Старик, у тебя ни жены, ни сына,

А смерть уже на пороге...

— Учитель, какое счастье позволяет вам петь, подбирая зерна?

— Основания для этого счастья есть у всех, — ответил Лин-лей, улыбаясь, — но вместо того об этом горюют. Оттого, что я не изведал боли в молодости, учась себя вести; а выросши, никогда не пытался оставить след в жизни, мне удалось прожить легко. Оттого, что в старости у меня нет ни жены, ни сыновей и близится время моей смер­ти, я могу быть таким счастливым.

— Но ведь обычно люди хотят прожить долго и боятся смерти, отчего же ты счастлив умереть?

— Смерть — это возвращение туда, откуда мы вышли, когда родились. Так что, откуда мне знать, что умирая здесь, я не рождаюсь где-то еще? Откуда мне знать, не заблуж­дение ли — так испуганно беспокоиться о жизни? Откуда мне знать, не будет ли близящаяся смерть лучше, чем моя прошедшая жизнь?

Цу-кань выслушал, но не понял значения его слов. Возвра­тившись, он рассказал обо всем Конфуцию.

— Я знал, что с ним стоило поговорить. Он нашел, но нашел не все, — ответил Конфуций.

Дао — не рационально. Оно иррационально. Жизнь больше, чем рацио. Жизнь больше чем, то, что может понять разум. У жизни есть для вас больше, чем вы способны понять. Она больше ваших позна­вательных способностей. Она больше, чем все, что вы сумеете о ней узнать; но ее можно почувствовать. Дао интуитивно. Дао бли­же к целому. Интеллектуальный подход к жизни — подход лишь частичный, ему неизбежно сопутствует непонимание. Тот, кто пытается выразить, высказать, объяснить, неизбежно оказывает­ся в глухой ловушке, из которой будет нелегко, трудно выбраться. Начиная рассуждать о жизни, вы уклоняетесь. Но жизнь надо пе­режить. Жизнь должна быть проживаема экзистенциально, а не интеллектуально. Интеллект — не мост, а барьер.

Надо хорошо это понять и тогда притча обретает чрезвычайное значе­ние. Мы будем втягиваться очень медленно в нее, пытаясь по­нять в ней каждую фразу, каждое слово.

У Конфуция мыслительный подход, у Дао подход немыслия. Конфу­ций думает о жизни. Лао-цзы, Чжуан-цзы, Ли-цзы не думают о жизни; можно все размышлять и размышлять, ходить вокруг да около, круг за кругом, так никогда и не достигнув центра. Кру­жить вокруг да около — это не путь. Надо идти прямо, быть непос­редственным. Впитывайте в себя жизнь, а не размышляйте о ней.

Не забывайте никогда, что меню — это не обед. Можно досконально изучить меню — это не поможет. Надо съесть, надо проглотить, надо переварить, надо экзистенциально быть связанным с пищей, надо впитывать ее в себя, надо претворить ее во все свое существо. Изучение меню или поваренной книги вам не помогут. Ученый изучает меню: чем голоднее ум, тем усиленнее он изучает меню. Естественно, ученый остается самым голодным в этой жизни, он не жил, не любил, не рисковал, не двигался, не танце­вал, не праздновал. Он только сидел и размышлял обо всем этом. Ученый решил, что прежде он поймет и разберется, а потом уже двинется с места. Теперь уже невозможно шевельнуться. Прежде надо двинуться, а понимание приходит потом.

Многие приходят ко мне и говорят, что хотели бы стать саньяси. Их глубоко взволновала эта идея, но им еще надо подумать. Естест­венно: прежде надо подумать, а потом решать. Как вы станете ду­мать о саньясе? О чем вы будете думать? Это внутренний опыт, это нечто из внутреннего пространства. Это общение со мной из­нутри; никто не может его видеть. Можно видеть саньясина, но видя саньясина, вы ничего не узнаете о саньясе. Если сам саньясин пытается выразить это интеллектуально, он не может. Саньясу надо попробовать, но даже тогда очень трудно ее объяс­нить. А размышлять о ней, не погружаясь в нее, невозможно. Это все равно, что сказать: "Прежде я узнаю все о любви, а затем по­люблю". Как вы собираетесь узнать о любви? Единственный спо­соб узнать что-нибудь о любви — это влюбиться, других способов нет. Можно изучить энциклопедии и монографии, расспросить людей, можно узнать тысячи сведений о любви, но не саму лю­бовь. Можно стать ученым в этой области, переполнить свой ум всевозможной информацией, но информация — это не знание.

