Черновик письма и офицер со шрамом

 

Среди них было несколько черновиков, тетрадей с моими записями.

Я как раз взял одну из этих тетрадок, чтобы полистать и что-то прочитать. Делать записи, рисунки об увиденном и пережитом всё ещё было для меня важным.

Облокотившись на левое переднее колесо телеги, я, страницу за страницей, листал черновик.

И тут чья-то рука схватила меня за плечо и стала листать вместе за мной, дальше и дальше.

Кто мог позволить себе такую шутку? Тимекарл? Отто Шёнеманн?

Не оборачиваясь, я сделал вид, что мне это не мешает, но рука из-за спины продолжала листать. Забавная рука! Я слегка повернул голову назад и увидел неподвижное лицо. Оно принадлежало человеку со шрамом.

Он продолжал скользить взглядом по исписанным страницам школьной тетради и не собирался уходить. Я не изменил позу, продолжал держать тетрадь, как и прежде, а он переворачивал страницу за страницей. А почему и нет? Мои немецкие заметки не представляли для него никаких трудностей. Он читал с очевидным интересом.

Правда, при очередном перелистывании страницы глаз моего таинственного сочитателя задержался на написанных кириллицей предложениях, которые тоже были написаны моей рукой и занимали несколько страниц. То, что они здесь есть, как-то выпало из моей памяти, как и то опасное письмо в моём кармане, разорванное мною в Лежанке.

В тетрадке был составленный с помощью Насти черновик самого письма, по которому был написан вариант письма в Лежанский местный комитет.

Как будто парализованный, я продолжал держать тетрадь перед глазами читающего. Он водил пальцем по строчкам, по всем этим идиотским фразам, в которых выражалось наше восхищённое одобрение идеальным целям большевиков. Эта глупость теперь могла стоить жизни некоторым из нас.

Дочитав до конца, чернецовец двумя пальцами потянул тетрадь к себе.

«Кто это написал?»

«Я не знаю. Я нашёл тетрадь», - сказал я. Вряд ли это прозвучало убедительно.

Он сказал холодно: «Это писал ты!»

И так как он сейчас, наклонившись вперёд, пристально смотрел на меня, так сказать, брал меня на мушку, как тогда, в Дороховской кухне, я уже слышал его голос, произносящий: «Значит, ты всё-таки был в Красной гвардии. Теперь же это понятно».

Вместо этого он сказал только: «Куда я сейчас пойду – ты знаешь».

Движением головы он указал на находящееся с другой стороны луга двухэтажное здание школы, где находился Корниловский штаб.

Помахивая тетрадью, он пошёл прочь и перешёл улицу. Я видел, как он вошёл в штаб.

Тут передо мной появился Шёнеманн. И Тимекарл был тут как тут.

«Что ты такой расстроенный? Что он прочитал?»

Напали они на меня с расспросами.

«Что случилось? Почему он забрал тетрадь?»

Они всё видели.

«Письмо!»- сказал я.- «Наше письмо. Я писал его сначала в черновике. Убегайте, если можете! Я ухожу».

 

Внезапный побег

 

Мои ноги сами понесли меня, сначала медленно и тяжело, а затем всё быстрее, шаг за шагом, в сторону реки.

А потом всё быстрее, быстрее и быстрее!

Нечто подсознательное управляло мной; как иначе объяснить, что я выбрал именно этот путь к спасению?

Я дошёл до конца садовой стены, которую обрезала река, и перелез через неё.

Я пробежал через соседний огород, перебрался через вторую саманную стену и помчался через третий участок.

Здесь на меня напали собаки.

Их лай спровоцировал лай в следующем огороде.

Снова и снова – как на штурмовой дорожке во дворе казармы – я преодолевал саманный забор или отрезок огорода, преследуемый висящими на ногах собаками.

Мой последний прыжок привёл меня в узкую, совершенно безлюдную улочку.

Даже дети на ней не играли.

Все, казалось, ушли, чтобы посмотреть, что происходило в станице.

Такое событие, как прибытие Корнилова, они не могли пропустить. Это ведь были казаки. Хотя пока они придерживались нейтралитета.

Мне нужно было выбрать новое направление. Идя садовым переулком, я направлялся на главную улицу. Мой шаг был ровным. Нельзя было спешкой привлекать к себе внимание. Я устремился в уличную толпу, толкотню местных жителей и белогвардейцев. Никто не мог мне помочь, я должен был пробиваться сам. Только вперёд, хотя и прогулочным шагом.

Я шёл не спеша, как будто просто гулял от избытка свободного времени, хотя ситуация была чрезвычайно опасной.

Если бы меня кто-то узнал и задержал, меня бы ждал расстрел по закону военного времени.

Как далеко было до окраины станицы? Где заканчивалась последняя улица? Где путь на свободу?

