Глава 7. Религия, характер, общество.

В данной главе рассматриваются основы взаимодействия социальных изменений с изменением социального характера, а также то, как "религиозные" импульсы служат энергией, необходимой для побуждения мужчины и женщин совершать коренные социальные преобразования. На основе изложенного делается вывод, что новое общество может быть построено только в том случае, если в человеческом сердце произойдут глубокие изменения, т.е. если существующий объект поклонения будет заменен новым²⁶.

²⁶ Эта глава во многом основывается на моих предыдущих работах, особенно на книгах "Бегство от свободы" (1941) и "Психоанализ и религия" [1950), в которых я ссылаюсь на наиболее выдающиеся труды из всей богатой литературы по этому вопросу.

Основы социального характера.

Отправной точкой для последующих рассуждений является утверждение о взаимозависимости между характером среднего индивида и социально-экономической структурой общества, к которому принадлежит этот индивид. Взаимосвязь индивидуальной психической сферы с социально-экономической структурой я называю социальным характером. (Ранее, в 1932 г. я использовал для обозначения этого феномена выражение "либидинозная структура общества".) Социальный характер членов общества формируется под влиянием его социально-экономической структуры таким образом, что им хочется делать то, что они должны делать. В свою очередь социальный характер оказывает влияние на социоструктуру общества, действуя при этом либо как цемент, придающий ей еще большую стабильность, либо, при определенных обстоятельствах, как готовый взорвать ее динамит.

Социальный характер и социоструктура общества.

Взаимоотношения между социальным характером и социоструктурой никогда не бывают статичными, так как процесс развития обоих элементов бесконечен. Любое изменение] одного из них влечет за собой изменение другого. Многие] революционеры полагают, что сначала нужно радикально изменить политическую и экономическую структуру, а затем, на следующем этапе, почти с необходимостью изменится и человеческое сознание; следовательно, как только будет создано новое общество, почти автоматически возникнет и новый человек. Они не понимают, что новая элита – но со старым социальным характером – будет воссоздавать условия прежнего общества в новых социально-политических институтах, возникающих в революционное время; что победа революции обернется ее поражением как революции – хотя, быть может, и не как исторической фазы развития общества, проложившей путь к новой социально-экономической структуре, остановившейся в своем бурном развитии. Хрестоматийным примером является Французская революция и революция в России. Примечательно, что Ленин, не считавший, что склад характера человека может оказывать большое влияние на революционные преобразования, резко изменил свое мнение в последний год жизни, когда отчетливо увидел отрицательные черты характера Сталина и рекомендовал в своем завещании не делать Сталина его преемником.

Противоположную позицию занимают те, кто утверждает, что сначала следует изменить природу человека – его сознание, ценности, характер – и затем можно строить подлинно человеческое общество. История человечества показывает, что и они неправы. Изменения в психике человека всегда оставались принадлежностью исключительно частной сферы и ограничивались небольшими островками или же оказывались совершенно неэффективными, так как проповедь духовных ценностей сопровождалась на практике реализацией ценностей, прямо противоположных.

Социальный характер и "религиозные потребности".

Кроме функции удовлетворения потребностей общества в определенном типе характера и обусловленных этим характером потребностей индивида, социальный характер имеет еще одну важную функцию. Он призван удовлетворять внутренне присущие человеку религиозные потребности. Слово "религия" используется здесь не для обозначения системы, воспринимаемой как религия, а для обозначения любой системы взглядов и действий, которой придерживается какая-либо группа людей и которая служит схемой ориентации для индивида и объектом его поклонения. В таком широком смысле слова ни одна культура прошлого или настоящего, да, вероятно, и будущего, не может рассматриваться как культура без религии.

