Ситуация, противоположная молчанию

 

Процесс психотерапии не предполагает у ребенка высоко развитую способность вербализации. Тем не менее иногда встречаются случаи, полностью противоположные "ситуации молчания". Примером такого случая может служить одиннадцатилетний Генри, кратко цитированный выше. Этот случай свидетельствует о способности ребенка весьма тонко понимать реальное положение дел.

Генри был направлен на терапию из-за своей "нервозности". У него был богатый ассортимент тиков. У мальчика наблюдалось быстрое и непрерывное мигание век, подергивание губ, рта и челюстные гримасы, подергивание плечом, выбрасывание ноги, затрудненное дыхание. Он страдал от запоров, легко начинал рыдать, заикался, в школе не успевал по многим предметам, был необщителен. Короче, в его жизни не было ничего, что могло бы принести ему удовлетворение. Во время своего первого терапевтического сеанса он рассказал, что часто пробегает дорогу от школы до дома, боясь встретиться с людьми, которые якобы поджидают его в переулках, чтобы убить его. Он рассказывал о своей домашней жизни, как о бесконечной череде ссор, выговоров, замечаний, инъекций седативных препаратов, суппозиториев перед сном и кошмаров во сне. Его отец, врач, лечил Генри шоковой терапией, в тех случаях, когда его собственные "встряски" не помогали. По-видимому, именно какой-то психиатр рассказал родителям Генри, что для того, чтобы добиться внимания мальчика, его следует хорошенько "встряхнуть"; родители были абсолютно убеждены, что Генри — скверный мальчишка. Под тяжестью своих многочисленных проблем Генри чувствовал себя подавленным. Его психологическое состояние можно легко представить из собственного рассказа Генри во время первого терапевтического часа. Ниже приведен отрывок из второй половины сеанса. Отрывок воспроизводится по заметкам терапевта.

Генри: Однажды мама пообещала взять меня с собой в Балтимору. Я встал рано, в 7 часов, и пошел в гостиную. Но она была пуста. Мне надо было встать не в 7, а в 6 часов. Поэтому вместо меня она взяла Майкла (старшего брата).

Терапевт: Они не взяли тебя с собой, хотя ты надеялся поехать?

Генри: (Кивает. И вновь плачет.) До 6 лет у меня была няня, мисс Палмер. Она защищала меня от всех, но теперь, теперь она ушла и... (со слезами прерывает свой рассказ).

Терапевт: Ты одинок и теперь тебя некому защитить?

Генри: Да. Они говорят, что мисс Палмер избаловала меня, но я так не считаю.

Терапевт: Ты скучаешь по ней?

Генри: Да. У меня есть двоюродная сестра, Джин. И случилось так, что я влюбился в нее. Майкл говорит: "Джин совсем не любит тебя". Он говорит, что он больше нравится Джин.

Терапевт: Он не хочет, чтобы ты был счастлив?

Генри: Нет, не хочет. Он все делает для того, чтобы я чувствовал себя несчастным. Мой отец всегда говорит, что прав Майкл, а не я. Если я пытаюсь отстаивать свои права, отец дает мне гипосульфит.

Терапевт: По-видимому, у тебя дома происходят довольно неприятные вещи.

Генри: Да, о да! (Опять рыдает. Затем продолжает рассказывать о других инцидентах. После этого он настойчиво стирается выяснить у терапевта, как именно может помочь ему терапия. Перед этим он уже слышал от терапевта, что следовало бы обсудить эту тему.)

Генри: Не понимаю, что хорошего о терапии вы собираетесь рассказать мне?

Терапевт: Ты полагаешь, что наш разговор с тобой ничем не поможет тебе?

Генри: Да. Ну что хорошего он может дать?

Терапевт: Иногда люди чувствуют себя лучше после разговора с терапевтом на эту тему. (Терапевт попадает в ловушку, отвечая на эмоциональный вопрос разъясняющим образом, как если бы это был вопрос по существу. Это только осложняет дело.)

Генри: Да, но как можно чувствовать себя лучше, если все эти неприятности все равно будут происходить, как и прежде?

Терапевт: Иногда мальчики и девочки начинают понимать, как они относились к этим неприятностям до разговора с терапевтом, и это помогает им узнать, как можно на самом деле справиться с ними. (Терапевт все еще пытается "продать" занятие терапией ребенку.)

Генри: Да, но что если и после того, как я вам обо всем расскажу, все эти неприятности будут продолжаться?

Терапевт: Я понимаю, что ты ощущаешь полную безнадежность, Г енри. Я не могу изменить твоих родителей. Все, что я могу сделать — это помочь тебе разобраться со своими собственными неприятностями. (Пауза.) Знаю, что тебе сейчас трудно их переживать, но иногда это помогает.