Я ещё раз сменил направление, свернув с главной улицы. Вскоре, гораздо быстрее, чем я ожидал, я оказался на улице, только с одной стороны застроенной бедными домами, которая, когда я прошёл её до конца, и привела меня в окружившие местечко поля.

Я больше не мог контролировать себя и побежал.

Вокруг последних, казалось, вымерших, крестьянских хат не было видно ни одного человека. Только старый дедушка – казак, шедший мне навстречу, поздоровался со мной, и пошёл дальше. Я не рискнул обернуться, двигаясь вперёд. Только не смотреть назад!

Я миновал последний казачий курень. Впереди были поля, и они приняли меня.

Как далеко я смогу пройти? Есть ли у меня вообще шанс уйти?

Овечий тулуп висел на мне тяжёлыми доспехами. Чтобы поднять ногу, требовалась сила. Комья земли, висевшие на ногах, мешали быстрому шагу, который только и мог меня спасти.

Вперёд! Добраться до лощины, где я, пригнувшись, чтобы спрятаться от взглядов, смогу бежать дальше. Или искать свекольную яму, в которую, разрыв её руками, можно забраться!

А вот и свекольная яма. Но земля была такой промерзшей, что её нельзя было разрыть руками. Я снял тулуп, слегка зарыл его в солому, прикрывающую свекольный холмик, и побежал дальше.

Теперь я бежал вдвое быстрее, я летел.

Как далеко и куда приведётменя оставшаяся во мне энергия, я не задумывался.

Я знал только одно: мне нельзя оглядываться. Оглянуться – означало превратиться, как жена Лота, в соляной столб.

А теперь прочь с поля, прочь от этих липких глыб земли, в какое-нибудь укрытие!

Слева показалось, как я предполагал, русло реки; там стоял высокий камыш. Да это, должно быть, речушка, которая пересекала. В камышах я могу спрятаться.

Я подхожу к речушке, скольжу по откосу, и тотчас попадаю по бёдра в воду.

В сразу отяжелевших от массы воды одежде и сапогах, я с трудом выбираюсь из реки, и бреду по берегу, в направлении, куда течёт река, всё дальше и дальше…

Не деревья ли видны там, на берегу? Да, группка деревьев типа вяза. До них, кажется недалеко, а за ними виднеется крестьянский двор, лежащий в стороне от всего хутор.

Он должен мне дать убежище, он даст. Или же: я попаду в ловушку, и меня выдадут.

Кто живёт на хуторе? Казак? Мужик? Какие у них тут отношения друг с другом? Кто за «красных», кто за «белых»?

Вот хутор уже виден отчётливо. Из-за деревьев виднеются его крыша и труба.

Но находится он на другом берегу.

Понимаю это, только подойдя ближе, потому что деревья растут на обоих берегах, а река делает здесь маленький изгиб.

Моста нигде не видно.

Только вперёд! После того, как этот хутор остаётся у меня за спиной, вдалеке передо мной появляется другой.

Значит, теперь мне нужно добраться до него. На вопрос, удастся ли мне это, ответа нет.

Нужно бежать дальше.

Со слабостью и малодушием будет бороться страх, который гонит меня, пока я не окажусь в безопасности. «Беги дальше, иначе ты пропал!» - с такой установкой ты, вопреки бессилию, ещё не побеждён

Я бегу, бегу…

Я стараюсь сохранять темп. Иногда я его даже ускоряю.

Так я бегу, пока впереди не появляется степной хутор, и я не оказываюсь перед деревьями.

Деревья, окружённые кустарником, снова стоят по обеим сторонам реки и между ними – я вижу это отчётливо – с берега на берег проложен мостик.

Это меня подстёгивает, помогает мне собрать последние силы. Я же хочу только найти какой-либо уголок, убежище, может быть, даже так, чтобы никто во дворе об этом не узнал.

Ну и мечты!...

А вот и хутор.

Я прибежал к нему как загнанный зверь. Я исчезаю среди деревьев, бросаюсь вперёд по деревянному мосту, уже из последних сил делая последние шаги.

Покачиваясь, стою на входе во двор. Целая свора собак пытается наброситься на меня. Вдруг кто-то встаёт между нами и собаками, человек в сероголубой австрийской солдатской гимнастёрке, пленный … слава тебе, господи!

Он говорит мне что-то, задаёт мне вопросы по-русски, но не с русским акцентом. Чех.

«Где хозяин?» - выдавливаю я. – «Отведи меня! Это срочно!»

«Пойдём!» - говорит он и идёт впереди.

Мы заходим в конюшню. Из неё высокие порожки соединяют конюшню, через коридорную дверь, с домом.

Выглядывает чернобородый русский, наполовину скрываясь в доме. За ним показывается женщина. Оба спускаются по ступенькам вниз.

«Что надо?» - спрашивает мужчина.

«Ты хозяин? Спрячь меня! Здесь, в конюшне? Времени нет».

«Кто ты? Что с тобой?»

«Я военнопленный. Уже долго в России. Но они гонятся за мной. Я мог бы здесь спрятаться? Время не ждёт».

