Политический язык и его метаморфозы, эволюция политических парадигм на рубеже XX-XXI веков, глобализация либерализма и альтернативные политические проекты

Исторические события конца ХХ - начала XXI веков фундаментально повлияли на осмысление важнейших аспектов процесса модернизации Политического. Центральным здесь является идеологический вывод, который можно сделать из поражения советского лагеря и победы либерал-буржуазного. Это сказалось не только на понимании настоящего положения дел, но и на оценке прошлого. Либерализм в определенном смысле выиграл "историческую дуэль" за наследие Просвещения, за оптимальное соответствие "духу современности" у всех остальных политических идеологий, претендовавших на это наследие, и в первую очередь, у марксизма. Это заставляет нас переосмыслить всю структуру политических идеологий XIX и XX веков, встать на позицию, с которой все происходившее в этой сфере видится совершенно иначе, нежели раньше.
Мы в данном диссертационном исследовании предлагаем принять тождество идей либерализма и "духа Нового времени" за базовую парадигму интерпретации процесса политической модернизации. В XIX веке и отчасти в XX веке (особенно в первой его половине) все политические идеологии можно было разделить на три основные категории. Это были традиционалисты (фундаментальные консерваторы), либералы (правые и левые), социалисты (коммунисты).
Между ними складывались отношения по линии "старое" -- "новое". За "старое" были традиционалисты, за "новое" - либералы и социалисты. В лагере сторонников "нового" было разделение на "эволюционистов" (либералы) и "революционеров" (социалисты). Можно сказать, что либералы были за "новое", а социалисты - за "новейшее". Показателен в этом вопрос исторический спор ультраконсерватора католика Доносо Кортеса с теоретиком анархизма Жозефом Прудоном. Кортес воспевал инквизицию, разочаровавшись в монархах, не способных остановить либералов и нигилистов-коммунистов, разработал "учение о политической диктатуре". Призывал к прямым репрессиям против всех политических проявлений современности. На это анархист и богоборец Жозеф Прудон отвечал ему знаменитым: "Allume!" ("поджигай!" по-испански), имея в виду, что "это уже мы проходили в истории неоднократно…". В этом споре крайностей либералы, казалось, были строго посредине. Кортес сетовал, что либералы, хотя и боятся социалистов, но им объективно подыгрывают. Прудон же со своей стороны считал, что либералы, напротив, это суть "завуалированный Кортес", что Кортес лишь открыто проговаривает то, что думают буржуа, напуганные революцией.
Иными словами, либеральная политическая парадигма XIX (да и в определенной мере ХХ) века казалась не самостоятельной позицией, но транзитивным, переходным моментом от крайней реакции (Кортес, де Бональд, де Мэстр) к социализму, коммунизму, анархизму (Маркс, Прудон). Но политическая история ХХ века и особенно его последних драматических десятилетий показала, что между этими тремя основными политическими идеологиями соотношения гораздо более сложные и неоднозначные. Победа марксизма в России и некоторых других странах Восточной Европы и Азии позволила более внимательно проследить глубинные основы этого мировоззрения, которые обнаружили многое из того, что было совершенно неочевидно и непредсказуемо на прежних стадиях.
По мере того, как парадигма современности укреплялась и занимала центральные позиции в европейском обществе, политические возможности фундаментального консерватизма сокращались, маргинализировались. Позиции де Местра или Доносо Кортеса становились неприемлемыми даже для самих традиционных элит, которые эволюционировали в сторону принятии новых буржуазных отношений, сохраняя лишь внешний фасад прежних феодальных привилегий. Здесь следует отметить очень важный момент: парадигма традиционного общества, Политическое как язык, как структурная база были заложена гораздо глубже, нежели система современных дискурсов, основанных на языке современности, которая побеждала по форме и на поверхностном уровне, но вглубь человеческой психологии, в "политическое бессознательное" проникала лишь фрагментарно и с большими трудностями. Можно сказать, что в XIX веке "язык современности" одержал формальную победу, но до полноценного вытеснения "языка традиционного общества" было еще далеко. Этим и объясняется важнейшее для постижения политической науки обстоятельство: значительный объем идеологий и политических учений, формально построенных по логике "языка современности", на более глубоком уровне выдает преобладание совершенно иной - традиционной парадигмы (186).
