Опасность от любопытства женщин

Число церковных праздников, помимо двунадесятых (главных), здесь очень велико. Кроме того, есть ещё множество церковно - календарных, которые тоже нужно чтить

Снова звонят в обеих сельских церквях, и снова, посреди рабочей недели, останавливается работа.

После утренней кормёжки скота я возвращаюсь в моё маленькое убежище рядом с кухней. Я стою у окна и смотрю на освещённый летний двор, где царит глубокая тишина.

Звонко и не очень мелодично звонят колокола на колокольнях. В призыве к православным присутствует что-то старательное, призывающее поторопиться.

И вот уже перед хозяйским домом собираются в маленькие группки некоторые из семьи Дороховых, нарядно одетые, готовые отправляться в церковь – женщины в своих красивейших платках, Кондратий Артёмович в праздничном костюме, мягких кожаных блестящих кавказских сапогах. Некоторые из детей-школьников или только что закончивших школу присоединяются к взрослым.

Пойдёт ли Настя в церковь? Она не появилась в кухне, и никто не пришёл ей на замену.

Но вот я вижу Маришу, казачку, идущую через двор к людской. Если она застанет меня здесь – хотя она знает, что это мой угол – мне не избежать её любопытных вопросов.

Она прямо, как это свойственно её характеру, спросит меня, не Настю ли я жду; это было бы самое малое.

Неужели уже есть какие-то подозрения, догадки? Невозможно! Никто не может догадываться о моей и Настиной тайне… Может быть, всё же догадываются, но…

Я уже давно замечаю, что все женщины в семье не доверяют друг другу, что каждая предполагает наличие тайны у другой, которую она хотела бы узнать…

Мне хотелось, чтобы Мариша ничего не знала. Никто ничего не знал. И никто ничего не узнал…

Беспокойные мысли в моей голове заставляют меня всё же устремиться к двери. Я хочу избежать встречи с Маришей, не дать ей повода к дерзким насмешкам. К сожалению, Мариша ловит меня в сенях.

«Куда, Гриша?.. Ты разве не видишь, что я сегодня кухарка? Что ты скажешь на это? Ты уже, конечно, думал, почему это Настя не идёт в кухню? Ну, потому что она пошла молиться в церковь. Но ждал ты её, а не меня?»

«Я никого не ждал», - ответил я.

Был ли в её словах какой-то намёк или нет? Я не был уверен. Все ведь знали, что место за кухней принадлежало мне, поблизости от места работы Насти. Почему я не должен был заметить её отсутствие? И почему я не мог находиться здесь, пришла она сюда или нет?

В то время, как я всё ещё стоял у выхода, Мариша уже начала, напевая, двигать туда-сюда горшки у печи. Она весело посматривала на меня, как будто ожидая, что я останусь, чтобы поболтать с ней.

Но всё же чувство, что вблизи Маришы я нахожусь как на минном поле, заставило меня закончить эту встречу.

«Ах!» - сказал я, как будто только что вспомнил, что забыл сделать.

«Овцы!» - сказал я. - «Им нужно положить бурьян».

Бурьян – это жёсткая степная трава, которую получали овцы, когда не выгонялись на пастбище.

«Мне нужно в овчарню», - сказал я и поторопился уйти.

Моя осторожность позволила мне на несколько часов избежать опасности, которую я чувствовал, и всё же после обеда Мариша застала нас с Настей в том самом уголке рядом с кухней. Нас подвела уверенность в безопасности.

В этой сонной послеобеденной тишине, царившей вокруг, нам казалось, что никто не может приблизиться к нам, чтобы мы этого не услышали. Никто не мог видеть нас со двора, так как мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, в образованном двумя стенами углу недалеко от двери в кухню. Мы сидели там, на короткой лавке, как мы делали это и раньше, чтобы не пропустить ни малейшего шороха, доносящегося снаружи. Слыша приближающиеся шаги, мы уже знали, кто идёт – так точно определял наш обострённый слух каждый звук.

И вот? Как смогла Мариша, как будто из-под земли, появиться перед нами? Мы даже не услышали, как открылась дверь из сеней на кухню.

И как бы резко мы с Настей не отскочили друг от друга, мы всё же заметили: Мариша испугалась не меньше нас. На такой эффект неожиданности она сама не рассчитывала. Причём нельзя утверждать, что она кого-то хотела застать врасплох. Конечно, она могла тихонько подкрасться, но вовсе не потому, что у неё были какие-то определённые подозрения. В Дороховском дворе было много женщин. И меня уж она точно подозревала в тайных любовных похождениях, ей было страшно любопытно, с кем же она меня застукает. Но что это может быть Настя – нет, этого не было в её предположениях. Мне было её почти жаль, когда она – совершенно ошеломлённая – стояла перед нами и с растерянной улыбкой, пыталась взять себя в руки, и казалось, готова была просить прощения.