«Кто за тобой гонится? Расскажи всё! Спокойно, спокойно!»

«Солдаты… Всадники … Я сбежал».

«Сбежал? Откуда? От кого?»

«От тех там, в станице. Она сейчас полна солдат»

«О каких солдатах ты говоришь?» - спросил он.- «Ты из станицы? И что там за солдаты?»

Мне пришлось прикинуться глуповатым, я ведь не знал, кто передо мной.

«Солдаты», - сказал я, - «которые забрали меня с собой оттуда, где я служил».

«А где ты служил?»

«Далеко отсюда»

«Где?»

«В другой губернии. Не на Кубани. Они скоро могут быть здесь. Они найдут меня… можно мне остаться в конюшне? В ящике с кормом или …?»

«Ты слишком взволнован. Успокойся! … Скажи, где ты служил! … Я знаю мир!»

 

Это чудо: дядя Насти!

 

«Ну как ты можешь знать место, откуда я!? Это далеко отсюда… Местечко на реке Средний Егорлык… Лежанка».

Брови хозяина хутора поползли вверх.

«Лежанка?» - спросил он удивлённо.

Его, до этого не очень дружелюбное лицо, просветлело. Что же поразило его так, что он даже улыбнулся?

«Вы только посмотрите! Ты служил в Лежанке? Ну, жена, что ты на это скажешь? Он говорит, что из Лежанки… Ну, и у кого ты там служил? А? Скажи, у кого?»

Я не понимал, что означают его слова. Где была Лежанка, и где сейчас я?

«Зачем ты меня спрашиваешь?» - сказал я. - «Ты что, знаешь лежанцев?»

«Лучше, чем ты себе можешь представить, дружок», - сказал он и беззаботно рассмеялся. – «Потому что там, знаешь ли, там у меня родственники… Моя племянница».

«В Лежанке?» - выдавил я. - «Ты знаешь там Дорохова? Я служил у Дорохова 16 месяцев».

Этот хуторянин был медлительным человеком, и сначала он только качал головой, приоткрыв от удивления рот.

«Да не может быть?!» - сказал он.- «У Кондратия Артёмовича?»

Я подтвердил. Мне почудилось, что я слышу добродушный старческий голос Кондратия Артёмовича, а его седая борода касается моего лица. Неужели я должен был прийти сюда, чтобы снова услышать о Дороховском дворе? Неужели мне, после того как я бросил свой провиантский фургон и бежал по пашне как загнанный зверь, здесь нужно было наткнуться на старые связи. Неужели мостика к первому хутору не было только потому, что там обо мне никто ничего не знал и меня бы сразу же сдали в руки моих преследователей? Неужели эта удивительная встреча здесь, в конюшне, была велением судьбы? Но каким счастливым не было бы стечение обстоятельств – я понимал, что моему спасению не поможет, если мои спасители продолжат неторопливо расспрашивать меня. Меня охватил страх.

«Ну, а если ты был на Дороховском дворе, тогда ты знаешь и мою племянницу: Настю! – Ну? Знаешь ты её? Настю Фёдоровну? Невестку Кондратия Артёмовича?!»

У какого-либо романиста такой поворот ситуации я бы оценил как «чересчур фантастический».

Было ли это своего рода послание, которое пробивалось ко мне? Чем вдруг повеяло в воздухе при упоминании имени Насти?

«Тебе у нас будет хорошо», - сказал Настин дядя. – «Оставайся на хуторе! – Нет, чего только не случается на свете! Пойдём, попей с нами

чаю! Съешь чего-нибудь, там, в кухне, и рассказывай, рассказывай!»

Больше всего мне сейчас хотелось закричать: «Спрячь же меня! Времени уже нет для рассказов!»

«Хозяин», - сказал я ему, - «где ящик, в который я могу залезть? Или в сеннике есть какое-либо место для меня?»

Наконец-то он соизволил несколько прислушаться к моим просьбам.

«Чудной малый!» - сказал он.- «Ты прямо вне себя… Сейчас посмотрим!»

Мы вышли из конюшни, и пошли через двор, он, жена и я.

Он показал мне, что там, почти в конце двора, стоит старое здание кухни, которое, как он сказал, забито всякой рухлядью, и где я, сколько пожелаю, могу спрятаться.

За те 200 шагов, что нам потребовались, чтобы дойти до кухни, меня мучило только одно: найду ли я там какое-либо укрытие: будь то печь, бочка, ящик с мукой, что-нибудь в этом роде.

Я шёл впереди, обогнав их шагов на двадцать. Супруги степенно следовали за мной.

«Ах, кто знает», - услышал я слова жены,- «правда ли, что за ним гонятся всадники и …».

Она замолчала. Я почувствовал, что она обернулась.

Потом она вскрикнула. Её крик сообщил мне, что она увидела моих преследователей. И, может быть, через несколько минут они будут на мосту.

