Происшествие в мякинном сарае

Следующий вечер выдался невероятно холодным. Резкий ветер, дувший мне в лицо, казалось, всё хотел порезать на куски.

Пока я шёл, под моими ногами пел и скрипел снег. Я шёл очень быстрым шагом. Несмотря на это, путь мне показался очень длинным, и на последних метрах я уже практически задыхался.

Затем я, наконец, добрался до мякинного сарая и закрыл за собой широкую дверь. Я сразу же запер её изнутри и сел, так как был совершенно без сил. Несмотря на высоко поднятый овчинный воротник, шапку и башлык, мой мозг, казалось, превратился в лёд. Высокие сапоги и кожа меховых перчаток были как каменными от мороза.

Но здесь, в сарае, было тепло и тихо.

Было примерно четверть одиннадцатого.

Незадолго до 10-ти я уже был вблизи задних дворов усадьбы и видел лампу старика, обходящего конюшни и амбары. Сейчас я уже был в безопасности. И теперь, за эти полчаса, пока не появится Настя, я мог отдохнуть и по-настоящему согреться.

Но это оказалось заблуждением.

Холод проникал и в этот бревенчатый сарай. Он охватывал меня ледяной хваткой. Громко двигаться мне было нельзя, а ожидание Насти, как я заметил, затягивалось.

«Если бы она была уже здесь! Это бы помогло мне согреться».

Меня морозило. Меня охватила парализующая усталость. Ведь я уже несколько ночей не досыпал. И чем глубже проникал в меня теперь мороз, тем сильнее становилась сонливость. А Насти всё не было.

«Разгрести эту мякинную гору, зарыться в мякину и согреться!» Моими мыслями всё больше и больше овладевало одно это желание.

В полусне я добрался до двери, которую я, входя, закрыл изнутри, и отодвинул задвижку, чтобы Настя, когда она придёт, могла войти. А затем, помогая себе руками и ногами, забрался на мякинную гору.

Я мог бы, зарывшись немного поглубже, сидеть здесь незаметно и днём.

Теперь, прежде всего, было важно прислушиваться к каждому шороху.

Не пробили ли большие часы, которые ночью было так хорошо слышно, три четверти, чтобы показать последнюю оставшуюся четверть до одиннадцати?

Но в любом случае ждать здесь было чудесно.

Невероятное чувство удовлетворения, идущее от коленей и ног, распространилось по всему телу – но тут мной вновь стал овладевать сон, внезапный и неодолимый.

«Не спать! Не спать!» - бормотал я себе и с усилием раскрывал слипающиеся глаза. А потом пришло новое искушение: закрыть глаза только на пару секунд! На полминуты! А потом сразу же снова открыть! Да… так!.. Это было прекрасно… Сопротивление таяло. Ещё раз! И ещё раз!

Но этот «ещё раз» был и последним разом, после которого я глаза больше не открывал.

Спокойно и крепко усталость взяла меня в свои нежные объятья.

Ночные часы текли своим чередом.

В одиннадцать пришла Настя, вошла в сарай, и никого там не нашла.

Несколько раз она тихонько позвала меня по имени, немного подождала и снова ушла.

Через четверть часа она пришла снова.

«Он не пришёл… Что с ним могло случиться?»

Объяснения она не находила. Вся в беспокойных мыслях, она пошла в дом спать.

Я стал жертвой не только накопившейся усталости. Была ещё другая, вторая, более коварная сила, одолевшая меня: мякина.

Ещё до того, как заснуть, я, сам того не осознавая, провалился немного глубже в своей норе.

Как бы прочно я не сидел в этой горе мякины, она незаметно проседала под тяжестью моего веса. И с каждым моим спокойным вдохом, тяжесть тела тащила меня вниз.

Коварная мякина со всех оседала подо мной.

Вскоре она уже покрывала мои бёдра, потом достигла груди.

В глубоком сне я съезжал навстречу своей смерти.

И вот уже мякина, потрескивающий и шуршащий монстр, подобрался к моему горлу, издеваясь, преодолел подбородок и подобрался ко рту.

Меня спасли три громких удара часов, чей бой разорвал ночь и проник в моё сознание.

Колокол больших часов, который до этого не смог прорвать стену моей усталости, разбудил меня сейчас своим почти кошмарным предостережением.

«Просыпайся, Гриша!» - прозвучал первый сигнал, с которым мой сон стал менее крепким.

Второй – который я услышал, ещё не осознавая, где нахожусь, – призывал меня: «Возвращайся в сознание, Гриша!».

Третий удар провозгласил мне: «Гриша, вечность уже ждёт тебя».

В воздухе ещё дрожали последние отголоски всех трёх, как обычно звучит дрожащее железо. И моё сердце задрожало, когда я осознал, что часы пробили три четверти первого, и я проспал Настин приход.