Теперь у Мариши в руках была взрывчатка, и она могла в любой момент взорвать нас с Настей.

Мы очень хотели как-то сгладить впечатление от увиденного в тот момент, когда она нас так неожиданно вспугнула.

Настя попыталась представить всё так, как будто бы она позволила себе пошутить со мной. Я пытался подыгрывать ей, но во всё это было трудно поверить.

Мариша тоже играла свою роль, пытаясь показать нам, что то, что она видела, она-то и не рассмотрела по-настоящему, и вообще, она пришла только потому, что хотела забрать свою вещь, забытую в полдень на кухне.

Она некоторое время поискала эту вещь, якобы нашла её, и быстро удалилась.

Теперь нам нужно было разобраться. Как распорядится Мариша своим открытием?

Я сказал: «Мариша будет молчать».

Я сказал это Насте совершенно спокойно.

«Разве она не твоя лучшая подруга?» - сказал я.

«Она баба!» - ответила задумчиво Настя.

 

 

Домовой

 

В следующие дни у Дороховых был гость. Несколько ночей он спал в хозяйском доме. Он приехал, чтобы заключить большие сделки, но не торопился и пол-недели наслаждался почестями и вниманием, которые оказываются гостям такого рода.

Это был ещё довольно молодой человек казачьего сословия, как говорили, из какой-то станицы Донской области. После того как он дотошно осмотрел наших двух- и трёхлетних коров – а у нас их было 120 штук – он всё же не заключил сделку. Сказал, что ему нужно вернуться на Дон, получить разрешение отца и вновь приехать в Лежанку.

Так это и произошло. Уже в начале следующей недели он снова был здесь и снова поселился у Дороховых.

И так случилось, что именно в это время я как-то глубокой ночью возвращался со встречи в «Хромой утке». Когда я, войдя во двор через заднюю калитку, шёл через огород мимо высокой скирды сена, то увидел, что, опершись о скирду, тесно обнявшись, стоят двое влюблённых. Они буквально слились вместе, и хотя мои шаги уже приближались к ним, они не отрывались друг от друга. Когда же они, наконец, услышали шаги, то быстро юркнули за скирду. Было темно, я не мог рассмотреть лица женщины – но всё же мне показалось на секунду, что это Мариша.

Но так как всё произошло слишком быстро, я, конечно,

мог и ошибиться.

На следующее утро я уже об этом забыл. Всё это не казалось мне таким уж важным, а поговорить об этом с Настей у меня не представилось случая. Мы оба теперь старались не встречаться днём чаще, чем это было необходимо, хотя наши опасения, что Мариша нас уже выдала, пока не подтверждались.

А ещё через ночь меня разбудил шум, когда я спал на печи. В этом не было ничего необычного, так как у меня был чуткий сон, да к тому же в том же здании, только через стену, была конюшня. И когда ночью лошади шумели и топали особенно громко, я иногда вставал, чтобы посмотреть, не отвязался ли какой-либо конь.

Но в этот раз шум и хлопанье, которое я услышал, вряд ли были вызваны лошадьми.

Эта возня исходила откуда-то сверху; её источник находился где-то надо мной, а точнее говоря, над печкой. А что же это было там наверху? Чердак, чулан, сказал я себе и снова заснул.

Я ещё много раз просыпался. Всякий раз мне казалось, что меня будит идущий сверху шум. Сонный, я не мог разобраться, что же это такое.

Когда же – это было уже ранним утром – в кухню вошла Настя, я рассказал ей об этом.

«Шаркали ногами?» - спросила она.

«Да, мне кажется, шаркали и стучали».

«Звук был, как от цепей?» - выспрашивала она.

«Как от цепей? Да, мне кажется, один раз это звучало как от цепи. Но это шло совершенно точно не от лошадей».

«От лошадей? Ты же говоришь, это было над печкой».

«Да, над печкой».

«Ну, над печкой находится чердак. А на чердаке под крышей живёт домовой. Это и был он».

«Кто?»

«Домовой. Ты разве не знаешь?»

«Нет. Кто это?»

«Он иногда ночью звенит там цепями. Это слышно».

«Но кто это?»

«Он ходит в лохмотьях. Абсолютно оборванный, он ходит по чердаку и шаркает».

«Да кто это, однако? Что он ещё делает?».

«Что он ещё делает? Домовой? А что он должен делать? Я же тебе говорю, он ходит в лохмотьях и таскает цепи. Он есть в каждом доме. Где его нет, туда приходит несчастье. А у вас в Германии нет в домах домового?»

«Нет».

«Удивительно!»

«Я в это не верю», - сказал я, смеясь.- «Ах, Настя, кто знает, что там шумит над печкой. Может быть, кошки, или ещё что-нибудь. А домовых не бывает».