Кухня была уже в нескольких шагах от меня. Я, подгоняемый ужасом, бросился в неё.

Уже собираясь откинуть крышку огромного пустого ларя для зерна, стоявшего там, и спрятаться в нём, я почувствовал, как сзади меня схватили за руки и плечи и рванули назад – но не те, кого я так боялся, а Настин дядя, хозяин хутора.

«Что ты делаешь, что ты делаешь? Не сюда, не сюда, не в ларь!» - кричал он и пытался вытолкнуть меня из двери.

Но я не собирался давать ему возможность вытолкнуть меня из здания. Я подошёл к окну и распахнул обе створки. Одним прыжком я вскочил на подоконник.

Но меня стащили с окна, я освободился от схвативших меня рук и выскочил через дверь наружу. Петляя как заяц, я пробежал по двору, чтобы в последний момент где-то найти какое-либо укрытие, и побежал к амбару.

Настин дядя своим «Не сюда! Не сюда!» выгнал меня и из амбара. Он, казалось, и сам не знал, куда меня направить, и, наверное, почувствовал, наконец, облегчение, когда увидел меня покидающим двор и бегущим по склону к реке.

Теперь он мне вслед выкрикивал свои советы, рекомендуя делать то, что я и так делал, потому что ничего другого мне не оставалось.

 

В камышах

 

«В камыши! В камыши! Катись, катись в камыши!»

Он замолчал, когда я скрылся в зарослях камыша. Я сразу же упал на живот, ломая своим телом жёсткий камыш.

Так я лежал и ждал.

Были ли уже «кадеты» сейчас наверху, во дворе?

Не выдаст ли этот «дядя» тайну моего пребывания в камышах? Мог ли я быть уверен в том, он не приведёт «кадетов» сюда? Вдруг они сделают несколько залпов в камыш.

Я прислушался. Всё было тихо.

Но через некоторое время я услышал голоса со стороны двора. Они были похожи на громкие проклятья. Но разобрать было ничего невозможно.

Я, как мёртвый, лежал в воде. Время шло. Где-то далеко вдруг прозвучало несколько выстрелов, и снова наступила тишина.

Может быть, они потеряли мой след? Может быть, владелец хутора, к которому я вновь почувствовал доверие, чтобы их обмануть, указал им другое направление, куда я скрылся. Или они хотят меня обхитрить?

Поджидали они меня там, на берегу?

Я продолжал лежать, не двигаясь. Мой обострившийся слух регистрировал любое движение. Но, кроме редкого покрякивания или писка какой-то птицы, моё ухо больше ничего не слышало.

И тогда я, наконец, рискнул тихо и осторожно подняться. Я присел. И так, сидя, попытался наломать камыша, чтобы сделать себе некоторое подобие сиденья. И только теперь, когда начало спадать напряжение, я почувствовал холод ледяной воды. Мои ноги почти окоченели, но теперь я стал потихоньку двигаться.

Прошло, должно быть, не меньше часа, прежде чем сиденье было готово. И вот я уже был не в воде, а «в сухости», радуясь уже тому, что одежда больше не впитывала воду, и отдавала свою влагу воздуху.

Сапоги, к сожалению, вытащить из воды не удалось, поэтому ногам пришлось довольствоваться тем, что было.

Я ждал темноты.

Я несколько успокоился. Чего лучшего мог я желать в этой ситуации. Сквозь камыш я видел, как постепенно темнеет небо, видел, как солнце склоняется к горизонту и исчезает.

За все прошедшие часы ничего тревожного не случилось. Только – посреди царившей тишины – откуда-то издалека доносился однотонный протяжный крик пахаря, шедшего в борозде и погонявшего лошадей.

Но и он затих, когда стемнело.

Наступила ночь.

Теперь я только хотел дождаться, пока полная темнота скроет всё, чтобы затем выбраться из камыша. То, что с дядей Насти я распрощался навсегда, было совершенно очевидно. С поворота кругом как можно дальше от его двора должны были унести меня ноги в эти ночные часы – сколько бы вёрст я не одолел. В каком направлении идти – определюсь по дороге.

«Эй!» - послышался осторожный приглушённый зов. Я испугался до смерти и задержал дыхание.

«Эй, ты!» - вновь послышалось с берега.

Всё-таки сторожили! … И не спас! Кто же там был в засаде? … Кому же я, в конце концов, всё-таки попаду в ловушку; я, с моими нечеловечески уставшими и от ледяной воды застывшими костями!? Неужели всё начнётся сначала – ужас, преследование, страх смерти?

Долгое время глубокая тишина… Затем: «Ты слышишь? Эй!... Дорохов!»

Дядя Насти! Ответить ему?

А если это ловушка?

«Ты, Дорохов! Ты жив ещё?»

«Жив».

«Теперь выходи! Они уехали! Ты слышишь?»

«Я не выйду. Я пойду дальше».

«Выходи! Не бойся ничего! Обсушись!»