Приведенное определение "религии" не раскрывает ее специфического содержания. Люди могут поклоняться животным, деревьям, золотым или каменным идолам, невидимому богу, святому или злобному вождю; они могут поклоняться своим предкам, своему народу, классу или партии, деньгам или успеху. Их религия может благоприятствовать развитию разрушительных сил или любви, господства или солидарности; она может способствовать развитию разума или парализовать его. К такой системе люди могут относиться как к религии и отличать ее от всего светского, либо они могут считать, что у них вообще нет никакой религии и рассматривать свою приверженность таким, вроде бы вполне светским целям, как власть, деньги или успех, исключительно как стремление ко всему практичному и рациональному. И вопрос не в том, "религия это или нет", а в том, "какова эта религия": способствует ли она дальнейшему развитию человека, реализации его человеческих способностей или же препятствует этому.

Если какая-либо конкретная религия действительно мотивирует поведение человека, то она представляет собой не просто сумму доктрин и верований, она коренится в специфической структуре характера данного человека и – так как она является религией группы людей – в социальном характере. Таким образом, религиозные установки – это одна из составляющих структуры нашего характера, ибо мы – это то, чему мы преданы, а то, чему мы преданы, мотивирует наше поведение. Однако зачастую индивид даже не осознает, что реально является объектом его личного поклонения, и принимает свои "официальные" представления и взгляды за истинную, хотя и тайную религию. Например, человек поклоняется власти и проповедует религию любви – в этом случае религия власти и является его тайной религией, в то время как его так называемая официальная, например христианская, религия – всего лишь идеология.

Религиозная потребность коренится в основных условиях существования человеческого вида. Мы составляем такой же биологический вид, как и шимпанзе, лошадь или ласточка. Каждый вид определяется его специфическими анатомическими и физиологическими признаками. Я считаю, что для человеческого вида, помимо существующего общепринятого определения в терминах биологии, следует давать определение также в терминах психологии.

В процессе биологической эволюции животного мира человеческий вид возникает на стыке двух тенденций развития. Одна из них – все уменьшающаяся детерминированность поведения инстинктами (слово "инстинкт" употребляется здесь не в современном понимании как исключающий научение, а в смысле органического побуждения). И несмотря на множество противоречивых взглядов на природу инстинктов, всеми признается, что чем более высокое положение занимает животное на эволюционной лестнице, тем меньше его поведение детерминировано филогенетически запрограммированными инстинктами. Процесс непрерывно уменьшающейся детерминированности поведения инстинктами можно представить как континуум, на одном конце которого находятся низшие формы эволюции животных с наибольшей степенью инстинктивной детерминации. В ходе эволюции это уменьшение продолжается и достигает определенного уровня у млекопитающих; далее этот процесс развивается у приматов, но даже у них обнаруживается огромный разрыв между низшими и человекообразными обезьянами (это показали P. M. и А. В. Йерксы в своем классическом исследовании в 1929 г.). У вида Homo детерминация поведения инстинктами минимальна. Другой тенденцией развития животного мира является увеличение мозга, особенно неокортекса. И здесь эволюцию можно уподобить континууму: на одном конце – низшие животные с наиболее примитивной нервной системой и сравнительно небольшим числом нейронов, на другом – Homo sapiens с большим мозгом и более сложной его структурой, в первую очередь структурой коры, которая в три раза больше коры головного мозга наших предков – приматов и содержит поистине фантастическое число межнейронных связей.

С учетом всех этих данных человеческий вид можно определить следующим образом: это приматы, возникшие в тот момент эволюции, когда детерминация поведения инстинктами достигла минимума, а развитие мозга – максимума. Такое сочетание минимальной детерминации инстинктами и максимального развития мозга никогда прежде не имело места в процессе эволюции животного мира и, с биологической точки зрения, представляет собой совершенно новый феномен.

Утратив способность действовать под влиянием инстинктов, но обладая самосознанием, разумом и воображением – новыми.качествами, превосходящими способность к инструментальному мышлению даже самых разумных приматов,– человеческие существа, чтобы выжить, нуждались в системе ориентации и объекте поклонения.