Здесь следует уточнить некоторые термины. Мы используем выражение "политическое бессознательное" как указание на парадигмальные структуры Политического, характерные для традиционного общества, которые инерциально сохраняются и в Новое время, подталкивая массы к перетолковыванию отчетливо современных высказываний в ином, предрациональном, мифологическом ключе. Мы вслед за структурными лингвистами различаем "язык" ("речь") и "высказывание", перенося эту принципиальную для структурализма пару понятий в политическую плоскость.
"Политическое высказывание" строится в соответствии с правилами "политического языка". Нормы этого "политического языка" имеют парадигмальное значение, которое в большей степени осознается политическими элитами, нежели массами. Эта разница порождает важный зазор между "политическим сознанием" и "политическим бессознательным". Массы бессознательно тяготеют к старым архаическим языковым парадигмам, в которых они склонны интерпретировать политический дискурс - в том числе и принадлежащий к совершенно иному контексту. Известна парктика народного перетолковывания христианской теологии в духе дохристианских языческих культов. Точно также политический дискурс, выстроенный вполне в норме языка современности может дешифровываться массами в иной системе координат, не имеющей ничего общего с современной политической парадигмой. Поэтому можно говорить о "политическом бессознательном", как о локусе, где пребывают в потенциальном состоянии основные парадигмы Политического, вытесненные туда рассудочной работой современности в процессе политической модернизации -- т.е. собственно "политикой".
Учет этого дополнительного фактора "политического бессознательного", чрезвычайно важен для понимания процесса ресакрализации, проникновения в систему современных политических теорий архаических элементов. Именно такая герменевтическая модель и позволяет корректно проинтерпретировать политические события ХХ-XXI веков, которые ставят в тупик последователей классической политологии. Мы имеем дело в данном диссертационном исследовании с новой картой политических идеологий, основанной на выделении новых критериев классификации в качестве базовых. Если отталкиваться от разделения на формальный язык Политического и на глубинный парадигмальный уровень, мы получим следующую картину.
Фундаментальный консерватизм представляет собой парадигму традиционного общества и по форме (традиционалистская идеологическая рационализация) и по содержанию (холизм, сакральное). Два языка - язык сознания и язык бессознательного - здесь до определенной степени совпадают, образуя единый язык.
Мы говорим, "до определенной степени" потому, что существует еще один зазор между формальным традиционализмом (основанным на догматике конкретного религиозного и религиозно-политического учения) и сакральными архетипами, которые подчас выступают как "политическое бессознательное", как наслоения древних парадигм в отношении и самой религиозной догматики, в свою очередь, перетолковывая ее в соответствии с более изначальными моделями сакрального. В научном обиходе это приято называть "двоеверием", "языческим" истолкованием монотеизма.
Либерализм, буржуазно-демократическая модель представляет собой парадигму современности на уровне рационального и стремится спроецировать ее в "политическое бессознательное", чтобы радикально видоизменить его, очистить от напластований, превратить в "чистый лист". По сути, это -- задача по отмене "политического бессознательного", по психотерапевтическому переводу его непроявленного содержания (осознанного как "комплексы", "пережитки", "предрассудки", "оговорки" и т.д.) в поле рассудочного анализа - с тем, чтобы продемонстрировать его "несостоятельность". Либерализм стремится упразднить парадигмы традиционного языка и на формальном, и на глубинном уровне. Поэтому здесь следует говорить о том, что либерализм представляет собой язык современный и по форме и по содержанию(367). В терминах, обозначенных в первой главе, это явление можно пописать так: постполитика стремится реализоваться как полная и совершившаяся отмена Политического. Этот процесс можно определить как модернизацию на уровне политического языка.