Мне потребовалось много времени, чтобы решиться. Одно было страшнее другого: выдать себя, на авось, тому ждущему или же оставаться в камышах, может быть, до самого рассвета.

Но я – сидя абсолютно промокший в ночном холоде, дрожа всем телом от мороза, я был сейчас получеловеком. И я поковылял на своих окоченевших ногах через камыши к берегу.

Дядя Насти принёс с собой валенки; я их никогда не забуду; они были высокими по колено и розового цвета.

Когда я, сидя на земле, пытался стащить с себя промокшие кожаные, и пальцы ног никак не хотели слушаться, «дядя» мне помогал. Он помог мне надеть и войлочные монстры, поднял меня с земли, поддерживал меня, позволил повиснуть на своём плече, и тащил меня в темноте на холм, через двор, в дом.

Это всё, вместе взятое, следует назвать добрым делом.

Я был сбит с толку, испуган. Ужасы дня слишком глубоко сидели во мне. Не способный ни есть, ни пить, ни говорить, я отказался также от тёплой постели, которая мне предлагалась. Я хотел, как только обсохну, снова во двор, на свободу.

У меня поднялась температура, и меня мучил жар. Только теперь я почувствовал коварное действие ледяной воды. Вместе с жаром вернулся смертельный страх, что они могут прийти ночью и обыскать дом. И тогда они сразу схватят меня.

В безопасности я мог быть только где-нибудь в укрытии, вне дома.

Настин дядя, как я теперь узнал – его звали Михаил Семёнович, вероятно, считал мой страх проявлением болезни, но он не пытался переубедить меня. Если меня не будет в доме, ему же тоже будет спокойнее.

Он зажёг фонарь и вывел меня во двор. Я пошёл за ним к скирде соломы, которая стояла несколько в стороне от двора.

В высокой и плотной скирде, где-то на высоте человеческого роста, была небольшая дыра.

Михаил Семёнович поднял меня вверх, я засунул ступни в эту дыру и протиснулся в неё сначала ногами. Они попали в большое углубление. Расширив входное отверстие плечами и телом, я, наконец, проскользнул в него весь, и смог там встать.

Хозяин двора заткнул отверстие соломой. Я услышал его удаляющиеся шаги.

Сидя, скрючившись, на корточках, я чувствовал, что я весь пылаю, в то время как зубы стучали от холода.

Чтобы держать тепло, углубление было слишком большое.

Холодный ночной воздух охватывал моё пылающее тело.

Вместе с растущим жаром мою израненную душу мучили ужасные видения, от которых я даже вскрикивал.

Вокруг скирды я слышал свист, тихий шорох. Кто-то шёпотом произносил имя: Дорохов. «Кадетские» офицеры окружали моё убежище и нападали на скирду. Я бежал. Все за мной: Дорохов! Дорохов! – Я в реку. Все за мной: Дорохов! Дорохов! Из камышей снова в скирду, снова окружают, атакуют, преследуют. Снова в воду. Дорохов! Дорохов! – Постоянный ужасный зов за мной. И так всю ночь.

Иногда, в минуту просветления, как луч с неба, мысль: я свободен и могу вернуться к Насте.

Когда я в камышах ждал смертельного залпа, я был сконцентрирован на одной единственной мысли: моим последним словом должно быть слово: «Настя».

Михаил Семёнович несколько раз за ночь приходил к дыре, чтобы проверить, жив ли я ещё.

Перед рассветом он уехал, вернулся перед завтраком и сказал своей жене: «Я был в городе. Он пуст. Поздно вечером все уехали. Их преследуют. Теперь ему можно вылезать».

В доме Михаила Семёновича, рядом с кухонной печью, я пролежал несколько дней, омываемый волнами мягкого тепла. Они помогали мне избавиться от болезни. Постепенно просыпающееся сопротивление организма и дни покоя, которые мне были дарованы, вскоре

позволили мне встать на ноги, так что я смог отрабатывать свою благодарность Михаилу Семёновичу.

Я распилил во дворе ствол дерева на поленья, ходил в поле за сеялкой, и помогал везде, где мог.

Помимо чеха, в работниках у Михаила Семёновича был ещё венгр, которого называли Иштван. Географические соседи не любили друг друга, и лишь когда добавился я, они несколько сблизились. То, что они меня изолировали, было мне только на руку; я ведь не собирался задерживаться в этом дворе.

Иштван, впрочем, ничего не имел против меня, но он по-русски знал едва три слова и был

неразговорчив.

То, что хозяин в моём лице надеялся заполучить работника надолго, я понял сразу. Я же, напротив, хотел одного – вернуться в Лежанку. Должен я был из этого делать тайну? Я честно сказал о своём намерении, и Михаил Семёнович сделал вид, что это само собой разумеется.