Некая определенным образом организованная и внутренне связанная картина мира и нашего места в нем представляет собой карту нашего природного и социального мира, без которой люди просто растерялись бы и были бы не в состоянии целенаправленно и последовательно действовать, так как без такой карты было бы невозможно найти отправную точку, позволяющую упорядочивать все обрушившиеся на каждого индивида впечатления. Мир становится осмысленным, и мы обретаем уверенность, когда наши представления согласуются с тем, что нас окружает. И даже ложная карта мира выполняет свою психологическую функцию. Но эта карта никогда не бывает совершенно ложной, как не бывает она и совершенно правильной. Однако для успешного служения жизненным целям она всегда достаточна как приблизительное объяснение разнообразных феноменов. И пока жизненная практика свободна от противоречий и иррациональности, такая карта действительно может соответствовать реальности.

Знаменательно, что не обнаружено ни одной культуры, в которой не было бы подобной системы ориентации; не существует и таких индивидов. Люди могут отрицать, что у них есть всеобъемлющая картина мира, и утверждать, что они реагируют на различные явления и события от случая к случаю, соответственно своим суждениям. Однако можно легко доказать, что они просто принимают свою собственную философию за нечто само собой разумеющееся, потому что считают, что судят обо всем просто с позиции здравого смысла и не осознают того, что все их представления основываются на общепринятой системе взглядов. И когда такие люди встречаются с диаметрально противоположными суждениями о чем-либо, они называют их "сумасшедшими", "иррациональными" или "наивными", в то время как свои суждения они считают "нормальными", "здравыми", "логичными". С особенной очевидностью глубокая потребность в какой-либо системе отсчета проявляется у детей. Используя немногочисленные доступные им данные, дети в определенном возрасте создают собственные весьма изобретательные системы ориентации.

Но одной лишь карты мира недостаточно, чтобы руководствоваться этим в жизни; нужна также цель, которая указывала бы, к чему стремиться. У животных таких систем нет. Ими руководят инстинкты – они дают им карту мира и цели. Но, утратив детерминацию поведения инстинктами и обладая мозгом, позволяющим нам обдумывать самые разные направления, по которым можно двигаться, мы нуждаемся в объекте всеобщего поклонения – центре всех наших устремлений и основе всех наших действительных – а не только провозглашаемых – ценностей. Нам необходим такой объект поклонения, чтобы интегрировать свои усилия в определенном направлении, выйти за пределы своего изолированного существования со всеми его сомнениями и ненадежностью, удовлетворить наши потребности в осмыслении жизни.

Социоэкономическая структура, структура характера и религиозная структура взаимосвязаны и друг от друга неотделимы. Если религиозная система не соответствует превалирующему социальному характеру и вступает в конфликт с социальной жизненной практикой, то она является лишь идеологией. В этом случае следует искать скрывающуюся за ней истинную религиозную структуру, даже если мы и не осознаем ее существования, пока заключаемая в религиозной структуре характера индивида энергия не сыграет роль динамита и не подорвет данные социоэкономические условия. Но так как всегда имеются отдельные исключения из преобладающего социального характера, то находятся и отдельные исключения из преобладающего религиозного характера. Именно они и становятся лидерами религиозных революций и основоположниками новых религий.

"Религиозная" ориентация как эмпирический стержень всех "высших" религий в процессе их развития часто искажалась. И в конце концов не так уж важно, как индивид осознает и представляет себе свою собственную ориентацию: так, он может быть "религиозным", но при этом не считать себя таковым или, наоборот, быть "нерелигиозным" и при этом считать себя, скажем, христианином. У нас нет специального слова для обозначения эмпирического содержания религии без ее концептуального и институционального аспектов. Поэтому я использую кавычки, чтобы обозначить "религиозное" как эмпирическую, субъективную ориентацию независимо от той концептуальной структуры, в которой выражается "религиозность" индивида²⁷.

²⁷ Тему атеистического религиозного опыта глубже других рассмотрел Эрнст Блох (1972 г.).

Является ли западный мир христианским?

Исторические книги свидетельствуют, и большинство людей с этим согласны, что христианизация Европы началась в Римской империи при Константине, а затем, в VII в., "апостол германцев" Бонифаций и другие обратили в христианство язычников Северной Европы. Но была ли Европа когда-либо в действительности христианизирована?