Социализм, в свою очередь, явление более сложное. Если бы он был на самом деле именно тем, за что он себя выдавал и как его понимали до определенного времени и сторонники и противники, он должен был бы настаивать на еще более радикальной операции в отношении "политического бессознательного", нежели либерализм. На самом же деле, все обстояло прямо противоположным образом. Социализм (и особенно коммунизм) отвергал в первую очередь именно буржуазно-капиталистическую либеральную рациональность, формальный язык капитала. Используя его и заимствуя некоторые его правила, социализм строил свою собственную модель языка, основанную на радикальной оппозиции базовым установкам либерализма. Будучи по видимости наиболее радикальным дискурсом в рамках языка современности, социализм - особенно в коммунистическом варианте - обращался к иным языковым парадигмам Политического. Развитие и преодоление либеральной идеологии в сторону еще большей "современности" не могло привести ни к чему иному, как к полному "нигилизму", в котором любой артикулированный язык растворялся бы в молчании и пустоте. Если даже либеральный язык казался коммунистам завуалированным изданием "языка традиции", то им оставалось только чистое "ничто".
Стефан Маллярме(1842-1898), французский поэт, которому принадлежит формула "необходимо поменять язык", интересовался проблемой "ничто", которой посвятил свое программное стихотворение "Salut": "rien, cette ecume, vierge vers". Дословно: "Ничто, эта пена, девственные стихи". В письме Казалису от 26 апреля 1886 г. он писал: "le Rien qui est la verite", "ничто, которое есть истина" (795)
Радикализм такой операции по слому буржуазного языка и ультранигилизм, который из этого логически вытекал, на деле давали обратный эффект: отказ от парадигмы буржуазной рациональности (и от формальных изданий догматической рациональности относительно недавних версий традиционного общества) приводил не к пустоте, а к пробуждению самых глубинных архетипов, спящих на дне "политического бессознательного". Таким образом, социализм и коммунизм, следуя формально некоторым предпосылкам современного языка, на самом деле, обращались к изначальным, глубоко скрытым пластам человеческой психики, которые формировались на ранних стадиях традиционного общества, предшествующих догматической формализации монотеистических учений.
Сакральное и полностью холистское мировоззрение было характерно для ранних стадий традиционного общества, которое - по меньшей мере в европейском культурном пространстве - было давно заменено на религиозное и креационистское. Вместе с тем, в самих монотеистических религиях - в первую очередь в христианстве - существовал догматический раздел, посвященный восстановлению (до определенной степени и с учетом догматических поправок) "изначального состояния" в период "последних времен". Этот раздел называется эсхатологией(173).
Эсхатологические настроения и ожидания пробуждали даже в христианских обществах мотивы и сюжеты, связанные с глубочайшими уровнями "бессознательного", что подчас воплощалось в такие хилиастические движения как альбигойство, анабаптизм и т.д. Параллельно, это жило в полуязыческих культах и "харизматических" сектах, выходивших за грань христианской ортодоксии (625). Этот пласт и стал основой всплывшего из глубин "параллельного языка" коммунизма, освободившись от давления феодальной и буржуазной рациональности, будучи затронутым нигилистическим экспериментом по радикальной отмене "бессознательного". Именно этим и объясняется такое созвучие марксизма и коммунизма с хилиастическими сценариями многих сект - учение о "Третьем царстве" Иоахима де Флоры(? - 1202), ожидание нисхождения "небесного Иерусалима" община Томаса Мюнцера и т.д.(625)
В явлении социализма (коммунизма) мы имеем формальное использование языка современности, накладывающееся на архаические пласты "политического бессознательного". Это было вполне подтверждено опытом советского общества, подробно исследовано как либеральными критиками социализма и марксизма, так и некоторыми "новыми левыми" философами (такими как Ж.Батай, Ж.Делез и т.д.). Победа марксизма и пролетарской революции произошла в обществе, намного более традиционном и архаическом, нежели европейские страны, и наличие огромных "несознательных" масс, движимых "политическим бессознательным" в его эсхатологической версии, сыграли в этой победе ключевую роль, что проницательно описал М.Агурский (5).