Генри: Ну... (Продолжаетрассказывать еще несколько случаев.) И все же я не понимаю, какая польза от моих рассказов, если неприятности все равно будут продолжаться, как и прежде?

Терапевт: Ты хочешь знать, что ты можешь сделать даже в том случае, если родители не изменятся?

Генри: Да.

Терапевт: Я тоже точно не знаю. Но я надеюсь, что мы вместе с тобой что-то можем решить, здесь, когда ты будешь навещать меня.

Генри: Предположим, все это будет длиться 10 или 15 лет, а родители не изменятся?

Терапевт: Ты хочешь знать, сколько ты сможешь все это выдержать? (Об этом следует говорить в самом начале занятий.)

Генри: Да, о да. (Он плачет несколько минут.)

Терапевт: Все выглядит довольно мрачно.

Генри: (Кивает.) Иногда я мечтаю, что когда моя мать умрет, тогда кто-либо поймет меня. Не понимаю, что заставляет меня мечтать об этом.

Терапевт: Ты просто задаешь себе вопрос: "Поймет ли меня когда-либо хоть один человек?"

Генри: Ага. Иногда мне кажется, что должно случиться что-то ужасное, прежде чем родители смогут осознать свои ошибки.

Терапевт: Неужели только нечто ужасное должно подействовать на них?

Генри: Ага. (Пауза.) Я часто размышляю над тем, правда ли то, о чем говорят по радио.

Терапевт: Да?

Генри: Доктор Престон Брэдли говорит, что Бог считает каждую слезинку.

Терапевт: И ты хотел бы знать считает ли Бог и твои слезы?

Генри: Да, о да! (С глубоким вздохом опускает голову на руки и плачет.)

Этот первый контакт был представлен столь подробно для того, чтобы показать, насколько глубоко у Генри чувство безнадежности относительно возможности изменить свою участь. Важно отметить, что, несмотря на то, что он, по его словам, не может увидеть какую бы то ни было пользу в терапевтических беседах, тем не менее он полон страстного желания хоть как-то использовать присутствие терапевта. Несмотря на его заикание и затрудненное дыхание, он говорил очень быстро и был удивлен, что час так незаметно прошел. Вплоть до третьего терапевтического сеанса он даже не замечал на столе ни красок, ни других принадлежностей. Затем он нарисовал мальчика в тюрьме за тяжелой черной решеткой—точную проекцию своих ощущений. Подобно многим взрослым клиентам, Генри приступил к терапевтическим занятиям, будучи уверен, что причины всех его неприятностей нужно искать не в нем самом, а в поступках других людей. Поэтому он жаждал наказания своих "мучителей". Приведенный ниже отрывок позволяет заметить, что десятый терапевтический сеанс принес любопытные сдвиги.

Генри: Мы с Майклом подрались. Я хотел закрыть окно, мне было холодно. Он завопил: "Кто закрыл окно?" Я ответил, что это сделал я. Так он обозвал меня выродком и открыл окно.

Тогда я закрыл его опять. Он встал с кровати и открыл его вновь, а потом он ударил меня. Я швырнул в него ботинок, а ботинок разбил лампу. Он стал кричать, совсем как младенец, честно! Тогда вошел мой отец и ударил меня. Он всегда принимает сторону Майкла. Я сказал ему: "Папа, Майкл твой любимчик". Он мне ответил, что у него нет любимчиков, и что я ничтожный сопляк. Хотя это неправда.

Терапевт: Ты почувствовал, что он очень несправедлив к тебе, так?

Генри: Иногда я просто с ума схожу!

Терапевт: Ты действительно обозлен на него?

Генри: Я ненавижу его.

Терапевт: Ты презираешь его.

Генри: Мне хотелось бы отплатить ему.

Терапевт: Ты испытываешь чувство мести?

Генри: Да. Чтоб он пропал!

Терапевт: Ты хотел бы избавиться от него?

Генри: Мне хотелось бы убить его.

Терапевт: Ты хочешь, чтобы он умер?

Генри: Ага. Тогда бы пришел конец моим неприятностям.

Терапевт: Если бы он умер, с тобой было бы все в порядке?

Генри: Это верно. (Пауза.) Но придет ли конец моим несчастиям? Предположим, он мертв. Но ведь я, по-прежнему, все тот же, я имею в виду мое подергивание и все остальное. Если бы его убили раньше, то это могло бы иметь какой-то смысл для меня, но не сейчас. Сейчас слишком поздно. Я таков, каков есть, и в этом мое несчастье. Отец просто глуп.

Терапевт: Итак, принимая все это во внимание, ты решил позволить ему жить?

Генри: Если убить его, мне не станет лучше, меня по-прежнему мучили бы те же самые несчастья, и я по-прежнему не мог бы с ними справиться. Он считается взрослым человеком, но, честно говоря, ведет себя, как ребенок.