Обычно на этот вопрос отвечают утвердительно, однако более глубокий анализ показывает, что христианизация Европы в значительной степени была мистификацией и в лучшем случае можно иметь в виду лишь ограниченную христианизацию между XII и XVI веками. В течение же нескольких столетий до и после этого в большинстве случаев происходили идеологизация и более или менее серьезное подчинение церкви. Чаще всего эти процессы не производили каких-либо изменений в сердце, за исключением разве подлинно христианских движений.

Европа начала христианизироваться в эти четыре столетия. Церковники старались навязать христианские принципы в отношении собственности, цен, оказания помощи беднякам. Возникло – главным образом под влиянием мистицизма – множество полуеретических сект и лидеров, требовавших возвращения к принципам Христа, в том числе к осуждению собственности. Решающую роль в этом антиавторитарном гуманистическом движении сыграл мистицизм, достигший пика у Мейстера Экхарта, причем среди проповедников и последователей мистических движений стали выделяться женщины. Многими христианскими мыслителями высказывались идеи мировой религии или просто недогматического христианства; даже библейская идея бога была подвергнута сомнению. Эту линию, начатую в XIII в., продолжали в своей философии и в своих утопиях гуманисты Возрождения, выступавшие как с теологических, так и с нетеологических позиций. Действительно, между поздним средневековьем ("средневековым Возрождением") и собственно Ренессансом нет резкой грани. Для иллюстрации высокого духа позднего Возрождения приведу обобщающую картину, данную Фридрихом Б. Артцем.

"Великие средневековые мыслители придерживались в социальных вопросах того мнения, что перед лицом Бога все люди равны и даже самый последний человек бесконечно ценен. Что же касается экономики, то тут они учили, что работа должна возвышать человеческое достоинство, а не служить его унижению, что никого нельзя заставлять действовать против его собственного блага и что заработная плата и цены должны устанавливаться на принципах справедливости. В сфере политики они считали, что государство должно быть основано на принципах морали, закон и отправление правосудия должны быть проникнуты христианскими идеями справедливости и что взаимоотношения между правителями и управляемыми должны основываться на взаимных обязательствах. Бог благословляет тех, кто управляет государством, собственностью и семьей, поэтому их следует всемерно использовать для -лужения божественным целям. Наконец, средневековый идеал подразумевал сильную веру в то, что все нации и народы являются частью одного великого сообщества. Гете говорил: "Превыше народов - человечество", а Эдит Кэвелл в ночь накануне своей казни в 1916 г. написала на полях своего экземпляра "Подражания Христу": "Патриотизм – это еще не все".

Действительно, если бы история Европы продолжалась в духе XII столетия, если бы в ней медленно, но поступательно развивался дух научного познания и индивидуализма, то ныне теше положение было бы весьма благоприятным. Однако разум начал вырождаться в манипулятивный интеллект, а индивидуализм – в эгоизм. Короткий период христианизации окончился, и Европа возвратилась к своему изначальному язычеству.

Несмотря на различия в концепциях веры, все ветви христианства характеризует один признак – это вера в Иисуса Христа как спасителя, который отдал свою жизнь ради любви к ближним. Он был героем любви, героем без власти, который не прибегал к силе, не хотел ничего иметь. Он был героем бытия, он делился с людьми, давал им то, что имел. Эти качества глубоко импонировали как римским беднякам, так и некоторым богачам, задыхавшимся в атмосфере собственного эгоизма. Иисус взывал к сердцам людей, хотя с точки зрения разума в лучшем случае его можно считать наивным. Эта вера в героя любви завоевала сотни тысяч приверженцев; многие из них изменили свою жизнь или сами стали мучениками.