Обе дочери Михаила Семёновича, Манька и Оля, милые дети 14 и 15 лет, были ученицами школы для девочек в Весёлом, и носили школьную форму. Утром их отвозили на занятия в город, а после 5 или 6 уроков привозили обратно на хутор. Ответственным за это был Иштван, который во-время и сознательно это выполнял.

 

Оля и Манька

 

Когда я поближе к вечеру приходил в хутор, девочки сидели за столом над заданиями, полученными в школе. При выполнении заданий по математике они нередко умоляюще смотрели на меня, прося о помощи. Я подключался и вносил ясность в арифметический мрак. Никаких особых тайн там не было, но, по мнению Маньки и Оли, арифметика была полна загадок Сфинкса, для решения которых требовался Эдип, и им-то я и был.

«Купец продаёт 12 аршин ткани по 80 копеек за аршин. Сколько он заработает, если фабрика отдала ему 12 аршин ткани по 7 руб.20 коп?»

Девочки с хутора не видели никакой возможности ответить на этот вопрос. Ну как они могли раскусить этого торговца тканями?

И тут какой-то беглый германец садится к ним за стол, берёт листок и пишет: Купец получает за свои 12 аршин сукна, которые он продаёт, 12 х 80 коп, т.е. 9 руб. 60 копеек, это его приход.

Владелец фабрики взял с купца за 12 аршин сукна 7 руб. 20 коп.

И если мы теперь из прихода купца вычтем фабричную цену, т.е. высчитаем, сколько будет, если от 9 руб.60 коп. отнять 7 руб.20 коп, то в результате мы получим 2 руб.40 коп, и это и есть заработок купца.

Невероятное удивление.

И главное: всё оказывается абсолютно правильным.

«И откуда он, чёрт возьми, знает русский счёт?» - говорит Михаил Семёнович своей жене. - «Там, у себя дома, они наверняка считают по-другому. Ведь говорят же они не так, как мы».

А ещё через вечер вся семья недоверчиво следила за мной, когда я принялся срисовывать портрет Петра Великого с иллюстрации в учебнике Маньки. Царь без каких-либо изменений был перенесён из учебника на мой лист бумаги. Мне, как опытному рисовальщику, это не составило никакого труда.

Я совсем не ожидал, что это моё скромное умение вызовет такое удивление. Мои зрители не могли прийти в себя от удивления. Я им казался каким-то волшебником.

«К нам на хутор пришёл Художник», - сказала почтительно мама девочкам, и это «Художник» было повторено всеми, пока я заканчивал рисунок. И это звучало так, как будто относилось не к человеческому существу, а полубогу.

Из-за переоценки моих чисто репродуктивных умений, мне пришлось в последующие дни неоднократно это повторять. Хуторская семья была склонна к тому, чтобы встречать Художника и Математика с почти культовым поклонением.

Мне нужно было нарисовать Пушкина и баснописца Крылова, потом Екатерину Великую и, наконец, генерала Кутузова, который победил французов под Смоленском, как рассказала мне Оля. То, что цари, царицы и генералы были больше не актуальны, не играло никакой роли. В учебнике они ещё имели право на существование.

Когда же я вновь заговорил о том, что мне нужно возвращаться в Лежанку, Михаил Семёнович попытался меня переубедить. Сначала он утверждал, что мой план опасен, дороги кишат бандами разбойников. «Подожди до Пасхи», - сказал он. Но я точно знал, что и в дальнейшем он будет всячески препятствовать моему уходу.

Я подождал неделю, занимался, как и прежде, с обеими «высшими ученицами» и научил их немного французскому языку. Это было глупо с моей стороны. С этим нужно было не спешить, как и со своими способностями домашнего учителя.

Так как, когда я после длительной паузы, собрался вновь заговорить с Михаилом Семёновичем о Лежанке, он опередил меня и сказал: «Гриша, я хотел бы иметь тебя здесь на хуторе, для девочек, чтобы они с твоей помощью получили образование. Иностранные языки, счёт и срисовывание картин. Оставайся на хуторе, Гриша! Не уходи в Лежанку! Ты нам нужен здесь».

Я сказал ему, что больше всего на свете хотел бы учиться с Манькой и Олей. Но после моего длительного пребывания в Лежанке, а я провёл там больше двух лет, именно там я чувствую себя дома. И нигде больше мне нет покоя. Тоска, ностальгия пожирают меня.

Настю, его племянницу, я не упомянул ни разу. Я ни разу не произнёс Настиного имени, когда он пускался в рассуждения о своём родстве с Дороховыми.

Я делал вид, что чувствую себя обязанным вернуться к Кондратию Артёмовичу, от которого меня увели силой. Именно он, Кондратий Артёмович, в первую очередь имел на меня право.

Всё это хозяин хутора слушал неохотно. Что касается его дочерей, он был абсолютно убеждён в моём присутствии здесь. Школьная ерунда девочек вызывала у него невероятное уважение; в их простых математических заданиях он видел непреодолимые глубины искусства счёта. Не говоря уже о французском.