Здесь следует вспомнить о балансе бессознательного и сознательного в языке фундаментального консерватизма, и подчеркнуть, что в консервативном "политическом бессознательном" существует еще более глубокий пласт, который восходит к эпохам, предшествующим внедрению догматического языка монотеизма. Чаще всего он интегрируется в структуру более поздних религиозных систем, в качестве парадигмального фона. Дело в том, что этот архаический (сакральный, манифестационистский) элемент является общим как для фундаментальных консерваторов, так и для крайних коммунистов (нигилистов). Разными путями - через радикальный возврат к истокам и через рывок в светлое будущее - мы приходим к сходной глубинной парадигме, которая в основных свои чертах прямо противоположна парадигме либерализма, языку "современного мира". В либерализме и его парадигме воплощается настоящее в абсолютном измерении, что в наиболее последовательном случае дает "эфемерность мгновения". На противоположном полюсе сосредотачиваются все потенциальные альтернативы, сводящиеся к единой общей, хотя и глубоко скрытой матрице, матрице "архаической парадигмы", обнаруживающейся только в самых крайних случаях как ультраконсерватизма, так и ультракоммунизма(182).
Таким образом, взгляд на историю политических идеологий XIX -- XX веков с учетом формулы тождественности либерализма и духа соврменности дает нам возможность новой классификации. Три основные политические философии - фундаментальный консерватизм, либерализм и социализм - сводимы к двум противоположным глубинным парадигмам: либеральной и архаической, в то время как видимые "противоположности" крайне правого и крайне левого смыкаются между собой, сплавляясь в общей матрице донного "политического бессознательного".
В ХХ веке идеологическая история в целом продолжала траекторию, намеченную в XIX. Хотя почти с самого начала фундаментальный консерватизм занимал столь слабые позиции, что был отодвинут на второй план. Современность и ее язык одержали полную победу на уровне рационального политического мышления, и поэтому ее формальная идеологическая противоположность (фундаментальный консерватизм) была маргинализирована. Но тотализация языка современности в области политики отнюдь не отменяла "политического бессознательного", сопряженного с иными языковыми парадигмами. Поэтому в ХХ веке - по меньшей мере, в первой его половине существовали три основные идеологические модели: либерализм (Англия, Франция, США), социализм (СССР) и фашизм (Германия, Италия).
Итальянский фашизм и германский национал-социализм, имея в себе некоторые "фундаментально консервативные" черты (вспомним, что Доносо Кортес, не удовлетворенный слабостью европейских монархий уже в XIX веке призывал к диктатуре), вместе с тем впитали многие стороны собственно современного языка: частично либерального, но в гораздо большей степени - социалистического, левого. В принципе, это политическое явление, получившее название "третьего пути" (имеется в виду "третьего" между двумя основными магистральными маршрутами развития современности - либерализмом и социализмом) было прямой и сознательной адаптацией консервативных (в случае фашизма) и даже архаических (в случае нацизма) систем к требованиям современности. Многие принципиальные и "догматические" элементы консерватизма были отброшены вполне в современном духе и заменены на прагматические тезисы и решения. Это был модернизированный консерватизм, вобравший в себя многие аспекты "современной парадигмы". Обращение итальянских фашистов (на раннем этапе) и германских нацистов к социализму далеко не случайно, здесь проявилась глубинная близость того архаического пласта, к которому подспудно и неосознанно апеллировали большевики и вполне осознанно - представители "третьего пути".
Фашизм (в широком понимании) отвергал рациональную сторону марксизма (отбрасывая заключенный в нем ультранигилизм - если понимать марксизм в тех "современных" терминах, в каких он объясняет и представляет сам себя), но принимал "политическое бессознательное", которое оживляло марксизм в его конкретном воплощении. Поэтому не случайно, что первой европейской страной, признавшей СССР в 1924 г., была фашистская Италия. Это повлияло и на иные стороны отношений между фашистскими государствами и Советской Россией - особенно на ранних этапах. Таким образом, три главные идеологические платформы XIX века -- с некоторыми изменениями -- предопределили политическую историю и первой половины ХХ века. Либерализм, социализм и фашизм представляли собой тройственную модель языковых парадигм, между которыми были возможны чисто теоретически разные альянсы.
