Евхаристия в Константинополе во времена Иоанна Златоуста

Репутацию выдающегося проповедника Иоанн Златоуст завоевал в свою бытность священником в Антиохии (386—98 гг.). В 389 г. он был против собственной воли избран епископом Константинопольским и шесть лет возглавлял столичную церковь, много делая для преобразования ее жизни и моральных устоев. Из-за враждебного отношения к нему императрицы Евдоксии и Феофила, епископа Александрийского, он был в 404 г. смещен и три года спустя умер в изгнании. Он много занимался реформированием богослужения; впоследствии византийское и вообще православное предание стало неразрывно связывать его имя с одним из двух чинопоследований божественной литургии Византийской церкви. Из проповедей, которые он читал в столице, мы можем получить некоторое представление о том, какой была евхаристия в его время, а разбросанные в разных литературных источниках сведения и результаты археологических изысканий помогут нам увидеть литургию в присущей ей тогда обстановке.

Константинопольские храмы

Златоуст наверняка служил во всех больших храмах, красовавшихся в городе начиная с 330 г. Кроме кафедрального собора — Святой Софии, строительство которой начал Константин и завершил в 360 г. Констанций II, в столице были Высокая церковь, церковь Святой Ирины, располагавшаяся неподалеку, и храм Апостолов; первую в свое время Константин расширил и украсил, последнюю выстроил.

Все это были базилики, и хотя ни один из этих храмов не сохранился, мы можем с большой долей уверенности говорить об их основных архитектурных особенностях. Входили в храм через внушительный портик, дверной проем которого был, по-видимому, завешан дорогими портьерами. Пройдя в дверь, входящий оказывался в атриуме, то есть крытом внешнем дворике, окруженном с трех сторон сводчатой галереей с колоннами. В центре располагался фонтан, где верующий мог омыть руки, подготавливаясь тем самым и к молитве, и к принятию таинства. В атриуме же скапливалась беднота в надежде на подаяние.

Собственно в храм входили через крыльцо, расположенное по четвертую сторону атриума. Из него несколько дверей вели в нартекс, где народ мог собираться перед тем, как войти в храм. Было ли принято входить внутрь прежде, чем прибудет епископ, неясно. Во всяком случае, в первой половине VII в. народ, видимо, собирался вне храма, а входил только после того, как туда торжественно войдет епископ. Во всех наиболее крупных храмах столицы двери, вероятно, располагались по восточному торцу здания, с обеих сторон апсиды, и по западному, а нередко — и в северной и южной стенах. Центральные двери, которые вели из нартекса в неф, называли царскими вратами, и именно через них входил вместе с патриархом император, когда ему случалось принимать в литургии официальное участие.

Центральный неф прямоугольной формы окаймляли два или четыре боковых, отделенных от него рядами колонн. Обычно по верхам нефов и нартекса проходили галереи. На них поднимались по лестницам или по пандусу, обычно расположенным вне храма. Принято считать, что галереи были местом для женщин, но если это и так, находиться в центральном и боковых нефах женщинам, вероятнее всего, не возбранялось. Во времена Златоуста, а может быть и позже, на галерее стали отводить особые места для императрицы и ее свиты, а иногда там, тоже в специально отведенном месте, находился участвовавший в литургии император.

Начиная по меньшей мере с VII в. галерею стали называть «катехуменон». Не исключено, что это указывает на одно из ее главных предназначений — слово «катехумен» означает «оглашенный». Отводили ли оглашенным и другим особым группам, выделявшимся из основного состава церкви, специальные места в храме, неизвестно. Но уж во всяком случае для оглашенных, которые не вправе причащаться, логично находиться именно на галерее — ведь как только закрывали входные двери, она оказывалась отрезанной от остального храма. Во времена Златоуста институт катехизации был еще вполне жив. Впоследствии он постепенно пришел в упадок, после VII в.— исчез совершенно, и галерею стали использовать для других целей. На них устраивали частные молельни, а потом и другие помещения для имперских нужд. Время от времени приходилось принимать меры против того, что их отнюдь не благочестиво использовали любовные парочки.

