Восстановление Боевой Организации

 

Герасимов и Азеф приняли все меры для того, что­бы скрыть роль Азефа в деле ареста Отряда Никитенко. После своего первого свидания с этим послед­ним, Азеф стал уклоняться от каких-либо сношений с представителями этой группы, а незадолго до намечен­ного Герасимовым дня ареста последний вообще уехал из Петербурга, — в Крым, под предлогом необходи­мости дополнительно там подлечиться (Эту свою поездку в Крым Азеф, впрочем, тоже исполь­зовал и для полицейских целей: во время нее он «осветил» для Герасимова боевую деятельность социалистов-революцио­неров в Крыму и дал материал для больших арестов там весною 1907 г. Крымские социалисты-революционеры в то время планировали покушение против вел кн. Николая Николаевича во время предполагавшегося приезда последнего туда на весенний отдых, и в этой связи поддерживали сно­шения с отрядом Никитенко. Этим и объяснялся специаль­ный интерес Герасимова к Крыму.).

Во время следствия и суда не было использовано ни одного ука­зания, полученного от Азефа: сообщения последнего не были известны даже следователям и прокуратуре. Все обвинение было построено исключительно на пока­заниях казака-предателя и на данных наружного на­блюдения, которое якобы было начато в результате поступившего от этого казака заявления.

Благодаря этим мерам в революционных кругах никаких подозрений на Азефа в связи с делом {273} Никитенко не пало. И, тем не менее, тучи над головою Азе­фа сгущались: угроза разоблачения подошла вплот­ную.

События 1905-06 г. г., до самых устоев поколе­бавшие здание старого режима, внесли расстройство и в аппарат политической полиции. Появился ряд крыс, которые желали бежать с осужденного на гибель корабля, — и все чаще и чаще начали находиться раз­облачители, снимавшие покровы с разных секретов по­лицейского подполья. А так как об Азефе и его роли в партии социалистов-революционеров в полицейском мире разговоры шли сравнительно широко, то только естественно, что от целого ряда таких добровольцев-разоблачителей стали поступать и более или менее определенные указания относительно таинственного агента-провокатора, который пробрался в самый центр партии социалистов-революционеров. Л. П. Меньщиков, — автор того письма с разоблачением роли Азе­фа и Татарова, которое было получено социалистами-революционерами в сентябре 1905 г., — правда на время прекратил свои попытки разоблачительной де­ятельности: он знал, как отнеслись к его указанием относительно Азефа в партии и считал бесполезными дальнейшие предупреждения. Но не он один готов был выступать в роли разоблачителя. Добровольцы находились также и в ряде других городов, и количе­ство сообщений о роли Азефа, — более или менее точных, более или менее определенных, — постепенно увеличивалось. Но подавляющее большинство из них поступало к представителям партии, которые переда­вали их в Центральный Комитет, а все члены послед­него питали к Азефу, полное, ничем непоколебимое доверие: мысль о том, что организатор убийств Плеве и вел. кн. Сергея может быть полицейским агентом, казалась настолько нелепой, что на все предостереже­ния против Азефа в Центральном Комитете не обра­щали никакого внимания.

О своем доверии к Азефу Савинков позднее говорил: «мое доверие к нему было так велико, что я не поверил бы даже доносу, {274} написанному его собственной рукой: я счел бы такой донос подделкой». И таково было настроение не одного толь­ко Савинкова, — а всех членов Центрального Комите­та вообще.

Но не все добровольцы-разоблачители обращались к представителям партии. Некоторые искали иных пу­тей. Один из них, — некто М. Е. Бакай, — со своими рассказами адресовался в редакцию исторического журнала «Былое», который тогда выходил в Петер­бурге, и завязал сношения с одним из редакторов по­следнего, с В. Л. Бурцевым. Прошлое этого гостя бы­ло далеко не безупречным. За несколько лет перед тем он входил в состав революционной организации в Екатеринославе; будучи арестован, выдал всех, кого знал, и сделался секретным сотрудником полиции; вскоре его разоблачили, — и тогда он открыто поступил на служ­бу в политическую полицию; начальство было доволь­но его работой, он несколько раз получал награды и повышения и к моменту своего первого визита в ре­дакцию «Былого» занимал место чиновника особых по­ручений при Охранном Отделении в Варшаве. Бурце­ву он с самого начала заявил, что никаких материаль­ных выгод для себя он не ищет: он на хорошем счету у начальства и в материальном отношении вполне обеспечен. Но то, что он видел за время своей поли­цейской службы, внушило ему такую ненависть к правительству, что теперь он стремится только к од­ному: иметь возможность помогать революционерам.