Я хотел выпрямиться, но почувствовал себя зажатым и с ужасом понял своё положение.

Я принялся быстро выбираться, но это оказалось почти невозможно. Невыразимый страх охватил меня, я уже сомневался в своём спасении.

Но так не может быть, я должен выбраться. А если бы они нашли меня здесь на следующий день? Да они бы забили меня до смерти.

Борясь за свою жизнь, я руками, плечами и грудью отодвигал от себя давящую тяжесть.

Постепенно я отодвинул в сторону огромное количество мякины.

Мне удалось… удалось.

С невероятными усилиями, которые полностью исчерпали мои силы, я освободился.

И тут маленький колокол пробил четыре раза, а за ним большой пробил час.

И тут я, наконец, полностью пришёл в себя. Встреча с Настей не состоялась.

С чувством величайшей досады я покинул сарай. Предельно осторожно я выбрался из Дороховского двора…

В том, что недоверчивый Яблочков уже проверил мой ночной лагерь в конюшне и установил, что немец в два часа ночи где-то подозрительно шляется – в этом я был убеждён.

Когда я на следующий вечер вновь прокрался к Дороховскому кухонному окну, меня спугнули. Ситуация была опасной. Настю я не увидел.

Следующим утром Яблочков забросал меня ироничными вопросами, в которых был скрытый намёк на любовные приключения. Мои ночные вылазки, как оказалось, сильно его беспокоили. Я должен был с этим считаться. На следующий день я остался дома.

Через день после вынужденного перерыва мне удалось увидеть Настю, которая по собственному почину вышла к задней калитке как раз в то время, когда я там обычно появлялся.

Мы решили наверстать упущенные часы в том же месте, и договорились встретиться следующей ночью. Мы оба немного нервничали и быстро расстались; казалось, каждый из нас потерял какую-то часть внутреннего спокойствия.

В этом была виновата мякина, и всё же мы снова решили довериться ей.

И когда следующей ночью в условленное время бревенчатые стены сарая захлопнулись за нами, мы уселись, тесно обнявшись, на принесённую Настей большую шубу.

 

Рассказ Насти

 

Сегодня Настя должна была мне рассказать о том ночном происшествии с кражей пушек. А ей, очевидно, хотелось рассказать не только об этом.

Фёдор доставил ей большие огорчения. Он опозорил её, как она выразилась.

Я попросил её рассказать всё. Незадолго до этого, сказала она, Фёдор вернулся из Куркулёвки пьяным.

«Ты же знаешь, Гриша, что он уезжал с делегацией к куркулям. Они там хорошо выпили, чтобы, как он сказал, закрепить достигнутое единство».

«А каким приехал Друзякин?» - спросил я её.

«Он был немного навеселе – не более того. Он же знает меру и старается перед Марусей, чтобы произвести наилучшее впечатление… Но Фёдор! … После той поездки в Куркулёвку он не переставал пить.

И когда той ночью к нам ворвались кадеты – или кто там это был - он лежал, храпя, в грязных сапогах, на своей кровати, как бесчувственное бревно.

Я сидела в комнате и что-то шила, так как не могла спать…

Дверь распахнулась, и вошли трое мужчин; двое из них, как мне показалось, офицеры. На третьем, очень молодом человеке, было пенсне, как у студентов. Они старались не разговаривать.

Двое подошли ко мне справа и слева, и схватили меня за руки. Третий встал передо мной и знаками приказал мне не кричать. У всех были пистолеты.

Но страх я испытывала только перед одним, тем, что стоял передо мной. У него были злые холодные глаза. Его лицо тоже вызывало отвращение, так как по подбородку проходил широкий красный шрам.

Я дала им понять, что не собираюсь кричать – тогда они меня отпустили.

Тот, со шрамом, показал на Фёдора. Я сказала, что это мой муж, но он пьян. Ой, как стыдно мне было это говорить! Это всё-таки были офицеры, Гриша… Но против пьяного, который не мог ничего видеть, они ничего не имели.

Веди нас, женщина! – сказал тот, со шрамом. Покажи, где спят артиллеристы!

Я пошла с ними через двор и впустила их через сени в кухню, где рядом спали наши солдаты, да ты знаешь, Гриша. Друзякин лежал на полке, остальные на печке.

Когда их спускали вниз, они не сопротивлялись, и Друзякин не сопротивлялся.

Сибиряку завязали лицо платком. Всех погнали во двор, в конюшни, а потом с лошадьми к пушке. Когда они запрягли, тот, со шрамом, велел мне открыть ворота, и они выехали. Сибиряка они взяли с собой.

Он вернулся через 3 дня. Где он был, сказать он не может.