Христианский герой был мучеником, так как, согласно иудаистской традиции, высший подвиг – это отдать свою жизнь за бога или за ближнего. Мученик совершенно противоположен языческому герою, образ которого олицетворяли греческие и германские герои. Цель последних – завоевание, победа, разрушение, грабеж, а итог жизни – гордость, власть, слава, превосходство в умении убивать (Августин Блаженный сравнивал историю Древнего Рима с историей шайки разбойников). Мерилом доблести человека у языческого героя была его способность достичь власти и удержать ее; в момент победы он с радостью умирал на поле брани. В "Илиаде" Гомер дал величественное поэтическое описание деяний прославленных героев – завоевателей и покорителей. Главное, что характеризует мученика,– это быть, отдавать, делиться с ближним, а цель языческого героя – иметь, покорять принуждать. (Следует учесть, что языческий герой формировался в определенный период исторического развития общества – период победы патриархата над матриархатом. Господство мужчин над женщинами – это первый акт завоевания и первое использование силы с целью эксплуатации; после победы мужчин над женщинами эти принципы стали основой мужского характера во всех патриархальных обществах.)

Какая же из этих двух непримиримо противоположных моделей нашего развития преобладает в Европе? Если мы посмотрим на самих себя, на многих других людей, наконец на наших лидеров, то не сможем не увидеть, что наши представления о добре и ценностях подобны представлениям языческих героев. История всех народов Европы и Америки, несмотря на христианизацию,– это история завоеваний, покорении и стяжательства. Самые высокие ценности нашей жизни заключаются в том, чтобы быть сильнее других, одерживать победы, покорять других и эксплуатировать их. Эти ценности не противоречат нашему идеалу "мужественности": настоящим мужчиной является только тот, кто способен бороться и побеждать; кто слаб, кто не применяет силу для достижения своих целей,– тот не мужчина.

Общеизвестно, что история многих народов – это история завоеваний, эксплуатации, насилия и покорения. Эти факты характерны почти для каждого исторического периода, причем никакой народ, никакой класс не избежал этого, а нередко дело доходило и до геноцида: вспомним, например, истребление американских индейцев; не являются исключением даже такие религиозные движения, как крестовые походы. Но мотивировалось ли подобное поведение только экономическими или политическими причинами? И были ли христианами в душе работорговцы, правители Индии, убийцы индейцев, англичане, заставившие китайцев открыть свою страну для экспорта опиума, подстрекатели двух мировых войн, а также те, кто готовит в наши дни следующую войну? Может быть, ненасытными язычниками были только их лидеры, а огромные массы населения оставались христианами? Если бы это было так, мы могли бы быть более оптимистичными, но, к сожалению, это не так. Конечно, правители зачастую более ненасытны, чем те, кем они управляют, потому что у них есть цель, к которой они стремятся; однако эти правители не могли бы реализовать свои планы, если бы желание завоевывать и побеждать не было бы до сих пор неотъемлемой частью социального характера.

Вспомним хотя бы тот дикий, безумный энтузиазм, с которым последние два века люди участвовали в разных войнах: миллионы были готовы отдать свои жизни ради того, чтобы сохранить репутацию "сильнейшей державы", "честь" или • прибыли. А какой безудержный национализм объединяет людей, следящих за ходом современных Олимпийских игр, которые якобы служат делу мира! В действительности же популярность Олимпийских игр – это символическое выражение западного язычества. Они прославляют языческого героя – победителя, и при этом не замечают грязной смеси бизнеса и рекламы, столь характерных для современной имитации тех олимпийских игр, которые проводились в Древней Греции. В христианской культуре место Олимпийских игр могла бы занять мистерия, представляющая страсти Христовы, но сенсацией для туристов стала та единственная знаменитая современная мистерия, которая разыгрывается в Обераммергау²⁸.

²⁸ Обераммергау – местность в Баварии, жители которой каждый год во исполнение старинного обета разыгрывают своими силами Страсти Христовы (Прим. перев.).