Терапевт: Иногда ты считаешь его глупцом?

Генри: Мне интересно знать, как бы он вел себя, если бы не я, а он был ребенком. Знаете, он совсем не понимает этого. Быть может потому, что его отец тоже не понимал его, когда он был ребенком?

Терапевт: Тебя просто интересует, чем он в действительности живет?

Генри: Да, мне действительно это интересно. Мне действительно интересно. (Очень задумчиво.)

Эта беседа положила начало попыткам Генри понять мотивацию поведения и, следовательно, беседа оказалась поворотным моментом в его терапии. Последующие занятия содержали гораздо более сложные прозрения, которые обычно обнаруживаются только у взрослых. Например, к концу второго года терапии Генри состоялась следующая беседа.

Генри: (По установившемуся обычаю, первые двадцать минут он проводил, играя с глиной. Затем он бросал взгляд на часы терапевта, откладывал глину в сторону и начинал говорить.) В пятницу вечером Джеральд и Энн (его самый старший брат со своей женой) собрались в центр. Майкл пошел с ними. Мне тоже хотелось бы пойти, но они не пригласили меня.

Терапевт: Тебя оставили, так?

Генри: Да. Я попытался выбросить это из головы, но не смог. Поэтому я стал думать об этом. Я спросил себя: "Почему я хотел пойти с ними? Только ли потому, что пошел Майкл? Хотел ли я, чтобы у меня была Энн просто потому, что она была у него?" Я уже рассказывал вам, что она тоже обзывала меня выродком, вы знаете это, не правда ли?

Терапевт: Да.

Генри: Итак, я размышлял. Хотел бы я иметь такую жену, как Энн? А что, если я, действительно, хотел. Многие ведь имеют жен. Ведь обладание не подразумевает, что вы хотите уничтожить то, чем владеете. Во всякрм случае, я спросил себя: "Почему мне хотелось быть рядом с теми, кто не хотел быть рядом со мной?" Это вовсе не потому, что мне хотелось быть частью группы, хотя мне и нравится быть в группе. Кажется, я уже рассказывал вам о том, как скверно я себя чувствовал, когда меня не приглашали в компании, не так ли?

Терапевт: Да.

Генри: Об этом я и думал. Я решил, что это неслучайно. Я попытался вспомнить, как чувствовал себя в то время. Вы ведь понимаете, чего я больше всего хотел?

Терапевт: Нет. Ты хочешь мне рассказать?

Генри: Ну, это очень трудно выразить словами, но это что-то вроде ощущения собственной значимости. Я хотел чувствовать себя значительным, вот и все. Этого мне хотелось больше всего.

Терапевт: Ты действительно кое-что выяснил о себе.

Генри: Да, это касается чувства своей значительности. Вы знаете, когда я впервые пришел к вам, у меня было слишком много разных тревог. Теперь у меня одна большая забота: как оградить себя от тревог. Меня не покидает страх, что дьявол как бы просачивается в мой ум. В действительности я не верю в дьявола, но в некотором смысле верю. Я просто боюсь, что он может проникнуть в мой ум. Это смутное ощущение, которое я не могу выразить.

Терапевт: Ты опасаешься, что он обретет над тобой власть, не так ли?

Генри: Да. Как я могу предотвратить это? Это что-то такое, чего я просто не могу понять. Вы знаете, как?

Терапевт: Нет, но я полагаю, что это тебя сильно заботит.

Генри: Да. Я боялся вам рассказывать, но теперь я чувствую себя лучше.

(Час истек. Спустя неделю Гэнри опять обратился к теме дьявола.)

Генри: На прошлой неделе я рассказывал вам о своем беспокойстве из-за того, что дьявол может проникнуть в мой ум. Я боялся, что он может наказать меня за то, что я рассказал вам об этом. И я решил подумать над этим. Я попытался вновь пережить свои тревоги, вызванные дьяволом. Я спросил себя: "Кто он?" И догадался, кто он. Это — я! Я — дьявол! Я сам себя делаю беспокойным. Все это время дьяволом был я.

Терапевт: Итак, ты являешься своим собственным дьяволом?

Генри: Именно так. Я и есть мой собственный дьявол. Все это время я боролся с частью самого себя, тратя так много своей энергии, чтобы побороть какую-то часть себя же самого, и так устал от этого. Тратя энергию, которую я мог бы использовать для чего-то другого. Скажите, что происходит в комнате?

Терапевт: А разве что-то происходит?

Генри: Вдруг стало светлее, как если бы сначала был туман или мгла, а потом возник просвет, который становился все больше и больше, и, наконец, туман рассеялся, и мгла исчезла. Разве вы не видите этого? (Недоверчиво, скептически.)