Гриша, ты не представляешь, чего мне это стоило. Я делала всё, что они мне велели. Да и что мне ещё оставалось?! Но разве можно так пугать женщину?

Я целый день не могла прийти в себя, так как мне было плохо. – А брань, которой меня постоянно награждает Фёдор? Я не должна была признаваться, говорит он, что он мой муж. Могла бы просто сказать, что его не знаю. Пьяный незнакомец, которого они принесли.

Ох, Гриша, чтоб ты понял, почему я так говорю… Я раньше не хотела тебе рассказывать. Гриша: от Фёдора я родила двух неполноценных детей… сначала мальчика, потом девочку. Они были нежизнеспособны… болели… умерли.

Представь себе этот ужас! Родились уже отравленными. Отмеченные алкоголем, как сказал доктор.

Иногда он их просто называл «дети пьяницы».

Гриша, я навеки привязана к пьянице. Это моя судьба, и я буду её нести. Ну как я тут могу любить, когда получаю такое!.. Поэтому я и полюбила тебя, Гриша!»

И когда я уже собирался ответить ей на всё сказанное, она закрыла мне рот своей рукой - она что-то услышала, какой-то шорох снаружи.

Теперь и я его услышал. Какое-то шарканье. Шаги, треск, скрип, не совсем близко, может быть, в 10-12 метрах от нас.

Потом добавились голоса. Шёпот, но и он не вблизи от сарая.

 

Компромисс с ворами

 

«Воры!» - прошептала Настя. – «Спрячься, Гриша!»

Я прыгнул на мякинную гору, несмотря на ужас, который охватил меня при воспоминании о ночи, проведенной в мякине. Но моя голова уже снова была под крышей сарая, и я растянулся наверху.

Настя держала засов обеими руками.

Они уже были перед дверью.

Один из них попытался отодвинуть засов. Настя держала крепко.

«Ну, что там с засовом, Миша?»- послышался чей-то голос. - «Не отодвигается?».

«Нет, Яшка, не идёт… Он не двигается».

И Яшкин голос: «Не двигается? Очень легко он двигается… Пусти!»

Некоторое время Настя ещё могла удерживать засов, а потом эти сукины дети что-то, очевидно, услышали.

Яшка между тем снова начал дёргать засов, чтобы подвинуть его вперёд или назад.

«Чёрт его знает», - ругался он. - «Почему он сегодня не идёт. Прошлой ночью он двигался легко».

«Так?» - спросила Настя, отпуская засов.

Дверь распахнулась.

«Прошлой ночью двигался легко?» - сказала Настя. Она вышла за дверь, где они стояли с совершенно глупым выражением лица.

«Легко воровать у Дороховых мякину, да?».

Ошарашенные воры сначала прореагировали только растерянно-дружеским: «Ах… это ты, Настя?»

«Ну, теперь мы знаем», - сказала Настя. - «Куда девается мякина. Как раз сегодня Кондратий Артёмович сокрушался: «Куда в этом году девается мякина? Сарай пустеет, а ещё даже не Рождество».

«Не выдавай нас, Настенька!» - сказал он. - «Мы ж хотели взять только маленький мешочек».

Но почему это Миша вдруг издал такой странный свист. Несмотря на угрозу, как будто он этих угроз и не боится?!

«А послушай, Настенька, а что ты делаешь здесь ночью?»

«Я?» - спросила она.

Да, это был неожиданный вопрос. Но на него нужно было отвечать.

«Проследить хотела, кто же эти воры»,- ответила она дерзко.

«Так? И больше ничего?... Почему же ты так крепко держала засов?».

Миша почувствовал, что может позволить себе эту дерзость.

«Тебе так понравилось в сарае, что ты там хотела бы остаться? Ты там не одна? Там ещё кто-то есть? Дай-ка посмотреть!..»

Он попытался проникнуть в сарай. Настя закрыла дверь и встала перед ней.

«Ещё кто-то здесь?» - сказала она.- «Это кто же, например?»

«Ну, какой-нибудь сердечный дружок», - ответил Миша.

Над этой шуткой, которая вовсе не была шуткой, они засмеялись все трое. И, пребывая в этом радостном настроении, они продолжили препирательства, пытаясь, каждый со своей стороны, превратить стыдное или угрожающее для себя, в безобидное.

Но, тем не менее, Настя оказалась в ловушке. И она была вынуждена согласиться на компромисс. Она пообещала им, что не будет рассказывать старику об этом инциденте. А контрагенты обязались хранить при себе свои предположения о некоем «Настяшином сердечном дружке». На том и порешили.

 

Если ты хочешь - служи!