В восточном конце базилики располагался алтарь (святилище) — место для епископа и подчиненного ему духовенства. Он занимал полукруглую апсиду, иногда простираясь и на переднюю часть нефа, и ограждался невысокой алтарной перегородкой. Вход за ограду располагался в ее центре, а если святилище выходило за пределы апсиды, то обычно еще и по северной и южной сторонам. Короткие опоры, поддерживавшие горизонтальные брусья перегородки, иногда увенчивались небольшими колоннами, на которых покоились архитравы, то есть декоративные балки. Нет никакой причины полагать, чтобы в Константинополе этот заслон чем-нибудь закрывался; скорее всего, пространство алтаря было вполне открыто взорам народа. В нем стоял престол, сделанный из камня или драгоценного металла и накрытый богато расшитым покрывалом. Нередко его особую значимость подчеркивал купол, установленный над ним на четырех колоннах, тоже сделанных из камня или драгоценного металла. Опять-таки, нет веской причины полагать, чтобы в какие-либо моменты богослужения престол заслоняли от прихожан завесой, висевшей между колоннами балдахина; впрочем, в других местах так бывало, и немало историков считают, что так было и в Константинополе. Под престолом — по крайней мере в двух церквах V в.— располагался небольшой сводчатый подвал, в котором хранились мощи. Спускались туда по лестнице, вход на которую располагался непосредственно позади алтаря.

Позади престола, прямо у стены апсиды, стоял епископский трон. По обеим его сторонам тянулись скамьи для духовенства. В Константинополе трон был приподнят на высоту нескольких ступенек, так что епископ со своего возвышения мог все видеть, и его самого тоже хорошо было видно. Именно с этого трона, или кафедры, епископ обычно проповедовал, причем сидя, хотя Златоуст чаще говорил с амвона посредине нефа, чтобы было всем слышно.

В константинопольских храмах амвон стоял примерно в середине нефа. Он представлял собою возвышение, огороженное каменным парапетом; на него вели два лестничных марша. С алтарем его соединяла солея — узкий проход, огороженный такими же каменными брусьями на невысоких опорах, как и само святилище. Солея могла вести прямо в святилище, или на полпути мог быть промежуток. В обоих случаях она давала возможность беспрепятственно перейти из алтаря на амвон и обратно даже через переполненный народом храм.

Служение евхаристии

Вот в такой обстановке возглавлял евхаристическое богослужение Иоанн Златоуст. В сопровождении клира он входил в храм через центральные — царские — врата, ведущие из нартекса в неф. Впереди него шла процессия со свечами и курильницами; диакон нес Евангелие. Процессия доходила до алтаря, Евангелие как символ Христа, Слова Божьего, возлагали на престол, и священники направлялись каждый на свое место. Епископ приветствовал народ: «Мир всем»; ему отвечали «И духу твоему». Он восходил на трон, откуда обычно слушал чтение. Из Златоустовых проповедей видно, что в начале службы в храме бывало весьма шумно и, чтобы наступила хоть какая-то тишина, требовалось некоторое время.

Епископское приветствие служило сигналом к чтению Писания. Чтений было три; читали с амвона. Диакон провозглашал «Внемлем», и это не было простой формальностью. Чтец называл книгу пророка, откуда собирался читать, и начинал: «Так говорит Господь». Вторым шло Чтение из Апостола, и ему, надо полагать, предшествовал такой же призыв к тишине. К Чтению из Евангелия все вставали: на двух предыдущих все, кто мог, сидели на сиденьях или на корточках. Из проповедей Златоуста можно понять, что Евангелие читал тоже чтец, хотя известно, что в других местах стало входить в обычай, чтобы эту — наиболее важную — часть читал диакон или священник. Позже и в Константинополе Евангелие стал читать диакон — во всех случаях, кроме дня Пасхи, когда читал сам епископ. Между Чтениями, вероятно, пели ответный псалом; между его стихами вся церковь пела рефрен.