Бурцев не сразу поверил в искренность обраще­ния этого Савла. Все рассказы последнего он подвер­гал тщательной проверке. Но во всех случаях, когда такая проверка была возможна, результаты ее были самыми благоприятными для Бакая: все сообщаемые последним факты находили полное подтверждение. Ряд его сообщений имел большое политическое зна­чение.

Он достал секретный доклад, который официально устанавливал факт организации полицией антиеврейского погрома в Седлеце.

Он разоблачил историю пыток и бессудных расстрелов, которые {275} применялись в Варшавском Охранном Отделении. Он со­общил обширный список полицейских агентов, кото­рые входили в состав польских революционных орга­низаций. Все эти сообщения были вполне точны. Все свидетельствовало, что Бакай вполне искренне рвал со своим прошлым — и дальнейшее показало, что так оно и было в действительности: по совету Бур­цева, он вышел в отставку и приступил к составлению воспоминаний-разоблачений; выданный Азефом, он вскоре был арестован и выслан в Сибирь, бежал от­туда заграницу, где вновь давал Бурцеву материалы для разоблачения полицейских тайн; позднее он окон­чил высшее учебное заведение и в настоящее время работает инженером во французском Конго.

В таких условиях с доверием приходилось отнес­тись и к тому основному, что имелось в рассказах Бакая: к его сообщению о таинственном полицейском агенте, который стоит в самом центре партии социа­листов-революционеров. Сам Бакай этого агента ни­когда не видел и настоящей фамилии его не знал (он знал только его полицейский псевдоним: «Раскин»), но ему был известен целый ряд деталей об его деятель­ности, и он теперь все их сообщил Бурцеву.

Бурцев был старым революционером, близко стоял к партии социалистов-революционеров и лично знал всех главных руководителей этой партии. Если сообщение Бакая было верно, — а все говорило за то, что оно верно, — то агентом-провокатором дол­жен был быть кто-нибудь из их среды. Но сколько не перебирал их всех Бурцев, он ни на ком не мог оста­новить свои подозрения: все они так давно были в рядах революционеров, имели такие большие заслуги перед движением, что самая мысль о возможности заподозреть кого-либо из них казалась почти оскор­бительной. В течении нескольких месяцев Бурцев бил­ся, как в порочном кругу: с одной стороны, казалось несомненным, что среди данной небольшой группы людей предателя быть не может, — а с другой, он знал, что такой предатель среди них все же имеется.

{276} Как это часто бывает, подозрения Бурцева по правильному адресу направил случай: во время одной из своих прогулок по людным улицам Петербурга он увидел Азефа, который, не скрываясь, ехал по улице на открытом извозчике. Это было поздней осенью 1906 года. Аресты в это время шли полным ходом, и всем мало-мальски крупным представителям революцион­ных партий приходилось тщательно скрываться от по­лиции. И вот в это то время Азеф, — роль которого в Боевой Организации Бурцеву была известна, — считает возможным не считаться с самыми элемен­тарными требованиями конспирации.

Это сразу же навлекло на себя подозрения Бур­цева, который в это время уже искал таинственного предателя. Но в начале он не заподозрил самого Азефа: как и другие, он в начале не мог допустить мысли о том, что всей террористической работой пар­тии руководит агент полиции, — и думал, что преда­телем является кто-то из людей, близких Азефу, который пользуется последним, как ширмой, — и для этой цели отводит от Азефа удары полиции. Под влиянием этой догадки Бурцев стал перебирать в уме все, что ему было известно об Азефе и его ближай­ших друзьях: кто из них может быть тем таинствен­ным «Раскиным», про которого ему рассказывал Бакай? «И как-то неожиданно для самого себя, — рас­сказывает Бурцев в своих воспоминаниях, — я задал себе вопрос: да не он ли сам этот Раскин?» Мысль эта казалась чудовищной, но отделаться от нее Бур­цев уже не смог: «она, как навязчивая идея, всюду преследовала меня.» Почти невольно он начал под со­ответствующим углом пересматривать все, что ему было известно об Азефе и о Боевой Организации, — и «нередко я должен был признаваться самому себе, что чем больше я отмахивался от обвинения Азефа, тем оно делалось для меня все более и более веро­ятным».