Почему же – если все это так – европейцы и американцы не отказываются открыто от христианской религии как не соответствующей нашему времени? На то есть несколько причин: во-первых, религиозная идеология нужна для того, чтобы, заставляя людей быть дисциплинированными, не подрывать основ общества; во-вторых, что еще более важно, люди, твердо верующие в Христа как величайшего из возлюбивших бога и пожертвовавшего собой, могут обратить свою веру в отчужденное убеждение, что Иисус любит за них. И тогда сам Иисус становится идолом, а вера в него начинает заменять каждому человеку акт любви. Все выражается в простой, не осознанной до конца формуле: "Христос любит за нас; мы можем и дальше вести себя по образу древнегреческого героя и все же будем спасены, потому что такая отчужденная "вера" в Христа заменяет подражание Христу ". Разумеется, христианская вера – это тоже лишь жалкая ширма, скрывающая собственную алчность. И все же я не сомневаюсь, что люди настолько сильно нуждаются в любви, что когда им случается вести себя как хищным зверям, это вызывает у них чувство вины. Наша мнимая вера в любовь в какой-то степени притупляет в нас боль от бессознательного чувства вины за то, что мы живем без любви.

"Индустриальная религия".

После средневековья развитие религии и философии носит слишком сложный характер, чтобы рассматривать его в этой книге. Оно характеризуется борьбой двух направлений: христианской, духовной традиции в теологической и философской формах и языческой традиции идолопоклонства и бесчеловечности, которая принимала множество различных форм в процессе развития того, что можно было бы назвать "религией индустриализма и кибернетической эры".

Гуманизм Ренессанса, следовавший традиции позднего средневековья, был первым периодом высочайшего расцвета "религиозного" духа после средних веков. В нем с максимальной полнотой были выражены идеи человеческого достоинства и единства человеческого рода как основы всеобщего политического и религиозного единства.

Еще одним периодом великого расцвета гуманизма явилась эпоха Просвещения XVII–XVIII вв. Карл Беккер (1932) показал, в какой степени философия Просвещения была выражением "религиозной установки", свойственной теологии XIII в.: "Если мы посмотрим, что лежит в основе этой веры, то увидим, что на каждом шагу эти Философы обнаруживали свои заимствования из средневековой мысли, хотя и не осознавали этого". Французская революция, выросшая, по сути, из философии Просвещения, была не просто политической революцией. По словам Токвиля (приведенным Беккером), это была "политическая революция, имевшая определенные черты религиозной революции (курсив мой – Э.Ф.). Подобно исламу и протестантским движениям, она преодолела границы между странами и народами и распространилась благодаря проповедям и пропаганде своих идей".

Радикальный гуманизм XIX и XX вв. будет описан ниже, при обсуждении гуманистического протеста против язычества индустриальной эры. Но для того, чтобы иметь основу для такого обсуждения, мы должны рассмотреть новый вид язычества, развивавшийся одновременно с гуманизмом и в данный момент исторического развития грозящий нам уничтожением.

Первым шагом, подготовившим почву для развития "индустриальной религии" была элиминация Лютером материнского элемента в церкви. Возможно, это покажется ненужным отступлением, но я должен кратко рассмотреть данный вопрос, так как он важен для нашего понимания развития новой религии и нового социального характера.

Основу организации общества составляют два принципа: патрицентрический (или патриархальный) и матрицентрический (или матриархальный). И. Баховен и Л. Г. Морган впервые показали, что при матрицентрическом принципе центральной фигурой общества становится любящая мать. Материнский принцип – это безусловная любовь: мать любит своих детей просто потому, что они ее дети, а не потому, что они нравятся ей. Материнскую любовь нельзя заслужить хорошим поведением, но нельзя и потерять ее, согрешив. Материнская любовь – это милосердие и сострадание (по-древнееврейски "rachamim", корень этого слова "rechem" означает "материнская утроба").

Отцовская любовь, напротив, обусловлена: ее условиями являются хорошее поведение ребенка, его успехи; отец сильнее любит того ребенка, который похож на него больше других, кого он хочет сделать наследником своей собственности. Любовь отца можно потерять, но ее можно и вновь заслужить раскаянием и смирением. Отцовская любовь – это справедливость.