Знания — это не знание. Они могут обмануть вас, но не жизнь. Для жизни вы останетесь пустыней — цветок любви никогда не рас­цветет в вашем существе. Так же и с саньясой, так же со всем ес­тественным, так же со всем живым. Это — краеугольный камень Дао.

Теперь притча.

Когда Лин-лею было около ста лет, однажды весной он на­дел тулуп и пошел подбирать зерна, оброненные жнецами; продвигаясь по полю, он пел.

Лин-лей — даосский Учитель, но все даосские Мастера живут самой обычной жизнью; ничего необычного. Они не утверждают, что они особенные существа, выдающиеся гении, мудрецы, святые, Махатмы. Они совершенно естественны: естественны, как де­ревья, естественны, как птицы, естественны, как сама природа. Они не эгоистичны ни в каком смысле. В Индии, например, вы при желании легко бы нашли махатм, но если бы отправились в древний Китай и пожелали бы найти древнего Мастера, никто не смог бы помочь вам найти его. Вам пришлось бы искать, ходить по стране, по деревням, по дорогам... и однажды вы могли бы встретить одного из них, но вам не удалось бы его распознать, ес­ли вы не испытали этого в своем существе. Пока вы не знаете этого в своем существе, пока вы не знаете этого на вкус, на запах, вы не узнаете даосского мастера.

Лин-лей — даосский, Мастер — очень простой, очень старый, очень древ­ний, ему сто лет, а он подбирает зерна, оброненные жнецами. Это самое низкое занятие, предел нищенства. И, тем не менее... он пел, продвигаясь по полю.

Даос всегда счастлив: он не ждет никакой причины, не ждет никакой особой ситуации, в которой он намеревается быть счастливым. Счастье — как его дыхание, как биение его сердца; счастье — само его существо. Это не что-то, происходящее с ним. Счастье — не то, что приходит или же не приходит, счастье — то, что всегда есть. Он полон счастья. Счастье — это то, из чего сделано все существу­ющее, а даос слился в гармонии с существованием, естественно, он счастлив. Что бы он ни делал, он делает это счастливо. Счастье предшествует действию.

Порой вы счастливы, порой несчастливы, потому что ваше счастье обусловлено чем-то. Когда у вас все идет хорошо, вы счастливы; все плохо — несчастливы; ваше счастье зависит от внешней при­чины. Петь всегда вы не можете; даже если бы вы пели, в вашем пении не всегда была бы песня. Порой это было бы восторгом, порой всего лишь повторением, мертвым, скучным. Пришел друг, вы нашли возлюбленную — и вы счастливы. Ушел друг, вы утратили возлюбленную — несчастливы. Ваше счастье и несчастье имеют причину вовне, это не внутреннее течение, не то, что вы имеете. Их дают и отнимают другие, дают и отнимают обстоя­тельства. Это мало чего стоит; вы остаетесь рабом, вы — не хозя­ин.

Даосы называют хозяином того, чье счастье целиком принадлежит ему. Он может быть счастлив независимо от ситуации: в молодо­сти он счастлив, в старости — счастлив, будучи императором, он счастлив, если даже он нищий — счастлив. Его песня не регулиру­ется обстоятельствами, его песня принадлежит ему, песня — его естественный ритм.