 

Моё пребывание у Яблочкова становилось невыносимым. Напряжение между рыжебородым и мной, которое изначально витало в воздухе, всё возрастало.

Может быть, он собирался заявить на меня. Не было ничего легче заподозрить кого-либо в чём-либо. Почему он иногда смотрел на меня своими маленькими сверкающими глазами и качал головой, ничего не говоря? Что он при этом думал? Я не мог этого знать. Я знал только, что самым лучшим для меня будет – уйти от него.

И почему мне, ради своей безопасности, не попробовать это. Мне нужно было просто исчезнуть однажды ночью, самовольно, без разрешения. Но в этот раз обращаться с жалобой я уже не мог. Как же мне уйти отсюда и найти подходящее место работы?

И, наконец, я увидел выход. При этом мне, правда, нужно было разрубить Гордиев узел.

И я его разрубил.

Было воскресное утро, незадолго до Рождества. И тут я, нарядно одетый и чисто выбритый, появился перед домом Дороховых с намерением просить своего бывшего хозяина, Кондратия Артёмовича, снова взять меня на работу.

Это был отчаянный ход. Мне нужно было задействовать всю наглость, на которую я только был способен.

И вот я вошёл с улицы в ворота и увидел, что на каменной лестнице, ведущей на веранду, стоят Маруся и Мариша.

«Доброе утро, Маруся!» - закричал я, радостно улыбаясь. - «Доброе утро, Мариша! … Хозяин дома?»

«Гриша!» - закричали они в один голос.

И тоже заулыбались, так заразительна была моя улыбка.

«Это ты? Ты пришёл в гости, Гриша?»

«Я пришёл в гости, как видите», - продолжал я улыбаться.

«Ну, иди сюда! Касьян ещё в церкви… А хозяйка дома».

Я понял, что мой расчёт оказался верным. Кондратий Артёмович скрыл от семьи то, что произошло тогда в конторе. Здесь, дома, ни одна душа не знала ничего о том, как я, молодой чужеземец, публично обвинял и обижал старика.

Приглашённый в дом, я постарался появиться там весело и непринуждённо. Я разыгрывал вежливого воскресного гостя, который наносит утренние визиты.

Маруся и Мариша поспешили за мной, и доложили обо мне хлопотавшей на кухне у самовара Анне Борисовне.

«Погляди, мамаша, Гриша пришёл!» - закричала Маруся матери, забирая у неё кипящий самовар, чтобы поставить его на уже накрытый стол.

«Гриша, мамаша! Он хочет поговорить с папашей».

«Доброе утро, хозяйка!» - сказал я. И для неё, для Анны Борисовны, я посылал лучи, как будто и на отношения между нами распространяя блеск весеннего утра.

От хозяйки не укрылись радостные и возбужденные лица дочери и невестки. И она своей скупой улыбкой попыталась внести свой вклад в это всеобщее сияние. То, что она сразу же предложила мне место на софе и бросилась наливать мне чай, тронуло меня, так как, если вспомнить о Насте, я был у неё не на хорошем счету.

И вот я сидел с ними. Маруся предложила мне что-то липкое и сладкое к чаю, а Мариша – шафраново-жёлтый пирог.

Благодаря, прихлёбывая чай, и жуя, мне было легче изображать непринуждённость в поведении. В действительности же я так волновался, что даже слышал стук своего сердца. Я не мог думать ни о чём другом, кроме как о том, как Кондратий Артёмович, вернувшись из церкви, воспримет моё наглое появление здесь.

Но пока я восседал на софе, удобно откинувшись на спинку, и читал на лицах дам желание разгадать причину, которая бы объяснила столь удивительное неожиданное появление.

И я не стал их томить.

«Я, впрочем, снова хочу служить у вас»,- сказал я.

Трёхкратный возглас «Оо!» высочайшей тональности прозвучал в гостиной.

Первый ход удался.

Но тут уже раздались шаги на лестнице.

Явился он, Кондратий Артёмович, обиженный мной. Расплата приближалась.

Он вошёл, старый, в тяжёлой шубе, в бороде снег.

«Посмотри, папаша, Гриша пришёл! – Он снова хочет у нас служить!»

Старик вытаращил глаза. Он был ошарашен. Не найдя, что сразу сказать, он так и остался стоять одетый в дверях и смотрел на меня.

Маруся бросилась к нему и стала снимать с него шубу.

«Снова служить у нас?» - промолвил он, выходя из своего оцепенения.

«Да», - сказал я, допил свой чай, встал и подошёл поближе к бородачу.

«Ну, хозяин, ты согласен? Тогда я снова буду служить у вас».

Он посмотрел на меня. То, что он действительно хотел, сказать он не решился. Так как он не мог признаться в своём поражении в конторе перед женщинами, мой ход - говорить с ним в кругу семьи - оказался абсолютно верным

«Будешь снова служить у нас?» - повторил он, садясь к самовару.