Иногда в проповедях Златоуст упрекает прихожан в недостатке внимания во время Чтений. Видимо, люди говорили, что слушать незачем, читают всегда одно и то же; а он напоминал им, что сам Бог говорит с ними через пророка и апостола, и тем более — через Евангелие.

Во время своих проповедей он с этой проблемой, судя по всему, не сталкивался. Более того, он корил тех, кто не видел смысла приходить в церковь, если нет проповеди. На самом деле в те времена проповедовали почти всегда, а часто — и не один раз за время службы. Проповедь самого Златоуста иногда длилась два часа, при этом он порой проповедовал после другого епископа. Как старший епископ, он всегда выступал последним. Проповеди предшествовало епископское приветствие «Мир всем» и ответ народа. Произносили ее обычно с трона в апсиде; епископ сидел, народ стоял. Можно с уверенностью полагать, что когда Златоуст проповедовал с амвона, ему ставили туда кресло. Обычай проповедовать или учить сидя был, по всей вероятности, воспринят от синагогальной практики иудеев. Иисус, по рассказам, садился, когда учил; раннехристианская живопись изображает его сидящим среди учеников. В ранней церкви считалось, что непрерывное проповедание апостольского учения с одного и того же кресла служит, в числе прочего, сохранению апостольского преемства.

Но и столь красноречивого проповедника, как Златоуст, не всегда слушали внимательно. Ему хватало причин сетовать на то, что люди отпускают шутки и смеются во время проповеди и даже после начала молитв. С другой стороны, его, как и других популярных проповедников, часто прерывали аплодисментами. Молитвы проходили в форме ектений — того типа, что мы видели в Климентовой литургии. По всей вероятности, сначала молились за оглашенных и отпускали их, затем наступала очередь кающихся. Те явно составляли достаточно заметную группу в составе церкви — Златоуст отмечал, что люди больше стыдятся того, что их признают грешниками, чем самого греха. Касаясь отпуста оглашенных, Златоуст с неодобрением замечает, что кое-кто из верных пользуется им и сбегает, чтобы уклониться от участия в таинстве. Что касается одержимых, то нет никаких сведений о том, составляли ли они в Константинополе отдельную группу, за которую все молились. После того как удалялись те, кому церковная дисциплина воспрещала участие в евхаристии, верных снова призывали помолиться, стоя на коленях. В молитву включали прошения за империю, за раскинувшуюся до краев света Церковь, за мир, за всякого рода страждущих. Эти мотивы упоминает Златоуст; вероятно, таких прошений, на которые народ отвечал: «Кирие елейсон», было много больше. Златоуст подчеркивал, что общая молитва действеннее, чем индивидуальная, и не уставал повторять, что в ходатайственной молитве объединяется вся Церковь и различия между духовенством и мiрянами исчезают. Очень может быть, что он находил уместным подчеркивать именно единство, которое уже подрывалось и церковной архитектурой, и литургической практикой, и проявлениями благочестия, и даже богословием.

Наступало время вносить хлеб и вино для евхаристии. В преддверии этого епископ снова приветствовал народ: «Мир всем». После обычного ответа диакон обращался к народу: «Приветствуйте друг друга святым лобзанием». Вполне может быть, что в Константинополе следовали при этом правилам, обозначенным в Климентовой литургии.

В этот момент службы никто ничего не пел, так что на то время, пока диакон проносил дары, наступала, надо полагать, заметная пауза. Чтобы представить себе это, памятуя о том, какой пышностью был впоследствии обставлен обряд, названный в Византийской церкви «Великим входом», требуется изрядное воображение. Но дело обстояло именно так — в Константинополе того времени хлеб и вино для евхаристии вносили без особой церемонии; Златоуст в своих проповедях даже не упоминает об их появлении.

Представляется наиболее вероятным, что дары в храм приносили прихожане. Как мы уже видели, на Востоке их оставляли где-нибудь при входе. Во всяком случае в константинопольской Великой церкви их, скорее всего, оставляли в небольшом круглом строении в северо-восточном углу Айя-Софии, которое, по всей вероятности, датируется временем затеянного еще Константином строительства первого в городе христианского храма.