«Не бывает?» - удивление на лице Насти подсказывало мне, что этого мне не нужно было говорить. Её поразило моё невежество. К тому же моё утверждение её страшно возмутило.

«Гриша», - сказала она, - «спроси любого человека в России, знает ли он домового. А сколько людей его видели и, по крайней мере, слышали. А к скольким он приходил ночью и душил. Он добрый, он заботится о порядке и благополучии, но иногда он приходит и душит во сне».

Настя ещё не закончила говорить, как в двери появилась Мариша.

«Вот, спроси Маришу»,- потребовала защитница домового,- «спроси её, знает ли она его или нет! Позавчера ночью он был у неё и душил».

«Он вцепился ей в шею», - убежденно продолжала Настя. - «Вон посмотри! Следы до сих пор остались!».

Мариша пребывала в ужасном замешательстве. В первый момент она, вероятно, не сразу поняла, о ком идёт речь – и ей вспомнилось, как вчера в людской все приставали к ней, чтобы узнать, кто ей оставил такие царапины на шее. Она назвала домового. Об этом мне рассказывали дядя Митрофан и Исайя. Но только теперь я понял, в чём дело.

«Ах – вы – говорите о домовом!» - заикаясь, промолвила она, и я усмотрел случай поставить ей капкан.

«Да», - включился я в разговор, - «как я слышу от Насти, домовой ночью и по огороду бродит. А потом он появляется за старым скирдом соломы, рядом с забором, там, где маленькая садовая калитка. Там молодым женщинам очень опасно: он прижимает их к себе и целует – нет, душит их».

А дальше всё произошло как в «Гамлете», когда король в растерянности покидает разыгранную перед ним и разоблачающую его сцену, тем самым полностью выдавая себя.

Мариша бросилась вон из кухни, она что-то бормотала об убежавших из конюшни телятах, которых она должна поискать.

Её скорый уход был похож на признание. Настя и я многозначительно посмотрели друг на друга. Теперь нам не нужно было бояться Мариши, как раньше.

И разве могли мы завидовать ей с молодым казаком? Они оба знали, что они делали, также как мы с Настей. И никто не мог избавить нас от ответственности.

Я сказал Насте: «Может быть, домовой принесёт мир и порядок в наши домашние отношения?»

Но она посчитала это замечание неуместным, и ничего не ответила. В принципе, здесь одна легкомысленная игра пересеклась с другой, будь хоть сто раз с каждой стороны любовь.

И одни только тогда будут чувствовать себя в безопасности, пока другие будут молчать.

 

Опасности любви

Между тем, спустя несколько дней, вновь проснувшись на своей печи, я услышал тот же самый глухой шум и возню, что и раньше. После напряжённого прислушивания я понял, что это было похоже на беготню и прыжки. Время от времени слышалось шипение. Последовавшие за этим мяуканье и урчание позволили мне понять, в чём было дело: и здесь были любовные игры. Участвовали в них, правда, всего лишь наш старый кот Петя и страстно обхаживаемая им соседская кошка.

Однажды ветреной ночью, обходя с фонарём конюшни и амбары, старый Дорохов проходил через задний двор и увидел, как в окне мелькнула тень.

Кто это? Вор, пытавшийся забраться в окно? Кондратий Артёмович хотел выстрелить из своего револьвера, но при нём его не оказалось. Он поискал его, не нашёл. Разозлился. А тень между тем перепрыгнула у бани через забор, отделявший двор от соседнего подворья, и пропала.

Мне удалось уйти.

За несколько минут до этого Колька, младший сын, которому едва исполнилось 15 лет, хотел попасть в кухню, но дверь была заперта изнутри.

Такого никогда не случалось.

Ночью Колька вдруг вспомнил, что забыл забрать из кухни поводья, развешанные у печки для просушки. С ним такое случалось. И вот, удивившись, что доступ в кухню закрыт, он начал трясти дверь…

Кто-то решил сыграть с ним злую шутку? И кто же спал там так крепко, что невозможно разбудить? Гриша? Но он не запирался.

Может быть, Настя, которая иногда, когда пекла ночью хлеб, оставалась там, пока тесто не подойдёт? Да, она тогда ложилась на кухонную лавку и с часок дремала – но она делала это, не запирая дверь.

И хотя Колька вовсе не собирался застать здесь врасплох влюблённую парочку, ему это почти удалось.

Его разозлила запертая дверь, и он попытался применить силу. Он, между тем, уже понял, что дверь была заперта не засовом. Можно было только предположить, что Настя, опасаясь неизвестно чего, соорудила перед дверью баррикаду.

Коля нажал изо всех своих пока ещё не богатырских сил на преграду. При этом он несколько раз назвал Настино имя; моё он уже называл перед этим.

Наконец – после многочисленных попыток – ему удалось получить доступ в кухню.