Так появился человек, который первым в револю­ционном лагере поверил в предательство Азефа — и {277} начал борьбу в целях разоблачения последнего. Для Азефа это было началом конца.

О подозрениях Бурцева Азеф узнал довольно скоро и при помощи Герасимова старался лишить его источников информации о секретах полицейского ми­ра. Но в то же время он использовал эти подозрения и для другой цели: можно считать бесспорным, что именно с этого времени, — вскоре после провала От­ряда Никитенко, — Азеф перестает быть полностью откровенным с Герасимовым и начинает многое скрывать от него, — даже из того, что непосредственно от­носится к боевой деятельности партии. На вопросы Герасимова он все чаще и чаще отговаривается не­знанием, — и решительно отказывается наводить справки, ссылаясь на то, что под влиянием кампании Бурцева многие стали относиться к нему с подозре­нием и его расспросы неизбежно поведут к полному провалу.

Для Герасимова этот последний довод был вполне убедителен. История с кампанией против Столыпина и дело с «заговором на царя» с такой убедитель­ностью показали, какие особо важные услуги полицейскому розыску может приносить Азеф, что зна­чение последнего в глазах Герасимова поднялось на огромную высоту. Задача «бережения Азефа» стала в его глазах одной из главнейших задач охранной по­литики, и он ни в коем случае не был склонен толкать Азефа на рискованные шаги, а скорее был даже готов давать ему советы не размениваться на мелочи и бе­речь себя для особо важных дел, — для предупреж­дения террористических актов центрального значения.

Тем более, что возможность возникновения таких «особо важных дел» с каждым днем становилась все более и более вероятной.

Основное свое внимание в области партийной ра­боты после возвращения в Россию в феврале 1907 г. Азеф сосредоточил на общеорганизационных делах: руководил издательской деятельностью, налаживал склады литературы, ставил транспорт ее в провинцию.

{278} В конце концов, ни на какую другую работу он и не был способен: не литератор, не оратор, без интереса к теоретическим вопросам, он не годился и для роли организатора, имеющего дело с живыми людьми, так как за последние годы в нем развились диктаторские замашки, которые отталкивали от него всех мало-мальски самостоятельных людей и с которыми мири­лись, как с неизбежными недостатками, только те, кто давно и хорошо его знал и высоко ценил за прошлое. Не малую роль в выборе работы играли для Азефа и соображения совершенно иного порядка: расходы на издательскую деятельность, которую Азеф брал под свой контроль, были наиболее крупной статьей пар­тийного бюджета, — после расходов на боевую дея­тельность, — а Азеф всегда любил иметь дела с крупными суммами партийных денег.

Любовь к таким крупным суммам заставила его в этот период заинтересоваться и различными источ­никами пополнения партийной кассы; именно в это время им был выдвинут план печатания для этой цели фальшивых денег, — план, который не получил движения не из-за отсутствия у Азефа доброй на то воли (Переговоры по этому вопросу Азеф вел с А. С. Турба (расстрелян в сентябре 1918 г. большевиками в Вологде вместе с рядом других социалистов-революционеров), который был хорошим специалистом типографского дела и в тот период руководил легальными типографиями партии.).

Работе этого рода Азеф отдавался с большим усердием, — хотя и без большой пользы для партии. Но для всех было ясно, что она — только времен­ное для него занятие и что на очереди стоит вопрос о возвращении его к его «главной специальности», — к боевой деятельности.