Если рассматривать фашизм как прямое продолжение фундаментального консерватизма, то идеологический альянс мог быть заключен между двумя идеологиями, формально апеллирующими к современности: между социализмом и либерализмом; что мы и видим в драматический период Второй мировой войны в блоке "союзников" (170). В такой перспективе фашизм видится как "прошлое", "традиционное", одинаково противоположное и либеральной, и социалистической модели -- двум проявлениям "духа современности". Формальный дискурс фашистов и нацистов постоянно воспроизводил клише "о скрытом союзе Уолл-стрита и Третьего интернационала".
Но с другой стороны, большевики в отличие от либералов обращались - в тайне от самих себя - к пластам "политического бессознательного", к напряженным эсхатологическим ожиданиям, оформленным в социально-экономических терминах, а реальности советского тоталитарного общества, подъем масс вывели на поверхность глубинные архетипы мессианского и хилиастического толка. Архаическое мессианство сближало большевиков и национал-социалистов(5), хотя выражалось оно в обоих случаях по-разному: социально в одном, национально (расово) в другом. В обоих случаях была сходная апелляция к рационализированному мифу - у коммунистов тщательно закомуфлированная системой экономико-политических выкладок, у национал-социалистов более прямолинейное (идеологи нацизма, такие как Альфред Розенберг(1893-1946), напрямую апеллировали к мифу и не стараясь скрыть иррационализм своих теорий).
Возможность сближения фундаментального консерватизма с коммунизмом на уровне общей матрицы обстоятельно осмыслялась в рамках движения консервативной революции, которое сделало из общности глубинной архаической парадигмы последовательный и детально продуманный политический проект. В этом течении - к которому типологически относились и русские евразийцы - были люди более близкие к социализму (национал-большевики) или к традиционализму (консерваторы). Но важно то, что они концептуализировали то общее парадигмальное архаическое начало, которое ускользало и от большинства консерваторов и от самих коммунистов.
В отличие от консервативных революционеров нацисты отвергали близость к большевикам, придерживались в их отношении доктринально негативного отношения, воспроизводя "консервативную" логику отвержения "нигилизма" и "современности" (с расисткой подоплекой), что в целом совпадало с отношением к СССР и со стороны буржуазно-демократических стран. Но, тем не менее, некоторое тактическое сближение было возможно, что и проявилось в пакте Риббентроп-Молотов, который Гитлер вероломно нарушил.
Война нацистской Германии на два фронта соответствовала этой идеологической тройственности: "третий путь" (802) бросил вызов и крайне левым и либералам, которые - по признаку формальной принадлежности к языку современности -- оказались по одну сторону баррикад не только в силу исторических фактов, то и следуя за определенным поворотом в структурах политического языка.
Хотя конкретная история союзов, революций и войн задействует множество факторов, идеологическая карта происходящего, осмысление этих процессов с точки зрения политической науки, дает нам довольно четкую картину, где реальные события неразрывно связываются со структурой глубинных идеологических и политических парадигм. Показательно, что на сходстве социализма и фашизма (а также фундаментального консерватизма) настаивали наиболее проницательные либеральные философы (Поппер, Хайек, Арон, Б.А.Леви и т.д.), которые также как и консервативные революционеры, но с обратным знаком, распознали между этими внешне антогонистическими учениями глубинное сходство общей архаической матрицы.
Карл Поппер в своей фундаментальной книге "Открытое общество и его враги" (367) впервые попытался осмыслить общность позиции левых и правых противников либеральной идеи, включая фундаментальных консерваторов, Гегеля, Маркса и т.д. Для Поппера либерализм тождественен "открытому обществу". "Открытое общество" есть такая организация индивидуумов, которая полностью избавляется от какой бы то ни было коллективной онтологии, от общего политического проекта, от общего прошлого, от любой интегрирующей концепции. Поппер причисляет к врагам "открытого общества" и Платона, и Аристотеля, и Гегеля, и Маркса, и, естественно, фашистов(367).