Первоначально это строение, известное под названием «сосудо-хранилище» (skeuophylakion), потому что в нем хранили священные сосуды, имело две расположенных напротив друг друга двери, и это вполне удобно для того, чтобы люди могли без задержки проходить через них, оставляя по пути принесенные с собою дары. Точно известно, что именно там подготавливали хлеб и вино для Великого входа. Как бы то ни было, вполне очевидно, что во времена Златоуста диаконы брали дары, где бы их ни оставили прихожане, и совсем просто вносили в храм. Последним этапом на пути их следования была, вероятно, солея, соединявшая амвон с алтарем.

Простота этого чисто практического действия, не сопровождавшегося ни пением, ни каким бы то ни было церемониалом, поражает при сравнении не только с тем, каким оно впоследствии стало в византийской литургии, но и с тем, чем оно уже тогда было в других местах. В Поучении тайноводственном Феодора Мопсуестийского есть знаменитое описание. Феодор десять лет служил пресвитером в Антиохии и в 392 г. был избран епископом города Мопсуестии в Малой Азии. Судя по тому, что в Златоустовых проповедях, произнесенных в Антиохии, не упоминается ничего подобного описанному им церемониалу и не говорится о той значимости, которую тот ему приписывает, можно предположить, что в Поучении тайноводственном отражена литургическая практика, которой следовали в Мопсуестии. Этот отрывок стоит процитировать, хотя и с некоторыми сокращениями:

Именно диаконы вносят это приношение… которое они помещают и расставляют на внушающем священный трепет престоле — это зрелище.., внушающее священный трепет даже праздным наблюдателям. В этих символах мы должны видеть Христа, который теперь выходит и отправляется на страдания, который в следующий момент будет заклан за нас на алтаре... И когда жертва, которая вот-вот будет принесена, вносится в священных сосудах — на дискосе и в чаше, вы должны думать, что это выходит Христос Господь, ведомый на страсти… невидимым воинством служащих ему.., которые также присутствовали, когда свершались те спасительные страсти... И когда они выносят это, они кладут на святой престол, чтобы полностью представить страсти. Так мы можем думать о нем, что он положен на престол, который отныне становится как бы гробницей, что он как бы уже претерпел страсти. Вот почему диаконы, простирающие покровы на престоле, тем самым символически представляют погребальные пелены... (После этого) они стоят по сторонам алтаря и овевают воздухом (aer) святое Тело, дабы ничто на него не попадало. Этим обрядом они показывают величие Тела, там лежащего.., которое свято, вызывает священный трепет и чуждо всякого тления.., Тела, которое вскоре воскреснет к бессмертной своей природе... Очевидно, что у гроба были ангелы, сидящие на камне, и вот теперь не следует ли ясно нарисовать себе, как на иконе, подобие этому в сей ангельской литургии?.. (Диаконы) стоят вокруг и веют своими опахалами.., потому что лежащее там Тело есть воистину Господь в силу своего единения с божественной природой. С великим страхом следует укладывать его, блюсти и охранять. Все это происходит в полной тишине, ибо, хоть литургия еще не началась, все равно подобает наблюдать вынос и положение столь великих и чудесных вещей в размышлении, и страхе, и тихой и безмолвной молитве, не говоря ничего.., и когда мы видим жертву на престоле, как если бы она была положена в гробницу после смерти, на всех присутствующих нисходит великая тишина. Раз то, что происходит, внушает такой священный трепет, они должны воспринимать его в размышлении и страхе, ибо так подобает, что вот сейчас во время литургии... Христос Господь наш воскреснет, возвещая всем несказанные блага. Поэтому в евхаристических дарах мы вспоминаем смерть Господа, ибо они являют нам воскресение и несказанные блага.

(Cf. Taft, The Great Entrance, p. 35).