К своему удивлению, он нашёл Настю крепко спящей на лавке.

Ну и ладно, он не стал её будить. Ну и устала же она, должно быть, если даже весь этот шум и грохот не разбудили её. Придавить дверь квашней! Кого же она боялась?

Он взял свои поводья и ушёл.

 

Тайник в лампе

Куда влекло нас это безумие страстного помешательства? Неужели мы тогда потеряли всякую осторожность, несмотря на ненадёжность территории, где мы пытались закрепиться.

Мы были дерзкими, мы стали отчаянными и слепыми.

Как только все, казалось, засыпали, мы каждую ночь встречались с Настей, где только было можно: в амбаре, у задней калитки, в бане, в кухне.

На полочке, над хлебным шкафом, стояла старая, уже не используемая кухонная лампа, примитивный светильник с треснувшим закопчённым стеклянным цилиндром. Этот цилиндр и использовался нами, чтобы оставлять записочки, которые мы писали, если днём не представлялось возможности условиться о месте встречи ночью.

Настя писала: «Приходи в 11 в кузницу».

Или я писал: «В половине двенадцатого за жаткой!» - Да и другие послания доверяли мы этому стеклу. Когда во дворе становилось тихо, можно было взять лампу с полки и посмотреть, нет ли там послания. Именно таким образом я однажды вечером узнал, что муж Насти, Фёдор, находившийся на турецком фронте, написал, что скоро приедет в отпуск.

В тот вечер Настя постоянно была в хозяйском доме; там всё время говорили о письме Фёдора, она должна была присутствовать при этом и ставить самовар.

Но на следующий вечер я её спросил: «Он пишет, что любит тебя?»

«Он пишет, да только это ничего не значит. Кого я люблю, ты знаешь».

«Ты любишь меня?»

«Тебя!» -

Но и теперь мы продолжали вести себя как раньше, из упрямства, отчаяния, страдания. Наши тайные встречи были сопряжены с большим риском; нередко за них приходилось платить смертельным страхом. Иногда нам казалось, что нас уже выследили; так ли это было на самом деле – мы так никогда и не узнали.

Однажды Насте приснился Фёдор. Он приехал и – после короткой перебранки – убил меня топором.

Она была в ужасе, рассказывая мне об этом сне, я же заставил себя улыбаться, хотя это мне далось нелегко.

А следующей ночью он действительно приехал.

На дворе загромыхали телеги. Настя крепко спала в моих объятьях. Я же, никогда не спавший крепко, услышал фырканье лошадей, разбудил её. «Настя!»

«Что?»

«Он здесь… Он приехал».

Она метнулась прочь. Это был он. Он приехал в отпуск откуда-то из турецкого Эрзерума, с фронта, где уже почти не было военных действий

 

Фёдор

Две недели он был здесь. В течение двух недель ни разу не был по-настоящему трезв. Когда он узнал, что я могу достать ему водку, стал просить меня об этом в любое время дня и ночи. Я выполнял его волю. Я не отказывал ему, я был во власти демона, сидевшего внутри, и не мог отказаться от Насти.

Так он получал от меня и кишмишовку, и сливовицу, и бражку, и всё, что хотел – короче, всё, что опьяняло. Он мог выпить много. Каким бы он не был пьяным, он всегда оставался дружелюбным.

Настя, Фёдор и я, мы, как ни странно, прекрасно ладили. В полдень мы иногда сидели втроём за столом и Настя говорила: «Странно, Фёдор, у меня двое мужчин».

Он пьяно смеялся и ничего не понимал.

Когда же пришло время отъезда, я видел, что Настя плачет. Она плакала о нём, когда он уезжал. Её боль была настоящей, но что она чувствовала по отношению к нему? Беспокоило её то, что она его обманывала? Пока он был в отпуске, она была весёлой, внимательно заботилась о нём, обращалась с ним со странной нежностью, как будто он был её сыном. И в этом не было фальши.

 

 

«Бедная Марфа» и искушение

 

С одной из сторон выходящего на улицу хозяйского дома, в его тени, был маленький садик, в который со двора невозможно было заглянуть. В нём было что-то таинственное.

В зелёной изгороди из различных кустов была маленькая калиточка, через которую, как я иногда видел, проходили одна или другая из Дороховских женщин и девушек.

Мне самому никогда бы не пришло в голову пойти в этот садик, если бы не Маруся, которая однажды послала меня принести кувшин воды из бассейна.

Как оказалось, в тенистом уголке сада был бассейн для питьевой воды. День был очень жарким, женщины работали на заднем дворе, где работала веялка, было пыльно, а очищенное зерно нужно было насыпать в мешки. Работающие испытывали жажду.