«Ну, коли хочешь – служи!»

 

Рождественское обручение

 

Так я избавился от своего рыжебородого. У него, маленького Яблочкова, не было никаких шансов забрать меня у большого Дорохова. Да он и не пытался.

День, на который у русских приходилось Рождество, мы, не русские, не воспринимали как особо праздничный. Вечером я был у Отто Шёнеманна и друзей, и поздно возвращался домой – снова старой дорогой к Дороховым.

Уже наступила ночь. И когда я проходил через заднюю калитку, я увидел вблизи овчарни тёмную массу, очевидно, четвероногих существ. Удивленный, я направился в ту сторону… Наши овцы! Кто же их выпустил, скажи на милость?!

А потом я рассмотрел, что посреди стада, в темноте, с вилами на плече, стоял Кондратий Артёмович. Он не двигался, спокойно стоял среди тихой отары, давая им «попастись» и «пася» их. От одного из высоких стогов бурьяна он принёс сюда несколько полных вил сухой спрессованной степной травы, и выдал овцам их рождественский рацион.

Серозелёный бурьян лежал, тщательно расправленный на замерзшей, покрытой снегом площадке, обнесённой изгородью.

И то, как старик стоял, и его длинная борода слегка развевалась на ночном ветру, позволяло представить его пастухом, которому в эту ночь в поле явились небесные стада. И это была очень русская рождественская картина.

Я подошёл к Кондратию Артёмовичу, поздоровался с ним, на что он мне очень дружелюбно ответил, и предложил ему посторожить овец, а после того, как они поедят, загнать их в конюшню.

Он покачал головой. Нет, сказал он, так не пойдёт! В рождественскую ночь сам хозяин должен выполнить обязанности пастуха. Всех овец, сколько у него есть, будь то семьдесят или только семь, должен он сам пасти в Рождественскую ночь, в память о родившемся в эту ночь Спасителе, который тоже был пастухом. Я пошёл дальше и, подойдя к людской, обнаружил, что дверь в кухню заперта. Разве не всем ещё сообщили, что я вернулся и вновь занял своё старое спальное место?

Мне пришлось долго стучать и кричать, и когда кто-то подошёл к двери, он потребовал назвать моё имя. Осторожно, если не сказать, испуганно, мне открыл сибирский артиллерист, которого брали в заложники.

Я хорошо понимал его пугливость. Она осталась у него от приключения, о котором он ни с кем не смел говорить, так как его, очевидно, заставили поклясться молчать.

От него и его московского товарища – оба же спали вместе на печи – я получил инструкции на случай, если ночью, когда я сам буду спать на полке, в дверь постучат, или что-то ещё будут делать - ни в коем случае не открывать, пока не разбужу обоих солдат.

Но не прошло и нескольких дней, как сибиряк спросил меня, не хочу ли я взять у него его зелёную русскую гимнастёрку. К этому он мог подарить военную фуражку и – если я, конечно, хочу – абсолютно новые солдатские штаны.

С благодарностью я принял все вещи, а он объяснил, что хочет разгрузить свой багаж. Следующей ночью он собирается бежать. Он хочет домой.

Или ему нужно сидеть здесь и ждать, пока «кадеты» ещё больше не обнаглеют? Дома, в Сибири, ни один человек больше не думает о войне. Там снова можно обрабатывать пашню. А здесь, на юге – да я и сам это вижу – скоро начнутся ужасные бои.

Я ещё хотел спросить сибиряка об имени и адресе, но в этот день его больше не увидел, а следующим утром его уже не было.

Идея с адресом была просто шутливая мысль. Я бы с удовольствием получил письмо из Сибири, когда снова буду в Германии.

Через два дня после исчезновения сибиряка опустело и место москвича на печке.

Теперь я снова мог оставлять дверь в кухню незапертой.

Но Настя больше не приходила ко мне.

Иван Иванович Друзякин, будучи настоящим официальным Марусиным женихом, окончательно переселился в дом. Так как Кондратий Артёмович и Анна Борисовна так наглядно поддерживали свою старшую дочь, они должны были сделать следующий важный шаг и посетить родительский дом Друзякина в Ставрополе. Сразу после Рождества собрались в поездку в губернский город. Поездка планировалась на четыре дня, и молодёжь, конечно же, брали с собой.

Это волнующее событие стало, сразу после отъезда, главной темой для разговоров – в кухне, в подвале, у поилки, в конюшнях.

Да, они уехали в Ставрополь.

Ну, когда-то же нужно было ехать.

Когда-то же им нужно было увидеть родительский дом Ивана Ивановича.