Неизвестно, когда по каким причинам кому-то пришло в голову так толковать внесение хлеба и вина, но именно этому толкованию предстояло оказать глубокое влияние на византийскую литургию. Акцент здесь делается не на цели, которой служит эта процессия, а на самой процессии; именно она представлена как точка, на которой фокусируется сознание прихожан. Хлеб и вино представляются здесь так: когда их вносят, они служат символами Христа, идущего на смерть, а когда они лежат на престоле — символами Его мертвого тела; другими словами, толкование это подразумевает, что они уже в каком-то смысле сакраментальны, каким-то образом принадлежат таинству. Тем самым прокладывается путь для византийского обряда Предложения (Prothesis), в котором приготовление евхаристических хлеба и вина в ризнице до начала собственно литургии символизирует страдания и смерть Христа; а это, в свою очередь, открывает возможность интерпретировать саму евхаристию как воспоминание о Его воскресении. Всему этому предстояло иметь далеко идущие последствия в развитии церемониала византийской литургии, в становлении ее молитв, в благочестии и молитвенной практике участвующих в ней людей и в иконографическом украшении храмов, где ее служили.

Но это было позже, а пока, в константинопольской литургии начала V в., внесение хлеба и вина сохраняет первоначальную простоту и чисто практический характер. Епископ принимает их у престола и вместе с прислуживающим ему клиром готовится совершать Анафору. Сначала он, а с ним и пресвитеры, омывает руки. Может быть, приближаясь к престолу, он читает молитву. Мы уже видели из Климентовой литургии, как перед началом Евхаристической молитвы епископ и священники молятся про себя. Это столь естественное личное благочестие клира было вскоре формализовано и в виде официально предписанных молитв включено в состав литургии. Те из них, что вошли в современную литургию, впервые встречаются в Кодексе Барберини конца VIII — начала IX вв. Там они называются «Молитвой Проскомидии св. Василия после того, как народ кончает петь мистический гимн» и «Молитвой Проскомидии св. Иоанна Златоуста после того, как святое предложение помещено на святом престоле и народ завершает пение мистического гимна».

Речь здесь идет о подготовительных молитвах за тех, кто приступает к обряду принесения даров в Анафоре. Анафора же в V в. как раз и начиналась непосредственно вслед за этими молитвами, и именно к ней относится слово «Проскомидия» в их названиях: в ранневизантийском словоупотреблении «Проскомидия» означала Евхаристическую молитву, а не предварительную подготовку хлеба и вина, как она стала пониматься позже. Это не молитвы Оффертория (Приношения даров) в более позднем западном понимании — молитвы, которыми дары предлагаются Богу в преддверии Анафоры и на них испрашивается его благословение; нет, это именно молитвы за совершающих Анафору, Бога просят сделать их достойными приносить жертву. Молитву, приписываемую св. Иоанну Златоусту, мог и в самом деле сочинить он сам. Та, что приписывается св. Василию Великому, представляется более поздней, и по составу она сложней. Ее первая часть — это моление за совершающих Анафору, и только вторая больше напоминает молитву приношения.

По какую сторону престола располагался епископ? Согласно традиционному православному обычаю, служащий Анафору стоит с западной стороны, лицом на восток и спиной к народу. Очевидно, так оно было и в Константинополе V в., по крайней мере — в тех двух церквах, где на восточной стороне престола находился вход на лестницу, два пролета которой вели в хранящий мощи подвал. Конечно, в других храмах епископ вполне мог стоять лицом к народу на восточной стороне престола.

Евхаристическая молитва

Подготовительная молитва завершается, и епископ приступает к Анафоре. Вступительный диалог в Константинополе во времена Златоуста, вероятно, был тот же, что и в Климентовой литургии. После приветствия «Благодать Господа нашего Иисуса Христа...» епископ призывал «Ввысь ум!» Позже стали говорить «Ввысь сердца!» Этой формулой пользовались в Иерусалиме во 2-й пол. IV в., а также на Западе. На Востоке какое-то время обе формулы как бы соревновались друг с другом. В Литургии св. Иакова и Литургии сирийских яковитов они объединены: «Ввысь сердца и разум!». В Византии VII в. «сердца» возобладали над «умом».