Когда я через калиточку вошёл в эти заросли, то увидел рябую Марфу, стоящую спиной ко мне среди ярких садовых цветов. То, что она там, я знал от Маруси, и поручение мне было не очень приятно. Маруся, передавая мне пустой кувшин, не преминула шепнуть: «Берегись Марфы, Гриша!».

Но я должен заметить, что пару дней назад, Марфа, как всегда плотно закутанная, проходя мимо меня во дворе, прошипела мне в ухо: «Послушай, Гриша, что я тебе скажу! Берегись Маруси!».

Нежные сестрички! Ну, Марфа, как судачили, была не в своём уме.

Марфа меня ещё не видела. Она стояла, наклонившись, и что-то выкапывала ножом: клубень или луковицу, и срезала цветы. При этом она вполголоса разговаривала со своими красными, голубыми и жёлтыми питомцами. Сад был Марфиным убежищем. Это было её единственное любимое занятие. Всё, что касалось сада, решала только она, всё, что там было – принадлежало ей. Никто не мог в него входить, не получив от неё разрешения. Право набирать там воду имели только женщины.

И вот здесь появился я.

Ещё подходя к калитке, я понял, что Марфа сняла своё покрывало. Так как она стояла, повернувшись спиной, я не видел её обезображенного оспой лица.

Но в этот момент я вдруг понял, что Маруся намеренно послала меня сюда, чтобы я увидел незакрытое лицо Марфы и почувствовал к ней отвращение.

Неужели Маруся, предостерегая меня, опасалась, что я могу оказаться во власти Марфы? Теперь мне нужно было, пока она меня не заметила, не испугав её, добраться до бассейна.

Я осторожно вернулся к калитке и громко покашлял.

Марфа, слегка вздрогнув, схватила своё чёрное покрывало, висевшее у неё на шее, и закрылась.

Теперь мне нужно было непременно – по данному мне описанию – с левой стороны сада найти бассейн, закрытый тяжёлой деревянной крышкой.

Спокойным шагом я подошёл к бассейну, поднял крышку и сел на цементный край, чтобы опустить вниз маленькое, стоящее наготове, ведро. И тут я чувствую, как кто-то трогает меня за плечо, и оборачиваюсь.

Марфа, уставившись на меня через свою, закрывающую и глаза вуаль, неподвижно стоит рядом со мной.

Она спрашивает: «Кто тебя послал?»

«Никто… Я пошёл сам, потому что все хотят пить».

Немного помолчав, она спросила: «Тебя не Маруся послала?».

Я сказал, всем своим тоном выражая обиду.

«Ещё три дня назад ты предостерегала меня от неё, а теперь… Я не привык к таким предостережениям. Твоё недоверие не имеет под собой никаких оснований».

За этим следует то, что бывает всегда: всё замыкается в молчании. В молчании, которое что-то готовит…

Выжидательная тишина вокруг, в деревьях и кустах жасмина. Кажется, даже листья заснули. Не хотят нас слушать? Они не хотят слышать того, что здесь будет сказано?

Но что здесь со мной может случиться? Ничего, кроме раздающегося из-под покрывала слабого, пронизанного ревностью голоса… с упрёками, девичьими жалобами.

И вот он, я слышу его, этот слабый дрожащий голос, призывный и хитрый.

«Если ты не будешь целовать Марусю, ты всегда можешь приходить в мой сад, Гриша».

Я вытащил ведро и сказал: «До твоей сестры мне нет никакого дела, какие поцелуи? Что это тебе взбрело в голову, Марфушка?»

«Гриша, ты учил её немецкому языку. По книжке. Она это сама рассказывала. Ты сказал ей, как будет «целоваться» и «сердечный друг» и «Ты любишь меня?» - А почему ты меня этому не учишь, Гриша… Я тоже умею любить. Я бедная, изуродованная болезнью девушка. Но если бы ты узнал меня получше, ты мог бы делать удивительные вещи, Гриша!... Ты только в прошлом году приехал в Лежанку, Гриша. Поэтому ты не знаешь, что здесь было раньше. Некоторые из вас уже вернулись домой, с помощью одной русской девушки, Гриша… Я думаю, ты ещё не слышал о Ференце, из Венгрии. Или о Вигдоре из Австрии. Как они вдруг исчезли из Лежанки…

Ференц? Вигдор? Где-то я уже слышал эти имена? И я с трудом вспоминаю, как ещё год назад, в большой чайной на Базарной площади, где мы праздновали пасху, этот болтливый Лео занимал нас скандальными историями, хотя мы все: Бруно, Кольб и я, были слишком пьяны, чтобы следить за тем, что он говорит. История о каком-то саде с какой-то водой, который охраняет любвиобильная русалка? Именно ночью оказывались там завлечённые ею любовники.

Марфа торопится раскрыть все свои карты. И тут я оказываюсь перед величайшим соблазном.

