протяжении всего восемнадцатого века гораздо более слабой, чем светская, но зато значительно превосходит ее в первой половине девятнадцатого века. Она начинает слабеть и чахнуть лишь с появлением естественнонаучной философии, которая одним своим рождением делает ее принадлежностью старины и оттягивает в себя всю думающую молодежь. К тому же, набравшись силы, мировоззрение буржуазии начинает методичное уничтожение конкурентов, вытравливая сначала религиозную философию, а потом и научную.

Тем не менее, религиозная философия доживает до начала двадцатого века.

Научная же, или вначале просто светская философия, в веке восемнадцатом существует как основной вид философствования, хотя и с постоянной оглядкой на богословие и стоящую за ним Церковь. Это и понятно, по большому счету, дворянству как сообществу для удержания власти вовсе не нужно было ничего, кроме того, чем оно жило. А жило оно техническими и точными науками. Посягать на мировоззрение знати не было никому нужно. Власть была взята, и сообществу было выгоднее жить в худом мире с бывшим противником, чем в доброй ссоре. Поэтому философия в то время негласно признается русским обществом играми профессоров, но не мировоззрением, потому что для технического образования она мало полезна, а глубинные вопросы – это вотчина богословов, то есть, по существу, Церкви.

Но в начале девятнадцатого века Россия снова сталкивается с Европой, и едва не погибает от нашествия Наполеона. Затем едва не захватывает всю Европу. Прогулявшись казачьими копытами по улицам Парижа, она вдруг осознает, что опять отстала – Европа живет какой‑то иной жизнью, гораздо более увлекательной и чарующей. И жизнь эта скрывается в философии.

Из этого столкновения рождается новое правящее сообщество, сообщество аристократов, слившееся из бывшей знати и нового дворянства, и появляется потребность в едином мировоззрении.

И вот в России начинается пробуждение к философии как способу сбежать грезами из этого мира. Философия влечет русских аристократов, им нужен кальян с гашишем. Поэтому они сбегают в романтизм, в Байрона, Гегеля, Шеллинга… Они мечтают о философии, и философия 20–30‑х годов – это мечта о философии. Даже религиозные философы той поры мечтают и зачитываются Шеллингом и неокантианцами. Вся Россия поражена величием немецкого идеализма. Но одновременно она мечтает о великой России.

Мечта эта рождает потребность в высоком философствовании. Если при Петре Россия училась работать и воевать не хуже Запада, то теперь она учится рассуждать. И она не сомневается, что в этом не глупее немцев. Из этого рождаются западники и славянофилы, а из их столкновения высекается искра собственного рассуждения. Сознание русского человека раздвигается и впускает в себя понятие о творении и усложнении понятий.

Одним из этих понятий, которое глубочайшим образом разрабатывалось аристократической философией, была душа. Вероятно, интерес к ней был вызван тем, что философия как таковая изначально содержала в себе раздел, называемый психологией. Психологией не в современном естественнонаучном смысле, а в прямом значении этого слова – наукой о душе.

Так начиналась профессиональная философия России, которую не смогли прервать даже советские годы. И если в советский период философии мы и не найдем рассуждений о душе или ее природе, то развитие самой способности рассуждать продолжалось неукоснительно. А марксизм оказался отнюдь не слабой школой мысли, дающей философу действительную подготовку для свободного творчества. Жаль только, многие на это творчество так и не вышли.

Тем не менее, несмотря на то, что сама школа русского философствования продолжала развиваться, оба направления мысли, зародившиеся в петровские времена и много думавшие о душе, были полностью уничтожены в России во время научной революции 1917–1920 годов.

Однако меняются времена, и возвращается к жизни то, что убито быть не может. В России снова появляются ростки подлинного душеведения. Их еще очень мало, но я все же хочу выделить их в отдельных раздел, потому что он будет пополняться и пополняться в будущем.