Этот человек — столетний старик... Обычно в сто лет уже не могут петь, — о чем уж тогда петь? Жизнь исчезла, источилась, он высох, как кость, ему не на что надеяться — впереди только смерть. Петь, праздновать — с чего бы это? В сто лет у человека нет будущего, жизнь истрачена, он истощен. В любой момент смерть может его прикончить. С какой стати ему так петь? Для кого? Для чего? И в свои сто лет влачить такое нищенское существование, подбирать зерна, оброненные жнецами... Значит, некому присмотреть за стариком, он остался один: ни жены, ни дочери, ни сына, ни бра­та — некому позаботиться о нем. О чем же тут петь?

Но если у вас есть песня, настоящая песня, возникающая из глубины вашего существа, тогда все остальное не важно. Можно продол­жать петь и перед лицом наступающей смерти. Можно продол­жать песню, даже когда вас убивают, можно убить ваше тело, но не вашу песню. Ваша песня вечна, ибо она беспричинна.

Запомните этот жизненный закон: имеющее причину - не может быть вечно, имеющее причину — неизбежно временно. Когда исчезнет причина, исчезнет и оно; оно — побочный продукт. Необусловлен­ное, беспричинное пребудет вечно; нет ничего, что может его раз­рушить. Тело ваше умрет, оно причинно; причина этому — встре­ча ваших родителей. Тело ваше умрет; оно было обусловлено од­нажды, оно получило энергию, некий жизненный импульс, но однажды все кончится. Вы умираете каждый день и однажды про­сто исчезнете.

Но все ли это, что у вас есть? Все ваше существо в этом? Нет ли в вас чего-то еще? Есть нечто, что было до вашего рождения, и пребу­дет после вашего исчезновения. Когда вы умрете, останется быв­шее, прежде вашего рождения — беспричинное.

Поэтому даосы не верят в то, что Бог создал мир, что Бог создал чело­века, что Бог создал душу, она была бы причинна, и ад, следова­тельно, однажды исчезнет, в каком бы отдаленном будущем это ни случилось — не важно. Если у мира была причина, а человек был создан, то однажды мир и человек снова исчезнут. Даосы го­ворят: "Вечное - не созданное, не имеющее причины..." У них нет создателя. Никто, можно сказать, не достиг такой вершины по­нимания, как даосы. Рядом с ними другие религии кажутся еще зелеными. Даосская зрелость столь огромна, блещет таким вели­колепием, такой глубиной и высотой, что прочие религии проиг­рывают по сравнению с ней; они выглядят школами для малень­ких детей. Они созданы для детей, вот почему Бог — "отец"; дети не могут быть независимыми, им нужен отец. Если у вас нет жи­вого отца, вам нужен отец на небе, чтобы направлять вас, так как вы еще недостаточно зрелы, вы не можете быть сами по себе, вам надо на кого-нибудь опереться.

У даосов нет понятия Бога. Это не значит, что они безбожники; они ближе всех к Богу, но у них нет понятия Бога. Существования до­статочно. Нет творца, нет творения — есть вечность. Это всегда было, это всегда будет. Раз, сочетавшись с вечной непрерывно­стью в вас, не о чем больше печалиться.

Вы вечны, вы бессмертны, для вас нет смерти, потому что не было ни­какого рождения. Вы не созданы, вас нельзя уничтожить. Каковы бы ни были внешние обстоятельства, ярко сияет ваш внутренний свет и льется песня.

Конфуций, идущий тогда в Вэй, увидел его издалека. Обер­нувшись к ученикам, он сказал: "С этим стариком, видно, стоит поговорить. Надо кому-нибудь пойти и узнать, что он может сказать".

Конфуций ищет знаний, он всегда ищет того, кто может ему что-то сказать, всегда готов заимствовать знания. Так действует интел­лект: все, что у него есть — заимствованное. Он никогда не загля­дывает внутрь, он все озирается: "Если у кого-то есть, я пойду и спрошу". Интеллект подражателен, механичен, похож на попугая; знания для интеллекта — нечто, чему можно научиться. Он никог­да не заглядывает в свое собственное существо, никогда не загля­дывает в свое внутреннее сознание, никогда не пытается познать познающего. Он жаждет знаний — в этом вся разница. Даос не жаждет знаний, но он хочет знать: "Кто этот познающий? Что есть познаваемое?" Он хочет познать источник познания — то, от­куда возникает сознание.