«Гриша, Гриша! Разве ты не хочешь домой? Ты не хочешь сделать так, как те, кого я тебе назвала? Если бы ты знал, Гриша, ты бы мог их спросить: «Кто вам дал денег на поездку домой?» - «Русская девушка, которая нас любила», - ответили бы они тебе, - «Марфушка, бедная больная»

Кровь вдруг отлила от моего мозга; я даже почувствовал лёгкое головокружение.

«Тебе нужны деньги на поездку домой?»- шипела искусительница.

Пытаясь взять себя в руки, я наполнил водой принесённый кувшин, и отставил ведро. И сразу же встал.

«Полюби меня, Гриша!» шелестело мне в ухо. Горячее дыхание щекотало мне щёку…

Бедняжка.

«Марфа, мне нужно нести воду».

Я торопливо двинулся в путь. Мне нельзя было больше здесь оставаться. Ноги несли меня к выходу из сада.

«Погоди же! Ты боишься меня?»

«Да, я боюсь тебя».

Не останавливаясь, я понёс кувшин с дождевой водой на задний двор к машине, где меня сразу же окружили жаждущие люди. Маруся, пославшая меня за водой, пыталась что-нибудь прочесть на моём лице. Я отводил от неё взгляд, пока был у машины. Она ещё долго наблюдала за мной, а потом перестала.

О разговоре с Марфой я никому не рассказал. Да и зачем было волновать Настю? Мы избегали любых разговоров о расставании. Когда-нибудь этот день придёт. И хотя свобода, о которой я так мечтал, была ещё далеко, а Марфа утверждала, что может помочь мне приблизить её, в этом было для меня что-то двусмысленное; да и обмануть Настю я не мог.

Были ли косметически-духовные недостатки Марфы основой её «болезни»? Если она была «больна», то только в широком смысле этого слова. Члены семьи это признавали и учитывали. И так как она потеряла свою девичью красоту, считалось, что она требует бережного отношения. Ей прощали и приписываемую ей духовную ограниченность. Чрезвычайно странное и отвратительное поведение «бедной больной» ни с какой стороны не получало осуждения. Никто не решался призвать её к порядку. Однако это не исключало того, что Маруся и Марфа строили козни друг другу, если сталкивались интересы.

Рассказывали, что Марфа в детстве была любимицей старого Кондратия Артёмовича. Она никогда и не переставала ею быть, и оставалась ею и сейчас, несмотря на обезображенное лицо

 

 

Гришина ошибка

Хозяйка дома, Анна Борисовна, коренастая женщина, которая редко бывала дружелюбной, невзлюбила Настю.

К этой невестке – и это знал каждый в доме – она не благоволила, также как и к Фёдору, пьянице, сыну от первой жены хозяина.

Кондратий Артёмович потерял первую жену 15 лет назад; и та не обладала качествами нынешней: экономностью, строгостью, её педантичностью во всём, что подчинялось ей в доме или во дворе. По Фёдору можно было видеть, что его умершая мать обладала лёгким, как говорят, «непринуждённым» характером.

Из-за этой своей «непринуждённости» она отдала себя в рабство алкоголю, в то время как Кондратий Артёмович жил рядом с ней трезвенником.

Позже он винил себя в соучастии в махинации, благодаря которой Настя была привезена в дом в качестве невесты. Она была им, старым богатым кулаком, куплена для Фёдора. Зачинщицей этого была, прежде всего, Настина эгоистичная мать. Будучи вдовой владельца магазина, она жила с дочерью в Пятигорске, курортном городе с сероводородными источниками, где богатые русские лечили свои катары и кожные болезни.

Во время одного из своих пребываний там, Фёдор Кондратович Дорохов и познакомился с очаровательной Настей.

Настя, занимавшаяся сейчас исключительно крестьянской работой, происходила из уважаемой буржуазной семьи. Её мать, принадлежавшая к высшему слою общества, считала себя «благородной дамой».

Но как потом выяснилось, она считала себя более благородной, чем была в действительности.

Прежде всего, и это причиняло Насте особую боль: и её мать уже много лет была подвержена пьянству.

Благородная дама в своё время обо всём, что касалось магазина, договорилась наедине с Кондратием Артёмовичем. Магазин, после смерти мужа перешедший во владение жены, уже давно приглянулся старому Дорохову.

Вскоре после этого Настя последовала за Фёдором Кондратовичем Дороховым. Мать настояла на этом. То, что Настя его совсем не любила, участников сделки совершенно не интересовало.

Так Фёдор, крестьянский сын, женился на жительнице Пятигорска, благородной девушке из лучших городских кругов.

Когда же, вскоре после свадьбы, стало известно, что пятигорский магазин уже давно банкрот, Дороховы поняли, что их одурачили.

Но это ничего не изменило. Пятигорский суд всё арестовал и описал. Спекуляция Кондратия Артёмовича в надежде однажды стать владельцем магазина, не принесла ничего, кроме убытков и раздражения.