Терапевт: Нет. Но теперь тебе все кажется намного светлее?

Генри: Да. Это произошло, когда я вам об этом рассказывал. Это поразительно... гм-м. Ну, это что-то такое... Я убежден теперь, что могу обдумывать все свои проблемы. Это именно то, что я открыл для себя. Майкл теперь тоже думает об этих вещах, но он просто хочет убедить себя в чем-то.

Терапевт: Ты имеешь в виду, что ты стремишься добраться до истины, а он пытается одурачить себя?

Генри: Да. И теперь я знаю, что могу продумывать обстоятельства сам. Майкл просто пытается оградить себя от беспокойства, поэтому он говорит, что я завистливый, но это не так.

Терапевт: Он считает тебя завистливым, но ты не согласен?

Генри: Да. Он завидует мне, потому что мисс Палмер любила меня больше. Он говорит, что она избаловала меня. Если бы это была правда, то у них были годы, чтобы все исправить после ее ухода, но они этого не сделали. Поэтому такие рассуждения меня не убеждают.

(Через неделю Генри возвращается к тем же самым проблемам.)

Генри: Последний раз я рассказывал вам, что Майкл старается разобраться в ситуации только для того, чтобы избавиться от беспокойства, только чтобы убедить себя, что он прав. Но, когда он сказал, что я завистливый, почему же у меня это вызвало беспокойство? Точнее, не беспокойство, а какое-то смутное ощущение. Что означает "беспокойство"?

Терапевт: Что-то вроде страха, когда ты чего-то не понимаешь.

Генри: Ну, тогда это не то, что я имею в виду. Я ощутил что-то вроде тревоги после его слов. Он оберегает себя от беспокойства, уверяя себя, что был прав. Но почему это должно беспокоить меня?

Терапевт: Почему это должно действовать на тебя таким образом?

Генри: Да. Мне кажется, что я хочу, чтобы тревожился он, а не я. Бог знает, как много причинил он мне беспокойства в прошлом. А я никогда не осознавал этого.

Терапевт: Это совершенно новое ощущение — почувствовать себя желающим беспокойства кому-то, ведь так?

Генри: Да. Но почему? Конечно, я себя чувствовал скверно, когда Джеральд сказал, что он скорее возьмет Майкла, чем меня. Майкл сказал, что я завидую их близости. Но причина их близости прежде всего в том, что они ближе по возрасту. Реальная же причина в том, что Джеральду всегда нужно кем-то командовать, а Майкл только рад, когда им кто-нибудь управляет, поэтому они и уживаются друг с другом. Это помимо всего прочего. Но завистливый ли я? Не думаю. Если бы у меня была зависть, то возникло бы чувство злости или ненависти, но этого у меня нет. Это не зависть еще и потому, что мне не хочется быть в шкуре Майкла. Но тогда, что же это? Я попытался вспомнить, как чувствовал себя в тот момент. Чувство, которое я обнаружил, трудно объяснить. Вы меня понимаете?

Терапевт: Его действительно трудно выразить словами, не так ли? Это не ревность или зависть, однако, это какое-то неприятное чувство, не так ли?

Генри: В известном смысле, неприятное. Но это все же не совсем точно. Но почему так трудно его выразить словами? Возникает нечто вроде грусти, когда я думаю о словах Джеральда, в которых он выразил свое расположение к Майклу.

Терапевт: Печаль?

Генри: Да. Что-то вроде печали, грусти. Я полагаю, что мне стало жаль себя. Вероятно, так было всегда.

Терапевт: Жалость к себе самому... (прервался).

Генри: Очень важное чувство, да. Сострадание к себе самому. Это не ревность, а сострадание. Теперь я это понимаю. Сострадание.

Перед нами поразительный случай самоанализа своих переживаний тринадцатилетним мальчиком, результатом которого после двух лет терапии оказалось тонкое проникновение в суть дела. Можно ли считать этот случай процессом игровой терапии или же это всего лишь ряд собеседований? По-видимому, и то, и другое. Генри провел много часов, играя с глиной, водой и куклами, не произнося при этом ни единого слова. Другие же часы были целиком посвящены беседе. По-видимому, Генри всегда делал то, что казалось ему полезным. Очевидно также множество сдвигов, происшедших в нем за время терапии. Совершенно исчезли все его тики. Уменьшилось его заикание. Появилось желание участвовать в групповых играх. Улучшились его школьные дела. Его индекс интеллектуальных способностей (/О) повысился на сорок пунктов. И что важнее всего, он стал способен хладнокровно анализировать себя и свои проблемы, самостоятельно обдумывать обстоятельства. С чем именно связана необычная продолжительность его терапии: с особой тяжестью его недугов или же с недостаточным мастерством терапевта? Мы можем задать этот вопрос, но получить ясный ответ на него пока не в состоянии.