И так как он смекнул, чему дети могут научиться от меня, он должен был сделать всё, что пошло бы им на пользу. Несколько дней спустя, во время аналогичного разговора, он даже выразил свою готовность совсем отказаться от моей помощи во время весенних работ, только бы я остался. И когда он только уймётся со своими предложениями и условиями? Я хотел уйти.

Между тем он до сих пор не зарегистрировал меня в Весёлом. За это ведь нужно было платить.

А, может быть, он этого не сделал, так как знал, что третьего работника ему всё равно не разрешат.

Переговоры с Михаилом Семёновичем не могли закончиться хорошо. Его последнее предложение было следующим: кроме занятий с девочками, в мои обязанности весной должен был входить только уход за волами.

«Подумай только, Гриша! Что за прекрасное занятие! Солнышко светит, ты лежишь в травке и греешься. Мы уже вспахали, скосили траву – всё без тебя. А потом придут чудесные дни … Лето – убирать урожай я буду без тебя, только бы ты остался и в холодное и тёмное время года занимался с девочками науками».

Но и в этот раз он получил отказ. Мне было жаль его разочаровывать. Но мне нужно было к Насте. Он счёл меня неблагодарным, и с этого момента осерчал на меня.

Однажды в обед мы заспорили. Я объявил ему, что в ближайшее воскресенье уйду.

«Ты не уйдёшь», - заявил он угрожающе.

«Ты хочешь мне помешать?» - воскликнул я. - «Я уйду в любом случае… Тайно. Ночью, когда ты спишь… Или ты с сегодняшнего дня не будешь спать по ночам?»

Он издевательски засмеялся и ответил: «Я спас тебе жизнь. Ты уже забыл – хорошо».

«Спас жизнь?» - ответил я гневно. - «Загнав меня в реку?».

Ничего хорошего в таких ссорах не было. Каждый из нас был прав и в то же время не прав. Теперь мы только мрачно поглядывали друг на друга и совсем перестали разговаривать.

Михаил Семёнович поручил чеху приглядывать за мной. Несмотря на это, я спокойно готовил свой побег.

 

Перед атаманом

 

В одну полнолунную ночь по дороге в Весёлое мчалась повозка. Ею правил чех, рядом сидел Настин дядя.

Они преследовали меня, они считали, что я уже далеко. Я же был в пути всего полчаса.

Когда я услышал шум этой телеги, которая могла принадлежать только Михаилу Семёновичу, я остановился. Да что бы изменилось, если бы я пошёл дальше? У меня не было возможности исчезнуть, провалившись сквозь землю.

Они оба потащили меня на телегу; один из них – не знаю, кто – ударил меня по голове.

А потом стегнули лошадей и помчались – в направлении Весёлого.

Чех забрал у меня кнут, который я держал в руке.

Настин дядя сорвал с моей спины мешочек с хлебом. Он кричал: «Ты у кого украл мешочек? Он тебе не принадлежит».

«Тебе тоже», - прокричал я в ответ.

Хлебный мешок я сшил себе сам самым примитивным образом. От старого дырявого картофельного мешка, валявшегося у Иштвана, я отрезал подходящий кусок, чтобы смастерить себе какую-либо сумку для запасов, так как после потери моего, оставшегося в провиантском фургоне сундучка, я был человеком без какого-либо имущества. Даже тулуп, который я после нескольких дней пребывания на хуторе, попытался найти, исчез куда-то из свекольной ямы.

С тулупом у меня бы были вместительные карманы, чтобы сложить какой-то провиант в дорогу. Те, не съеденные мной во время обеда и ужина куски хлеба, которые я собирал, готовя побег. Я складывал их в тайнике, о котором не знал даже чех – хотя шпионил за мной повсюду.

В конюшне я вытащил из стены неплотно прилегавший кирпич, располовинил его, и половину вставлял обратно, спрятав в образовавшейся дыре мои куски белого хлеба.

Чех ощупал мой хлебный мешочек в руках Михаила Семёновича и сказал, что он сделан из постельного «белья» Иштвана.

Михаил Семёнович разозлился и заговорил об ущербе, нанесённом мною Иштвану.

«Так значит, он обокрал Иштвана», - прокричал он чеху,- «а, может быть, и меня. Посмотрим».

Он и чех схватились за мои карманы, чтобы – в то время как кони неслись во весь опор – обыскать меня.

Так как у меня ничего не было, они ничего и не нашли. О двенадцати бумажных рублях, которые я носил на груди в моём солдатском мешочке, Михаил Семёнович знал. Он не посмел прикоснуться к деньгам. Однажды я показал их ему, чтобы продемонстрировать, что я не совсем нищий, когда соберусь в Лежанку. Это было в то время, когда эта тема ещё спокойно обсуждалась нами.

Через короткое время мы въехали в Весёлое. Чех правил, подчиняясь указаниям своего господина, к воротам, во двор казачьего административного здания. У ворот стояли ночные постовые.