Эти два принципа – женский-материнский и мужской-отцовский – не только соответствуют существованию мужского и женского начал в любом человеке, но и выражают свойственную каждому мужчине и женщине потребность в милосердии и справедливости. Пожалуй, самым сокровенным желанием человека является стремление достичь такого синтеза, в котором два этих полюса (материнство и отцовство, женские и мужские начала, милосердие и справедливость, чувство и разум, природа и интеллект) не только утратили бы взаимный антагонизм, но и дополняли и оттеняли бы друг друга. В* патриархальном обществе такого синтеза достичь в полной мере невозможно, однако в Римско-католической церкви в какой-то степени он присутствовал. Богоматерь, церковь как все любящая мать, папа римский и священники как материнские образы–и все это рука об руку с отцовскими элементами строгой патриархальной бюрократии, во главе которой стоял тот же папа, но уже как носитель власти и могущества. Этим материнским элементам в религиозной системе соответствовало отношение к природе в процессе производства: труд крестьянина, а равно и ремесленника, не был враждебен природе. Это была кооперация с природой – не насилие над ней, а ее преобразование в соответствии с ее собственными законами.

Чисто патриархальная форма христианства, опиравшаяся на бюргеров и светских князей, была установлена в Северной Европе Лютером. Суть нового социального характера заключалась в том, чтобы заслужить любовь и одобрение патриархальной власти, а единственным способом сделать это стал труд.

За фасадом христианской религии возникла новая тайная религия – "индустриальная", укоренившаяся в структуре характера современного общества, но "религией" не признаваемая. "Индустриальная религия" несовместима с подлинным христианством. Она низводит людей до положения слуг экономики и созданных их же руками машин.

В основу "индустриальной религии" положен новый социальный характер. Его суть – это страх и подчинение могущественной мужской власти, культивирование чувства вины за непослушание, разрыв уз человеческой солидарности из-за преобладания своекорыстия и взаимного антагонизма. Труд, собственность, прибыль, власть "священны" в "индустриальной религии", хотя она и способствует развитию индивидуализма и свободы в рамках своих основных принципов. Возможность выразить "индустриальную религию" в терминологии христианства появилась с превращением христианства в строго патриархальную религию.

"Рыночный характер" и "Кибернетическая религия".

Чтобы понять характер и тайную религию современного человеческого общества, необходимо четко и в полной мере представить себе то изменение социального характера, которое произошло за период с начала эры капитализма до второй половины XX столетия. Авторитарный, одержимый, накопительский характер, развитие которого началось в XVI в. и преобладание которого в структуре характера, по крайней мере средних классов общества, продолжалось до конца XIX в., постепенно уступал место рыночному характеру. (Смещение различных ориентации характера описано мной в книге "Человек как он есть".)

Я назвал это явление рыночным характером потому, что в этом случае человек ощущает себя как товар, а свою стоимость не как "потребительскую", а как "меновую". Живое существо становится товаром на "рынке личностей". И на товарном рынке и на рынке личностей действует один и тот же принцип определения цены, только на первом продаются товары, а на втором – личности. В. обоих случаях цена определяется их меновой стоимостью, для которой потребительская стоимость является необходимым, но недостаточным условием.

И хотя соотношение, с одной стороны, мастерства и человеческих качеств, а с другой – личности бывает различным, все же решающую роль в достижении успеха всегда играет "личностный фактор". Успех зависит главным образом от того, насколько люди умеют выгодно преподнести себя как "личность", насколько красива их "упаковка", насколько они "жизнерадостны", "здоровы", "агрессивны", "надежны"; "честолюбивы"; кроме того, он зависит от происхождения, принадлежности к тому или иному клубу, от знакомства с "нужными людьми". Тип личности в некоторой степени зависит от этой специальной области, в которой человек может выбрать себе работу. Биржевой маклер, продавец, секретарь, железнодорожный служащий, профессор колледжа или управляющий отелем – каждый из них должен предложить особый тип личности, который -независимо от их различий должен удовлетворять одному условию – пользоваться спросом.