Какая молитва следовала за вступительным диалогом? В Кодексе Барберини содержатся два чина литургии; авторство одной приписывается св. Василию, автор другой не называется, но в нее включены три молитвы, приписываемые св. Иоанну Златоусту: молитва об оглашенных, молитва Проскомидии и заамвонная молитва. Это и есть та самая литургия, которую позже стали называть Литургией св. Иоанна Златоуста. На первом месте в Кодексе стоит Литургия св. Василия Великого, и ее в то время использовали чаще всего.

Весьма вероятно, что Анафора св. Василия сочинена им самим. В похвальном слове Василию, которое в 381 г. произнес в Кесарии Каппадокийской Григорий Назианзин, среди деяний великого епископа упомянуто «преобразование литургии». Бельгийский ученый о. Бернар Капель детально исследовал Анафору св. Василия, сравнив ее с египетской Анафорой, тоже приписываемой ему, и с его богословскими трудами, и нашел веские причины полагать, что данная молитва на самом деле принадлежит св. Василию. Переработав существовавшую до него Анафору, он включил в нее свои тщательно сформулированные богословские идеи. Его Анафора отражает вполне зрелую тринитарную мысль последней четверти IV в., с тех пор прочно укорененную в византийской литургической традиции. Церковь Востока смелее, чем церковь Запада, допускала влияние современных ей богословских идей на богослужебную практику. В частности, византийская литургия вобрала господствовавшее в конце IV в. тринитарное богословие, утверждавшее, что освящает и прелагает дары именно Святой Дух.

Если сам св. Василий использовал эту свою Анафору в Кесарии, то уж совсем нетрудно представить себе, как ее могли принять в Константинополе. Столица еще не стала тем литургическим центром, в какой превратилась впоследствии, и была вполне открыта литургическим влияниям со стороны. Богослужебная традиция далеко не сформировалась, и разнообразные веяния легко проникали друг в друга. С 379 по 381 гг. епископом Константинопольским был большой друг Василия Григорий Назианзин. Что могло быть естественней для него, чем использовать ту же Анафору у себя? Судя по высокому авторитету, которым пользовался Василий, ее внедрение в Великой церкви должно было пройти легко. Именно эту Анафору вполне мог застать в Константинополе Златоуст, прибывший туда в 397 г.

Предание приписывает Златоусту создание собственной Анафоры. Научная литургика, в общем, отвергает такой взгляд — не в последнюю очередь потому, что Златоуста до сравнительно недавнего времени не ассоциировали с литургией, которая теперь названа его именем. Кодекс Барберини приписывает непосредственно ему только три молитвы. Вопрос о его авторстве в отношении Анафоры был снова поднят епископом Георгием Вагнером. Он сравнил эту молитву по содержанию и стилю с другими трудами Златоуста и пришел к заключению, что доводы против ее принадлежности св. Иоанну, основывающиеся главным образом на отсутствии доказательств, вполне уравновешиваются присутствием в молитве несомненно свойственных ему идей и выражений. Кроме того, название молитвы в Кодексе Барберини — «Молитва Проскомидии св. Иоанна Златоуста» — можно понимать так, что оно относится не только к подготовительной молитве, но и к непосредственно следовавшей за нею Анафоре.

Но даже если будет признано, что Анафора и некоторые иные молитвы в Литургиях св. Иоанна Златоуста и св. Василия Великого принадлежат именно им, несомненно и то, что другие молитвы и формулы, содержащиеся в самых ранних частях литургии, просто не могут датироваться тем временем. Об одних известно, что они представляют собой более поздние включения, другие явно принадлежат к более поздним стадиям литургического становления.

А тогда может статься, что в годы епископства Златоуста прихожане Великой церкви в Константинополе слушали Анафору, сочиненную самим архиепископом и основанную, как и Анафора св. Василия, на существующей традиции. Ее использование, несомненно, было запрещено на какое-то время после изгнания Златоуста, и в епископство Нестория ее, наверное, заменили другой, сочиненной, как некоторые полагают, самим Несторием. Но уж после этого много веков она занимала второе место после Анафоры св. Василия. А V в. был временем, когда литургические традиции были достаточно гибки и допускали сочинение новых молитв и внедрение их в литургическую практику, которой еще долго предстояло оставаться свободной от жестко регламентирующих ее предписаний.