"Отрытое общество" отрицает любую форму коллективной идентификации -- религиозную, этническую, классовую, государственную, политическую, социальную, так как по Попперу все они представляют собой фундаментальное насилие над "природой индивидуума", которая в этом случае ущемляется. Правовым статусом должна обладать только "индивидуальная идентификация", "гражданство" и т.д. Поппер сближает крайних реакционеров и крайних революционеров не просто в полемических целях, но обнаруживает у них наличие общей мировоззренческой платформы. "Враги открытого общества" складываются по остаточному принципу: вычитанием из всех теоретически возможных идеологических позиций самой либеральной парадигмы. На следующем этапе они вскрываются как вариации общего единой архаической матрицы. "Враги открытого общества" таким образом, не просто искусственное собирательное название, но набросок по новому понятой политической истории. Важное историческое дополнение к теориям Поппера вносит исследование американского автора Норманна Кона относительно истории эсхатологических религиозных движений и сект, тщательно прослеженной с эпохи раннего христианства вплоть до современности - "В погоне за тысячелетием" (625).
Согласно Кону, "две наиболее известные формы тоталитаризма представляют собой новый выплеск древней "подземной революционной эсхатологии"(625). Когда Маркс, Ленин, Гитлер и Геббельс провозглашали наступление нового общественного порядка и требовали истребления врагов, они говорили на осовремененной и светской версии древнего радикального языка. И бакинские комиссары, и эсэсовцы (…) а также их лишенные корней сумасбродные последователи, были наследниками средневековых таборитов и анабаптистов Реформации" (625).
Эти исторические аргументы подкрепляют либеральную идею о скрытом иррациональном характере коммунистического мировоззрения, о его близости к архаическим архетипам, а, следовательно, о его "несовременной" природе. Неолибералы таким образом утверждали, что социализм отнюдь не является логически следующей за буржуазной демократией формой социального развития, "послезавтрашнем днем", но отклонением, девиацией от магистрального пути, "тупиковой ветвью эволюции", возрождением под новой маской древних иррациональных начал, преодоление которых и составляет смысл политической модернизации. Иными словами, неолибералы помещали левую идеологию в разряд "консервативно революционных", хотя сами социалисты, естественно, не признают такой классификации.
После Второй мировой войны фундаментально консервативная позиция - даже в довольно модернизированной (фашистской) форме -- была полностью маргинализирована и фактически лишена права голоса. Язык современности одержал полную победу над теми, кто обращался на формальном уровне к языку Традиции. Структура двухполюсного мира, полюсами которого были коммунизм (СССР) и либерализм (США), соответствовала глубинному разделению в рамках языка современности; спор за то, что соответствует этой современности в ее наиболее чистом и полном виде, вошел в финальную стадию. Он отныне разворачивался между двумя парадигмами, и исторический результат этой идеологической войны - "холодной войны" -- должен был определить победителя, причем не только политического, но и идеологического, идейного. В "холодной войне" решался фундаментальный вопрос истории идеологий: что более соответствует парадигме современности, ортодоксальному вектору политической модернизации - либерализм или коммунизм? Если бы коммунизм (мировая революция) победил, из этого можно было бы сделать следующий вывод (к которому априорно склонялись в свое время классические фундаментальные консерваторы - в частности, Р.Генон и Ю.Эвола): итогом развития духа Просвещения является ультранигилизм (669), "ничто", идеологическая система, полностью разлагающая комплексы рационального мышления и упраздняющая "политическое подсознание" во всех его проявлениях - создавая "нового человека" коммунизма, фактически - биоробота, лишенного внутренних качеств, а либерал-капитализм виделся как промежуточная стадия на этом пути. Но события 1989 (падение Берлинской стены) и 1991 (распад СССР) годов доказали иную историческую истину: именно либерализм оказался оптимальной формой языка современности, а советский социализм был по сути лишь завуалированной версией гетеродоксального и фрагментарного, но языка Традиции, "перелицованным архаизмом" в его эсхатологическом варианте. Иными словами, политическая философия либералов и особенно неолибералов (Поппер, фон Хайек, Арон и т.д.), равно как и консервативных революционеров и национал-большевиков (хотя и с противоположным знаком) оказалась корректной и точной, тогда как традиционалисты и сами коммунисты явно ошиблись с отношении объективной оценки того, чем, на самом деле, является "социализм" в его парадигмальном измерении.