Отношение человека к самому себе определяется пониманием им того, что наличие умений и соответствующих способностей еще недостаточно для выполнения определенной работы; для успеха необходима еще победа в жесткой конкуренции. И если бы человек, полагаясь лишь на свои знания и умения, был уверен, что он заработает на жизнь, то чувство собственного достоинства было бы пропорционально его способностям, т.е. его потребительской стоимости. Но поскольку успех зависит в основном от того, как человек продает свою личность, то он чувствует себя товаром или, вернее, одновременно продавцом и товаром. Человека мало волнуют его жизнь, его счастье, главное для него то, насколько он пригоден для продажи.

Цель рыночного характера – полнейшая адаптация к тем условиям, при которых ты нужен, при которых на тебя есть спрос при всех обстоятельствах, складывающихся на рынке личностей. Люди с рыночным характером по сравнению, например, с личностями XIX в. не имеют даже собственного "я", на которое они могли бы опереться, поскольку их "я" постоянно меняется в соответствии с принципом "я такой, какой я вам нужен". Люди с рыночным характером не имеют иных целей, кроме постоянного движения, выполнения всех дел с максимальной эффективностью, и если спросить их, почему они должны двигаться с такой скоростью, почему они должны стремиться к наибольшей эффективности, то настоящего ответа на этот вопрос они дать не могут, а предлагают одни лишь "рационалистические" ответы типа "чтобы было больше рабочих мест" или "в целях постоянного расширения компании". Они не задаются (по крайней мере сознательно) такими философскими или религиозными вопросами, как "для чего живет человек?", "почему он придерживается того или иного направления?" У них свое гипертрофированное, постоянно меняющееся "я", но ни у кого нет "самости", стержня, чувства идентичности. Кризис современного общества – "признак идентичности" – объясняется тем, что члены этого общества стали безликими инструментами, их чувство идентичности обусловлено лишь их участием в деятельности корпораций или других огромных бюрократических организаций. Чувства идентичности нет там, где нет аутентичной личности.

Люди с рыночным характером не умеют ни любить, ни ненавидеть. Эти "старомодные эмоции" не вписываются в структуру характера, функционирующего почти полностью на рассудочном уровне и избегающего любых чувств, как положительных, так и отрицательных, которые могут помешать достижению основной цели рыночного характера – продажи и обмена,– а точнее, функционированию в соответствии с логикой "мегамашины", частью которой они являются. Их не волнуют никакие вопросы, кроме одного: насколько хорошо они функционирую? Судить же об этом можно по степени их продвижения по бюрократической лестнице.

Поскольку люди с рыночным характером не испытывают глубокой привязанности ни к себе, ни к другим, им все безразлично, но не потому, что они такие эгоисты, а потому, что их отношение к себе и другим столь непрочно. Возможно, именно этим объясняется, почему их не беспокоит опасность ядерной и экономической катастроф, несмотря даже на то, что им известны все данные, свидетельствующие о такой угрозе. Пожалуй, тот факт, что этих людей не беспокоит угроза собственной жизни, можно было бы объяснить их необыкновенной смелостью и отсутствием эгоистичности. Однако с таким объяснением нельзя согласиться потому, что эти люди не обнаруживают также беспокойство и за своих детей и внуков. Такое отсутствие беспокойства на всех уровнях – результат утраты всех эмоциональных связей, даже с "самыми близкими". А причина в том, что у людей с рыночным характером нет "самых близких", они не дорожат даже собой.

Почему современные люди так любят покупать и потреблять, но не дорожат тем, что приобретают? Наиболее правильный ответ на этот вопрос заключается в самом реноме рыночного характера. Отсутствие привязанности у людей с таким характером делает их безразличными и к вещам. И, пожалуй, единственное, что для них в какой-то степени важно,– это престиж или комфорт, который эти вещи обеспечивают, но не сами эти вещи как таковые. Поскольку и к ним не существует никаких глубоких привязанностей, то в конечном счете они просто потребляются, как потребляются друзья и любовники.

Поскольку цель че