Не было у Кондратия Артёмовича и никаких шансов получить когда-либо доверительно выплаченную Настиной матери сумму в несколько тысяч рублей. Следствие выяснило, что владелица магазина уже давно вела себя в денежных делах небрежно и расточительно, и задолжала многим.

Анна Борисовна так и не простила все эти обманы и введение в заблуждение, и хотя с того времени уже прошёл не один год, и лично Настя не была виновата ни в чём, она и сегодня чувствовала на себе злопамятность и непримиримость хозяйки.

Все старались не попадаться на глаза этой несдержанной на язык женщине с испытующим взглядом.

Я говорю это, прежде всего имея в виду себя и других работников. Тот, кто в глазах Анны Борисовны был виноват, получал от неё жесточайший нагоняй. Спасения от неё не было; с этим она была схожа с кем-то из великих инквизиторов.

В конце великого поста Анна Борисовна иногда появлялась в хозяйственном здании, где находилась кухня, а под ней погреб. Она приходила, чтобы проверить запасы к приближающимся праздникам.

Анна Борисовна точно знала постоянно увеличивающееся количество молочных кувшинов и мисок со сметаной в погребе. Она проверяла чашки с холодцом и горшки с салом, и повсюду находила мнимую недостачу.

Здесь за всё отвечала Настя. Всегда находился повод отругать её.

Насмешливый Исайя встречал такие визиты Борисовны на кухню мрачными шутками. Если он, сидя с нами за столом, видел через открытую дверь идущую к нам через двор хозяйку, он обычно говорил: «Идёт контроль. С нами бог, друзья!»

С этого дня среди дворовых работников за Анной Борисовной закрепилось прозвище «Контроль», с помощью которого подавался сигнал, если она где-либо появлялась.

В один жаркий полдень в июле – это была суббота – хозяйка села за кухонный стол, чтобы разделить с нами обед. Был холодный рыбный суп, подкисленный квасом, который нам всем очень нравился.

Но Анна Борисовна, конечно, нашла его совершенно невкусным. Причиной этого, по её мнению, было кислое тесто, которое Настя использовала для приготовления кваса.

Настя сказала, что готовила квас как обычно.

«Ты же никогда не ошибаешься», - ответили ей резким тоном.

«Во всяком случае, не так часто, как вы меня в этом обвиняете», - спокойно возразила ей Настя.

«Есть довольно поводов для упрёков. В подвале я только что видела, что кадка с солониной была не закрыта. А кто имеет дело с солониной, кроме кухарки? Значит, это ты не закрыла крышку, больше некому!».

«Крышку», - сказала Настя,- «можно сдвинуть, проходя мимо. Я не слышала, что что-то упало. Я её не задевала. Может быть, Маруся или Мариша, они брали там утром хлеб».

«Ой, Маруся и Мариша! Конечно, конечно! Это сделали они! Только чтоб самой остаться невиноватой».

«Я в этом не виновата».

«А куда ушло так много подсолнечного масла? Кувшин в кухне уже на три четверти пуст. Неделю назад я тебе его сама наполняла».

«Три недели назад, хозяйка».

«Ну, не ври, моя дорогая! Это было неделю назад. В прошлый понедельник это было».

«Нет, хозяйка, это было в понедельник три недели назад!»

«Вы только посмотрите, она всё знает лучше! Сначала расходует, а потом с этим не соглашается. Почему ты нищим даёшь масло вместо муки? Я же тебе велела сыпать им в суму совочек муки, и не наливать ещё масла в бутылки. Это могут делать более богатые люди, чем мы. А ты всё равно даёшь. Как будто у Касьяна полные бочки масла!».

«Хозяйка, видит бог, я даю нищим муку или хлеб, и уже давно не даю масла, с тех пор как вы мне запретили».

Но свекровь, к сожалению, явно не была настроена признать правоту невестки.

После целого ряда новых обвинений, которые не выдержали бы никакой серьёзной проверки, я почувствовал, как во мне вскипает возмущение.

И хотя меня это не касалось, и у меня была причина не высовываться, я с трудом держал себя в руках. Я же сам неоднократно был свидетелем того, как Настя на просьбы нищих дать им масла, отвечала: «Хозяйка разрешает мне давать вам только муку».

К тому же я хорошо помнил, что кувшин наполняли маслом три недели назад.

Может быть, мне нужно вступиться за Настю?

А если у меня вырвутся те резкие слова, что уже сидели у меня в голове?

Нет, я должен вести себя спокойно. Хозяйка всегда дружелюбна со мной.

Я был единственным во дворе, кого она до сих пор ещё не наказывала. Я даже удостоился похвалы с её стороны. Она однажды поставила меня в пример трудно поддающимся воспитанию молодым членам семьи, своим собственным детям. Она сказала, что я трудолюбив, вежлив, не дебошир – и какими только добродетелями она меня не наградила.