То несоответствие, которое существовало между тремя основными идеологическими позициями и двумя базовыми языковыми парадигмами, по итогам "холодной войны" было приведено к ясной дуальной схеме: либерализм (как оптимальное соответствие языку современности) против всех альтернатив (которые - какими бы они ни были - окажутся при ближайшем рассмотрении лишь версиями "языка Традиции" -- сознательного или бессознательного).
Выиграв противостояние с коммунизмом, США и их союзники по капиталистическому лагерю выиграли битву за сущность современности, за ее фундаментальную парадигму, за окончательное выяснение того, в чем заключается последний смысл процесса политической модернизации, предопределяющий трансформации всех политических структур и институтов в Новое время. В этом отношении историческая правота была за теми политологами, которые делали акцент на пристальном изучение структур идеологий, а не на формальной стороне их дискурсов. В практическом выигрыше остались неолибералы, которые верно оценили "архаический" аспект социализма, отстояв соответствие своего собственного языка "духу современности", но вместе правы теоретически оказались и консервативные революционеры, которые с самого начала настаивали на мобилизации всех архаических, традиционных парадигм в едином идеологическом фронте - по ту сторону "правых" и "левых". Современный мир нанес суровое поражение миру Традиции, но это обнаружило и истинную карту проигравшей реальности, оказавшейся гораздо более обширным смысловым континентом, чем это казалось прежде.
Начиная с 70-х годов идейная борьба между социалистическим и капиталистическим лагерем несколько притупилась. Это принято называть "эпохой разрядки". Советские и американские политики начали осторожный диалог друг с другом в целях уйти от жесткой ядерной конфронтации и упорядочить "гонку вооружений". В этот период многие стали проявлять повышенный интерес к "теории конвергенции"(349).
Смысл этого проекта состоял в акцентировании общности происхождения либеральных и социалистических теорий из единой языковой матрицы - из парадигмы Просвещения и Французской революции. Сторонники этой концепции представляли собой, как правило, умеренных социал-демократов, для которых идея "социалистической революции" была столь размыта, что практически совпадала с идеей "социалистической эволюции". С их точки зрения, противоречия между либерализмом и социализмом не носят принципиального характера, и могут быть сняты на основании общегуманистических, экологических, прагматических предпосылок. Наблюдая угасание революционного пафоса в самом Советском Союзе и растущую популярность умеренно социалистических идей в капиталистических странах, сторонники теории конвергенции выдвинули проект диалога между двумя системами, призванного, в конечном итоге, привести к их слиянию - в политическом, экономическом и мировоззренческом аспектах. Выступавшие с подобных позиций политики подходили к вопросу противостояния социализма и капитализма с чисто формальной позиции, перетолковывая марксизм в умеренном социал-демократическом ключе, с одной стороны, и настаивая на "прогрессивной" роли буржуазной демократии, способной, по их мнению, к дальнейшей эволюции в сторону социализма, с другой. Они в отличие от крайних либералов и неолибералов (которые представляли в эту эпоху, окрашенную социалистическими симпатиями и повышенным интересом к марксизму, явное идеологическое меньшинство), не обращали внимания на "архаические" элементы в социализме, полностью игнорировали "политическое бессознательное", составлявшее неформальную, но фундаментальную преграду для сближения между либеральным и коммунистическим мировоззрениями.