Правда, трудно себе представить, что богатые Дороховы согласились бы отдать Марусю замуж в семью со столь скромным достатком, как Ставропольские Друзякины.

Но после трёх с половиной лет войны запросы несколько понизились. Многое уже было не так, как раньше, да и Маруся, как бы хорошо она не выглядела, не стала моложе.

Решающим во время этой ознакомительной поездки оказалось очарование губернского города, против которого деревенские жители устоять не смогли.

Блеск большого города, величие различных правительственных зданий, бульвары затмили деревенский облик Лежанки.

Поэтому мы совсем не удивились, что сразу после возвращения стариков началась подготовка к свадьбе.

В течение нескольких последующих недель мы наблюдали, как всё было подготовлено в лучшем виде, и в установленный срок произошло бракосочетание.

Во время бракосочетания Иван Иванович всё ещё был в форме, так как он всё ещё был солдатом.

То, что он им пока останется, он понял -

после трёх дней бесконечной еды, танцев и песен в Дороховском дворе, – узнав о приказе к выступлению его батареи.

Только день выступления ещё не был

определён.

Пребывавшие в Лежанке остатки частей

Друзякинского, сильно сократившегося, артиллерийского дивизиона, были между тем пополнены. Батареи получили новые орудия и, вместо офицеров, ими командовали теперь солдатские представители, комиссары, так их называли.

Это сильно омрачило радостные свадебные торжества. Как только батарея Ивана Ивановича выступит в поход, Маруся вновь должна была остаться одна.

Фронт, на который должен был выступить полк, не имел ничего общего с фронтами мировой войны.

Теперь русские собирались стрелять в русских.

В расположенном на юго-западе от Лежанки железнодорожном узле Тихорецке были созданы тяжёлые оборонительные линии. Там ожидалось наступление белых.

Друзякин не принадлежал к солдатам, которые в последние месяцы самовольно покинули армию, как сибиряк, москвич и тысячи других - да и муж Насти Фёдор.

Части, отведённые с турецкого фронта в места временного расположения, как здесь в

Лежанке, были уверены, что, исходя из сложившейся ситуации, рано или поздно будет объявлена демобилизация, но становящееся всё более запутанным политическое положение делало её невыполнимой.

И чем больше то тут, то там появлялось признаков гражданской войны, тем больше наверху медлили с роспуском армейских частей.

Но всеобщее падение дисциплины уже привело повсюду к расшатыванию и самовольным действиям.

Новости, сообщаемые в кухне у Отто Шёнеманна, касались в основном слухов, но от слухов ещё никто не умирал. Умирать начинают, когда слухи становятся реальностью, плотью и кровью.

Мы слышали о боях с казаками в уральском Оренбурге или с какими-то добровольческими корпусами севернее Дона.

Кто с кем воевал, и почему это так нужно было делать, оставалось непонятным и нас не касалось.

Ещё в конце декабря Друзякин мне сообщил о мирных переговорах в Брест-Литовске. Такие сообщения о перемирии и мире, конечно, повышали нам настроение. В Брест-Литовске с 22 декабря большевики, как представители разваливающейся Российской империи, вели переговоры со странами центральной Европы. Теперь они были у руля государства, после того как революция 7 ноября привела к свержению премьер-министра Керенского.

Перед окончательным выступлением батареи Друзякину удалось получить трёхдневный отпуск, в Ставрополь. Это было невероятным везением. Он мог ввести Марусю в её новый дом.

Когда мы с ним прощались, я протянул ему листок и попросил написать его Ставропольский адрес.

Каким образом я мог оказаться в Ставрополе, я не знал. Мой путь домой мог пролегать только через Ростов-на-Дону. Но Иван Иванович сам ещё раньше уже приглашал меня – наполовину в шутку, наполовину всерьёз – при случае навестить их с Марусей в Ставрополе. Это было сделано из настоящей симпатии; я был уверен в их гостеприимстве.

Маруся теперь была Марией Кондратьевной Друзякиной. Но супругой чиновника она ещё не была.

 

«Заря свободы»

 

Во время шумных и широких свадебных торжеств я избегал появляться в господском доме, хотя меня всегда туда приглашали. Меня угнетало сознание того, что все вокруг меня радовались свободе, настоящей и абсолютной, меня же по доброте душевной терпели, так как не замечали по-дружески того, кем я был – или не был.

Такая вдруг проявившаяся чувствительность показала мне, что по натуре я был плохо способен изображать несвободного человека, батрака, раба.

Я упрямился, я не шёл в дом. Я не хотел признавать факты, хотя, наверное, должен был быть благодарен тому, что не копал землю в сибирских свинцовых рудниках и не получал взбучку от какого-нибудь невежды, у которого я пас свиней.