Вот вы здесь, слушаете меня. В это мгновение вы можете быть либо конфуцианцем, либо даосом, одновременно это невозможно. Ес­ли вы меня слушаете и вам все интереснее, что я такое говорю, если вы нанизываете, наматываете на ус — вы конфуцианец. Но если, сидя здесь, слушая меня, ощущая мое присутствие, глядя в мои глаза, вы проникаете в сознание, которое в вас, возникает жгучий интерес, возникает вопрошание: "Кто я?" Это не значит повторять слова "кто я?", это устремление жажды, алкание: "Кто этот сознающий во мне? Что это сознающее во мне? Какова его природа? Каковы его свойства? Откуда он? Куда он?.." Когда воз­никает это страстное желание познать свое желание, вы — даос. И только даос религиозен.

Конфуций — ученый, профессор, пандит. Он говорит о всевозможных понятиях, но загляните в него — там ничего нет. Все, что он собрал — заимствованно. Снова и снова проходит Конфу­ций по даосским притчам: откуда-то и куда-то, всегда в пути, на­капливая, всегда озираясь в поисках знаний, как будто знание можно приобрести, как товар в магазине, как будто знание можно приобрести, где-то от кого-то получить.

Знание никто не может дать, такое не продается. Надо стать им, надо врасти в это знание — это внутреннее преображение. Ни один уни­верситет не дает вам того, что религия называет "подлинным зна­нием". В университете можно получить информацию — чужую, тухлую, замусоленную, ведь она прошла через тысячи рук, как банкнота. Валюту потому и называют текущей: она течет из од­них рук в другие, из кармана в карман и становится все грязнее и грязнее. Так и знания: век за веком они переходят от одного по­коления к другому, от одних профессоров к другим.

Знание всегда свежо, знание — непосредственно из источника. И источ­ник этот еще жив в вас, он ждет, пока вы обратитесь к нему. Не ищите его снаружи — обернитесь внутрь. Об этом говорит Иисус:

"Царство Божие внутри вас".

Конфуций, идущий тогда в Вэй...

Он всегда в пути, в розысках, в поисках знаний. Он подходит к каждо­му. Всякий раз, когда ему говорят, что кто-то где-то достиг зна­ния, он идет туда. Это глупо, бессмысленно, но это — глупость каждого ученого. Они искренне уверены, что знание можно при­обрести; искренне уверены, что знание — предмет, а не опыт, не переживание; теория, а не опыт. Поэтому его можно получить от кого-то другого. Запомните: есть разница между религиозным и научным знанием. Если кто-то однажды открыл закон тяготения, то остальным не нужно открывать его вновь и вновь — это глупо. Нельзя объяснить на весь мир: "То, что открыл Ньютон, открыл и я. Да, да закон тяготения... я видел падающее яблоко, и я вновь открыл закон тяготения". Над вами будут смеяться. "Тут нечего уже открывать, — скажут вам, — откройте что-нибудь новое, неиз­вестное".

Наука — это информация. Если один человек сделал открытие, его можно сообщить всякому. Ученые ищут знания, лежащие снару­жи, поэтому и научиться им можно снаружи, но религию надле­жит открывать каждый раз заново. Как любовь: миллионы людей любили до вас, но пока вы не полюбите, вам не узнать, что это та­кое. Нельзя сказать: "Миллионы любили до меня, зачем зани­маться этим снова? Зачем заниматься этим старьем? Миллионы людей любили до меня, остались их дневники, можно достать их письма, можно открыть книги и узнать". Нет, надо полюбить, на­до открыть все самому. Пока вы не узнали все сами, это никогда не будет знанием. Религия подобна любви, она не похожа на нау­ку. Эйнштейн открыл теорию относительности — все, никому не нужно ее переоткрывать. Открытие, на которое ученый затратил пятьдесят лет, можно узнать за пять минут. В религии же все по-другому. То, что открыл Будда, Лао-цзы, вам предстоит открыть снова. Конфуций пошел по ложному пути.