Михаил Семёнович закричал им: «Я привёз одного из кадетской армии. Расстреляйте его! Он прокрался на мой хутор. Опасный кадет, говорю я вам. Его нужно сразу же порешить!»

Постовые не проявили никакого интереса. Они были казаками, а он мужик. Они не принимали от него никаких указаний и советов; кроме того, их задачей было стоять на посту и больше ничего.

В это время казаки на Кубани ещё держали нейтралитет по отношению к Корнилову. Они, конечно, не хотели иметь его армию где-то поблизости, как это было сейчас. В то время как я был на хуторе, мы каждый день слышали пушечную стрельбу. Бои шли под Березанской, Шуравской и в других местах.

Постепенно казаки должны были – хотели они или нет – признать режим красных.

Но меня это в данный момент мало трогало.

Меня сейчас беспокоил Михаил Семёнович, который для меня, несмотря ни на что, всё же был Настиным дядей. Он задумал подвести меня под расстрел – меня, которого ещё совсем недавно так

уговаривал; того, кто его дочерям на хуторе объяснял школьные премудрости.

Что я в тот момент должен был думать о людях? Если человек так круто меняется за мгновение – то он друг, то палач?

Самая смертельная в данный момент клевета – то, что я «кадет» – казалась моему Михаилу Семёновичу самым надёжным средством, чтобы с уверенностью лишить меня жизни.

Но всё пошло не так, как он хотел. Его утверждение сначала нужно проверить, объяснил ему казачий постовой. Так как атаман каждую жалобу проверяет лично, дело пойдёт своим путём.

А когда же будет атаман? - Не раньше 8.00 утра. А до восьми жалобщику придётся подождать.

Жалобщик был явно разочарован.

Один из постовых завёл нас в дежурку.

Михаилу Семёновичу нужно было оставаться в коридоре, и только время от времени он мог зайти погреться. Длительное пребывание в дежурке ему было запрещено.

Я слышал, как он там – хотя это никого не интересовало – повторял свои небылицы обо мне, чтобы придать себе важности.

«Видит бог! Проклятый кадет! Шпионил у меня на хуторе, собака! А потом ещё обворовал меня…»

В дежурке на лежанке лежали два казака из постовых и разговаривали. Они поприветствовакли меня; появилась новая тема.

Кроме них, в углу сидел старый опустившийся мужик, который в чём-то провинился, вероятно, бродяга. Он тоже принял активное участие в завязавшемся разговоре.

Казаки начали расспрашивать меня. И именно от того, что я не был русским, они с любопытством спрашивали меня обо всём. Когда я начал рассказывать о своём «деле», я быстро заметил, что имя Михаила Семёновича не находит у них положительного отклика.

«Что, Михаил Семёнович тебя сюда привёз?

Старый негодяй! Как ты к нему попал?»

Я рассказал им коротко и проникновенно об ужасных днях в Лежанке, которые я пережил, поведал о своём насильственном рекрутировании в Корниловский обоз, и о том, как здесь, в Весёлом, я бежал от «кадетов». От моего рискованного побега бродяга был в полном восторге; он не переставал меня хвалить.

«Отлично ты это сделал! Через уйму садовых заборов! Молодец, смельчак!»

Я не забыл упомянуть, что бежал от «кадетов», только чтобы вернуться к своему хозяину, в ставший мне родным двор в Лежанке.

«Правильно!» - сказали казаки. - «Человек тоскует по родной земле. Это мы понимаем. А почему собака толстопузая с хутора решила задержать тебя здесь?»

Я сказал: «Он хотел … То, что он меня ещё здесь, в конторе, не зарегистрировал, это, должно быть, и пришло ему в голову сегодня ночью».

«Как так? Он не получил для тебя разрешения на работу?»

«Пока нет».

«Платить он не любит», - сказали казаки. - «А он тебе что-то платил за твою работу на хуторе?»

«Нет. Он считает, что и так хорошо. Может быть, он думает, что может требовать от меня бесплатной работы, потому что спас мне жизнь?»

«Он? … Конечно, не он спас тебе жизнь».

«Может быть, частично», - сказал я. - «Я не хочу быть неблагодарным».

Казакам, во всяком случае, было ясно, что я, не будучи направленным на службу на хутор, имел право в любое время покинуть его.

Я решил перевести разговор на конфискованные у меня кнут и мешочек, в которых Михаил Семёнович, мой спаситель, вероятно, видел возможность возбудить против меня жалобу о краже.

Так как он уже, вероятно, понял, что ему вряд ли удастся утром уверить атамана в том, что я «кадет».

На чердаке конюшни Михаила Семёновича, на трухлявом полу, лежали старые полусгнившие ремни от кнутов, без палок. Я сам изготовил себе короткую рукоятку и прикрепил к ней один из старых ремней, чтобы хоть что-то иметь в дороге для защиты от собак в деревнях. Это был кнут, который у меня из руки вырвал чех, по ука