И всё же мне было слишком мало - быть среди свадебных гостей не равным им.

Но я, конечно, не забывал, что меня поддерживала Настя, безраздельно, душой и телом, глядя на меня глазами, полными любви.

И так как мы больше не хотели обманывать Фёдора, наши отношения приобрели новую, «духовную» основу. Было ли это намного честнее?

Во время свадьбы я редко видел Настю. Она была занята обслуживанием, присмотром, раздачей блюд. Я избегал заходить в кухню, и старался с началом вечера удалиться от шумного праздничного веселья.

Если быть откровенным, я должен был признаться себе, что у моего постоянного недовольства были и другие причины. Мне было больно оттого, что это Друзякину с Марусей, а не нам с Настей позволено быть счастливыми.

Моё дурное настроение гнало меня вечерами со двора. Я отправлялся к Отто Шёнеманну. В его кухне я провёл на печке три свадебные ночи, и только на рассвете шёл домой.

И так как за это время усилился мой контакт с друзьями, то и в феврале я продолжил визиты. У Отто всегда можно было узнать что-то новое; этому способствовали постоянные приходы особых курьеров и наблюдателей. Когда я в один из вечеров остался дома, за мной пришли. Послали и за другими, чтобы, якобы, провести особо важное собрание.

Результатом этого особого собрания было особое задание для меня. И так как я никак не смог отвертеться, я должен был попытаться выполнить его с помощью Насти.

Сначала речь шла о том, что Леманн раздобыл русские газеты. И я должен был разобраться, что же там написано. В свежей информации был заитересован каждый из нас.

Весть о газетах распространилась быстро, и у нас был аншлаг. Пришли даже несколько венгров и один турок. Из постоянных гостей были: «Отец», «Фридрих фон Шиллер» и «гордый цветок мужской верности», и, конечно же, Леманн и Флиденшмидт.

Перевод газетных статей на немецкий язык особой трудности не представлял – зато содержание одной из них затронуло нас до глубины души. Её заголовок звучал так: «Наши бывшие военнопленные».

Статья была напечатана в Ставропольской газете. Она была недавно основана большевиками и называлась «Заря свободы». Многообещающее название. Важнейшие места этой ошеломляющей статьи мне пришлось прочитать несколько раз, после того, как я их подчеркнул.

 

Решение военнопленных

 

Что же это за положение вещей, что здесь, в Ставрополе, так мало заботятся о наших бывших военнопленных. И хотя мир ещё не заключён, ни один русский не рассматривает своих иностранных братьев-пролетариев австрийского, немецкого или турецкого происхождения как пленных врагов. «Власть Советов» провозглашает на своих знамёнах: Пролетарии всех стран – соединяйтесь! Давайте же покажем иностранным пролетариям, которые находятся сейчас на нашей территории, что они, ставшие пленными по вине капитала и царей, теперь свободны и равноправны со своими освобождёнными русскими братьями.

Что мы должны были на это сказать? Здесь чёрным по белому было написано, что мы, якобы, уже вовсе и не военнопленные. Или была какая-то разница между нами и ставропольцами, к которым обращались в статье? Конечно, нет. И автор статьи умел хорошо «умасливать» господ «бывших» в Ставрополе. Между строк читалась агитация. Было желание завоевать их симпатии. Автор статьи обошёл в городе для ознакомления бараки и другие места пребывания своих «бывших». Он выслушал жалобы, вскрыл недостатки в жилищных условиях, в питании. Из статьи следовало также, что друзья в этом городе имели рабочие книжки, с которыми они могли наниматься на работу там, где хотели. Они также имели право получать такую же зарплату, что и русские рабочие.

Это последнее обстоятельство особенно всколыхнуло наше собрание.

Леманн, народный представитель, поднаторевший в искусстве воздействия на массы, возбуждал народ едкими замечаниями, и говорил о зарплатном движении, в которое мы все должны вступить.

Он возмущался тем, что мы тут в деревне должны целый месяц корячиться за 4-5 рублей, на которые с трудом можно купить пакет табака, так как цены постоянно растут.

О чём только думает местное начальство? Почему оно утаивает от нас такие важные вещи?

Собрание пришло к единому мнению, что здесь может помочь только сильный протест. Нужно составить письмо в местный комитет, занимающийся нашими делами. Поднимаемые в нём требования будут основываться на содержании статьи.

Если мы все подпишем это письмо, оно будет иметь успех. Ему нужно придать характер ультиматума, подкрепленного угрозой.

Примерно так: если, до 25 февраля 1918 года, вышеназванные желания не будут удовлетворены, то в следующий за этим числом понедельник все подписавшиеся военнопленные Среднего Егорлыка (Лежанки) организованно покинут свои рабочие места, чтобы найти работу в ином месте и с лучшими условиями.