Несмотря на критику этой теории со стороны ортодоксов либерализма и коммунизма, она получила большое распространение и существенно повлияла на западные компартии, вставшие в определенный момент на позиции "еврокоммунизма", т.е. перехода от классического марксизма к более умеренной модели, близкой к европейской социал-демократии.
Сторонники конвергенции создали не только теории, но и некоторые международные организации, которые были призваны реализовать эти идеи на практике. Это было первым шагом оформления того явления, которое позже получило название "глобализма" или "мондиализма".
Для анализа экологических и социальных проблем в глобалистском ключе - т.е. с участием представителей разных идеологических систем был создан "Римский клуб", который собрал многих знаменитых мировых ученых, интеллектуалов, специалистов по экономике, экологии, техническому развитию, промышленной и ресурсной проблематике и т.д.
Одним из ведущих интеллектуалов "Римского клуба" был Аурелио Печчеи(1908-1984), автор программной книги "Человеческий фактор"(349).
"Римский клуб" исходил из предпосылки качественного единства человека, второстепенности и исторической обусловленности тех противоречий, которые разделяют мировоззренческие системы и политические идеологии, религии и экономические уклады, культуры и цивилизации. С точки зрения основателей и участников клуба, существует единый вектор развития человечества, идущий в сторону прогресса и развития, и, следовательно, единственной парадигмой мышления является "язык современности", который уже сегодня в разных своих формах стал безусловным победителем, и теперь должен быть обращен не к арьергардным боям против остатков "традиционного мышления", но вперед - в будущее, для совместного решения мировых проблем. Сторонники конвергенции считали, что социалисты и либералы являются соучастниками общего процесса политической модернизации, и отличают их лишь нюансы, стирающиеся со временем.
Фасадом "Римского клуба" была экологическая и гуманитарная проблематика, но для философии политики важнее другая его сторона: убежденность в полном и окончательном триумфе "языка современности", который объявляется отныне глобальным и всеобъемлющим, стирая тем самым последние различия между культурами и цивилизациями. При формальном дистанциировании от конкретных политических идеологий, которые предлагалось преодолеть, по сути утверждалось как единственное верное либеральное понимание человека, как автономного индивидуума - вопреки кастовому, сословному, классовому и т.д.
Глобалисты предложили отказаться от традиционных форм коллективной идентификации, перейдя к новой модели глобальной идентичности, к концепции "Единого Мира" ("One World"), где атомарные индивидуумы осознают себя как составные элементы человечества без каких-либо опосредующих инстанций(182). Такой подход, несмотря на видимость объективности, по сути соответствовал футурологическим проектам умеренных прогрессивных либерал-демократов, но шел в разрез не только с классовым учением ортодоксального марксизма, но со всеми структурами "политического бессознательного", на которые марксистская ортодоксия (особенно в советском воплощении) опиралась в реальности (не говоря уже о более традиционных обществах Третьего мира).
Предлагая коммунистам и социалистам проект конвергенции, глобалисты исходили излиберального (современного) прочтения истории "социалистической мысли", т.е. это было предложение о примирении на условиях одной из противодействующих сторон. В более глубоком смысле это был проект мягкой капитуляции социализма перед лицом идеологического врага.
Идеи конвергенции были распространены и в других влиятельных международных институтах, еще более закрытых, чем "Римский клуб". Одной из таких организаций является "Трехсторонняя комиссия" (Trilateral), объединявшая политиков и экспертов самого высшего ранга, представляющих ведущие капиталистические страны - США, Францию, Японию и др.
Три стороны "Трехсторонней комиссии" соответствовали трем крупным стратегическим, геополитическим и экономическим зонам: американской, европейской и тихоокеанской. "Трехсторонняя комиссия" была создана на основе другой влиятельной структуры -- американского "Совета по Международным Отношениям" ("Council on Foreign Relations"), и американский сектор "Трехсторонней комиссии" состоит их тех же людей, что возглавляют "Совет по Международным Отношениям" -- Дэвид Рокфеллер, Збигнев Бжезинский, Генри Киссинджер и т.д.
Эти организации ставят своей целью создание &q