Памятуя о том, как пошли дела впоследствии, подчеркнем важность того обстоятельства, что Анафору произносили или читали нараспев вслух. Не только в силу своей продолжительности — особенно если это была Анафора св. Василия,— но еще и оттого, что это была практически единственная молитва во всем чинопоследовании таинства, она была доминирующим моментом литургии и главным словесным объяснением ее сути.

Итак, в начале V в. божественная литургия сохраняла первоначальные форму и пропорции.

Диптихи

В состав Анафоры входили диптихи живых и умерших. Называли их так потому, что списки поминаемых на литургии были записаны на двух скрепленных петлями дощечках, которые складывались вдвое и хранились в сосудохранилище вместе со священными сосудами. Уже тогда народное сознание придавало диптихам немаловажную значимость, а в будущих веках им предстояло приобрести еще большую. Обычай поминать усопших впервые засвидетельствован Кириллом Иерусалимским; вскоре он получил на Востоке широкое распространение. По прошествии недолгого времени появилось и поминание живых. В некоторых храмах списки поминаемых зачитывали перед началом Анафоры, но нет никаких причин полагать, что в Константинополе их читали в каком-либо ином месте службы, а не в контексте ходатайственных молитв самой Анафоры. В обоих списках имена располагались в иерархическом порядке — сначала духовенство, потом мiряне. Состав диптихов в начале V в. стал у церковного народа предметом живейшего интереса, и включение или исключение того или иного имени могло вызвать среди прихожан нешуточный накал страстей.

Этот интерес к диптихам в начале V в. главным образом обусловлен тем, что они показывали, с какими церквами и с какими лицами данная церковь находится в евхаристическом общении. Характерно в этом отношении то, что случилось с самим Златоустом после его смерти в 407 г. Тремя годами раньше, в 404 г., когда его сместили, многие из его последователей отказались войти в общение с его преемником Аттиком. Тому удалось преодолеть временный раскол, но теперь иоанниты стали жаловаться на то, что имя Иоанна не включено в диптихи умерших. Страсти еще больше накалились, когда выяснилось, что в Антиохии его имя в диптихи попало, и с согласия императора Аттик уступил общественному давлению, включив его в диптихи Великой церкви.

Скоро диптихи стали пробным камнем ортодоксальности. В доктринальных спорах и следовавших за ними расколах, отнимавших у христиан слишком много сил и энергии, отдельные епископы и целые церкви то входили в общение друг с другом, то выходили из него. По диптихам можно было судить, кто признавался православным и кто с кем состоял в евхаристическом общении. Во время Четвертого вселенского собора, проходившего в 451 г. в Халкидоне, епископ Константинопольский Анатолий испытывал сильное давление со стороны епископа Римского Льва, настаивавшего, чтобы из диптихов были исключены имена Диоскора Александрийского, Ювеналия Иерусалимского и Евстафия Беритского, верховодивших на «разбойничьем соборе» 449 г. в Эфесе. Случалось так, что какой-нибудь епископ исключал из поминовения своего предшественника, а его собственный преемник тут же его восстанавливал. Константинополь мог какое-то время не поминать епископа Римского, и наоборот.

По-видимому, на Востоке внесенные в диптихи имена по преимуществу, если не исключительно, принадлежали официальным лицам, имевшим вес в церкви,— живым или умершим епископам и императорам. В VI в. использование диптихов как удостоверения об ортодоксальности привело к тому, что стали поминать в них и Вселенские соборы. Вероятно, впервые такое предложение было высказано на Константинопольском соборе 518 г.; иметь в виду могли преодоление раскола между Старым Римом и Новым. Жители Константинополя горячо одобрили внесение первых четырех Вселенских соборов в диптихи столичных храмов.