 

Письмо

 

Теперь мои друзья надеялись получить спасение посредством составленного мною письма. Мне же они доверили и его перевод на русский. Я не мог отказаться (Настя же мне поможет). И я пообещал к следующей субботе составить грозное заявление.

И уже в тот же вечер, при свете масляной коптилки, я принялся составлять первый вариант.

На следующий вечер я обратился за помощью к Насте, которая охотно поддержала меня, поправляла, советовала.

И в последующие вечера она мне помогала. Её отношение к задуманному нами плану было совершенно наивным. В нашей, довольно смелой, задумке, она не видела ничего особенного. Всё казалось ей совершенно безобидным, как будто что-то обыденное. Она воспринимала это как задуманную нами от скуки игру.

Мне пришла мысль в конце письма подчеркнуть наше согласие с «идеальными целями» большевиков, как будто мы, «подписавшиеся», являемся ярыми сторонниками нового правительства.

И в том Настя не нашла ничего особенного. Именно так и нужно писать, если хочешь чего-то получить от других.

В конце недели окончательный вариант был готов.

Я принёс его на собрание в кухню Отто Шёнеманна. Там я взял слово и перед прочтением письма объяснил, что вставил несколько громких фраз, которые должны произвести нужное впечатление. От нас ведь от этого не убудет. Если у кого-то будут возражения, пусть выскажется.

Меня попросили прочитать текст.

Добавленные мною фразы очень выделялись при чтении.

Письмо, с несколько дерзким примазыванием к господам большевикам, вызвало всеобщее веселье.

«Мы заявляем, что эта идеальная программа нового правительства и нас наполняет надеждой, так как мы – хоть и из других стран – тоже являемся пролетариатом. И мы говорим: Мы стоим на платформе правящей партии, также как и местные большевики, и надеемся на выполнение наших прогрессивных требований».

Со мной согласились. Никаких возражений не последовало. Все решили: мы должны сделать всё именно так, иначе мы ничего не добьёмся.

Что нужно было делать дальше? Все, и даже присутствовавший «Миллионер», поставили под письмом свои подписи.

Доверять его почте мы не хотели. Я решил в воскресенье подержать его у себя, чтобы в понедельник отнести лично.

Я поднялся в понедельник за час до рассвета,чтобы вручить письмо в управе на Базарной площади пораньше.

Плохое предчуствие

Тогда я во-время мог бы вернуться в Дороховский двор к кормлению животных, и мне не пришлось бы на это отвлекаться в течение рабочего дня.

Я отошёл совсем недалеко.

Глухой, очень далёкий выстрел, сотрясший

воздух, заставил меня остановиться.

За ним последовал второй, а потом третий.

Вне всякого сомнения, это были пушечные выстрелы.

Со дня моего пленения я не слышал артиллерийской стрельбы.

Если бы я хотел над собой посмеяться и возмутиться такой Странное состояние, но эта стрельба оживляюще подействовала на мои солдатские нервы. Меня охватила какая-то лихорадка, почти радостное возбуждение, которое – хоть и на мгновение – завладело мной.

Что-то неизвестное витало в воздухе и, скорее всего, ничего доброго не предвещавшее.

Идти дальше я не решился и повернул обратно.

Как тихо было вокруг! Как спокойно спали

люди в своих домах! Я прошёл по улице и подошёл к Дороховским воротам, к господскому

дому. Здесь тоже всё было тихо.

И только у пристройки к хозяйственному

дому стояла Настя и прислушивалась.

Она и я, мы оба - единственные, кто услышали глухую неизвестност. Что за этим последует, мы даже не представляли.

После восхода солнца во дворе появился Исайя. Он был на подённой работе у Дороховых, а вечером шёл спать в свою собственную хату. Я спросил его, слышал ли он выстрелы.

Он ответил, что ничего не знает, но этой ночью умер дядюшка Митрофан.

Несколько дней дядюшка Митрофан не приходил на работу. А теперь он избавился от неё совсем. Он был уже стар, и ничего хорошего в Лежанке его уже давно не ждало.

Мы работали до обеда. Всё было тихо. Разные люди по делу приходили и уходили со двора. Но то, что ни от кого нельзя было ничего узнать о пушечных выстрелах, с которых начался сегодняшний день, казалось странным.

Но к обеду распространился слух, что по дороге со стороны Ростова приближается армия.

Армия? Какая ещё армия?

Да, идёт уже несколько дней, сказал кто-то.

Что было правдой в этом слухе, было не узнать, его вскоре опровергли.

Группа молодых парней поскакала в Егорлыцкую, но вскоре вернулась, так ничего и не увидев.

День прошёл. Всё было как всегда.

Вт