Но это её хорошее мнение в данный момент мне мало помогало. Здесь Анна Борисовна была злобной обвинительницей, которая не щадила свою жертву – не отступая, она осыпала Настю новыми обвинениями.

Настя оборонялась, как могла. Она стойко защищалась, не позволяя себе ни одного неосторожного слова.

А на неё всё сыпались и сыпались упрёки. То хлеб она плохо испекла, то кур не во-время покормила. А прошлым вечером не оказалось ключа от сарая на нужном месте.

Я с силой бросил свою ложку на стол. Я больше был не в силах всё это слушать.

А говорить? Этого я тоже не мог.

Из-за полуденной духоты дверь стояла открытой. Я вышел и с силой захлопнул дверь за собой… Вот так!

Да… Так!.. По крайней мере, я что-то сделал. Но это моё действие можно было с уверенностью назвать ошибкой.

От моего высокодраматического ухода Борисовна потеряла дар речи. Она сразу успокоилась. Но это её спокойствие не сулило ничего хорошего.

Настя, скомпрометированная моим поведением, должна была, пока молчала её обвинительница, делать то же самое, и с этого момента уступить ей поле боя.

Злая усмешка в уголках жёсткого рта Борисовны выражала всё. То, о чём до этого только намекали в доме, сейчас получило подтверждение.

Не промолвив больше ни слова, хозяйка поднялась и покинула помещение.

Этот день исполнил то, о чём так страстно мечтала молодая женская часть Дороховых с их постоянной потребностью посплетничать.

Наконец-то, наконец-то эта влюблённая парочка оказалась в центре внимания, где ей и надлежало быть!

О, как смаковали это Дороховские дамы! Их бравые средства информации заботились о том, чтобы снабжать их постоянно меняющимися новостями; при этом утверждались и распространялись какие-то вымышленные и ничем не подтверждённые подробности.

Мне и Насте опасаться следовало бы только этого молодого Николку, если бы он вдруг захотел вспомнить забавный ночной эпизод с дверью.

Но до сих пор ничего о том происшествии не выплыло наружу. Наивный пятнадцатилетний подросток ни о чём таком в тот раз и не подумал; это было абсолютно точно.

К сожалению, и Кондратий Артёмович был ознакомлен с тем, что за слухи ходили о нас с Настей. Он не любил слушать, когда женщины в его присутствии начинали об этом говорить. Непонятное нарушение порядка, такое как это, казалось ему зловещим.

Он не был сторонником сомнительных сердечных историй. Всё, что было связано с молодостью, он уже давно забыл.

Но, с другой стороны, лишать меня своего расположения ему тоже было не с руки, так как я был нужным работником. И почему всё не могло остаться так, как раньше?

Настя, которая ни в чём, что ей приписывали, не созналась, сообщила мне потом о разговоре, состоявшемся у Кондратия Артёмовича с Анной Борисовной. Он сказал ей, что не верит в то, что ему обо мне рассказывают, сам он ничего не видел. Но, если он застанет меня с женой Фёдора в неурочный час в неподобающем месте как любовника, то в его револьвере найдётся для меня пуля.

И не на нём ли самом лежит вина за всё это перед Фёдором?

Сама Борисовна не решалась нападать на меня. Я ждал, что она непременно призовёт меня к ответу. Но всего лишь раз она накричала на меня – это было в одно из последовавших воскресений, когда она нашла меня в моей каморке рядом с кухней.

«Ты чего здесь сидишь? Воскресенье же. Почему не пойдёшь к своим друзьям или ещё куда-нибудь, развеяться?»

«Почему? Потому что я не хочу», - ответил я заносчиво.

«Не хочешь? А здесь сидеть и баб ждать ты хочешь, да? О, я знаю, знаю. Свести с ума всех баб в доме – это ты можешь. Вот ты какой… Но хочу тебе сказать, что будет лучше! Лучше будет, если ты по воскресеньям будешь выходить на свежий воздух, во двор!»

«У меня всю неделю свежий воздух… Во дворе я уже всю работу сделал. Поэтому я, наверное, могу посидеть в комнате, если мне нравится»

Я наговорил ещё целую кучу подобных вещей, и схлопотал новые замечания. Но, в общем и целом, мне показалось, что она немного смягчилась. Её прежняя симпатия ко мне ещё действовала; в этом я не заблуждался.

И я был благодарен Анне Борисовне за это. Ведь меня она тоже могла бы уничтожить. И, конечно, я уважал её как защитницу морали на Дороховском дворе.

У меня же, в отношении подпорченной моей морали, никакого покаяния не было. Да и за Настю я поручиться не мог.

Я теперь не мог носить красную сатиновую рубаху, которую мне Настя сшила «для