Общее политическое положение с каждым днем становилось все более и более безотрадным. Реакция праздновала свою полную победу. Все надежды на то, что правительство пойдет на уступки хотя бы умеренно-либеральным слоям общества были {279} окончательно изжиты. Вслед за делом о «заговоре на царя», — с тою же целью подготовки разгона Госуд. Думы, — было создано дело о «заговоре социал-демократиче­ской фракции» этой Думы, которую обвиняли в том, что она якобы подготовляла вооруженное восстание. На этот раз основание для разгона Думы было при­знано достаточным и 16-го июня 1907 года она была распущена. Одновременно был изменен избирательный закон, — в направлении отстранения демократиче­ских слоев населения от участия в выборах членов Го­сударственных Дум. Параллельно росли репрессии.

Гершуни, который немедленно же после своего воз­вращения в ряды партии начал вести кампанию за необходимость основное внимание сосредоточить на террористической борьбе, встречал все больше и боль­ше сочувствия. Он доказывал, что пришло время для нападения на «центр всех центров», т. е. на самого царя, личная роль которого теперь уже ни для кого не представляла тайны.

Принципиальный вопрос о необходимости отмены старого решения и о признании допустимости высту­пления против царя в Центральном Комитете партии социалистов-революционеров формально поставлен был немедленно же после разгона второй Государ­ственной Думы. Обсуждался он на собрании, которое состоялось в Финляндии, — кажется, в Выборге. Это собрание не было многолюдным. Наверняка на нем присутствовали Натансон, Гершуни, Чернов, Азеф, — возможно, также и Ракитников с Авксентьевым. Засе­дание, как обычно тогда бывало, вел Натансон. Он тоже считал, что вопрос о цареубийстве назрел и во время предварительных разговоров на эту тему вы­сказывался в положительном смысле, — за то, что партия должна взяться за это дело. Но теперь, счи­тая необходимой крайнюю осторожность при решении ответственного вопроса, он взял на себя функции противника цареубийства и пытался подыскивать ар­гументы, которые могли бы говорить против такого выступления. Заседание превратилось главным {280} образом в диалог между ним и Гершуни. Со щепетильной осторожностью Натансон перебирал все те до­воды, которые заставляли партию в прошлом быть против цареубийства: вера крестьян в «царя-батюш­ку», настроение колеблющихся элементов, настроения в армии, опасения дать выигрышный козырь в руки реакции... Но в ответ на каждое его замечание Гер­шуни приводил целый ряд фактов, которые свиде­тельствовали, что все эти доводы, столь веские еще в недавнем прошлом, теперь потеряли всякое значение. и с запальчивой страстностью доказывал, что после опыта восстаний 1905 г. и двух Дум есть аргументы только за цареубийство, но нет ни одного против.

Чернов все время секундировал Гершуни, пол­ностью поддерживая его. С ними были и все осталь­ные участники собрания, — если таковые имелись. На­тансона во всяком случае никто не поддерживал.

Азеф активного участия в прениях не принимал и только изредка бросал реплики в поддержку Гершу­ни. Общее мнение его было известно: в это время он не скрывал своего «глубокого убеждения, что толь­ко цареубийство может изменить создавшееся поли­тическое положение, неудержимо развивавшееся в сто­рону реакции» (Н. И. Ракитников).

Его положение вообще было очень сложным. Он знал, что когда говорят о «походе на царя», то все имеют в виду его, как бесспорного кандидата на ве­дение этого предприятия. Об этом ему все время твердил Гершуни, который даже усилившиеся подо­зрения против Азефа приводил в качестве довода в пользу своего предложения: дело против царя, успешно проведенное Боевой Организацией под руковод­ством Азефа, заставит замолкнуть всех обвинителей и с полной наглядностью покажет, как глубоко оши­бочны, даже преступны были их подозрения.

И в то же время Азеф, — в этом нет никакого сомнения, — ясно понимал всю специальную опасность этого дела для него лично. Проектируемый поход против царя в создавшейся обстановке не мог не быть последним в {281} его многолетней двойной игре: если он допустит убий­ство царя, то его погубит полиция; если покушение не удастся, тогда подозрения революционеров превра­тятся в уверенность. Он стоял как на распутье: на­право поедешь — коня потеряешь, налево свернешь — самому не быть живу... И, тем не менее, двигаться впе­ред было необходимо: с одной стороны, его тянул Гершуни; а с другой, — в ту же сторону, хотя, конечно, и по совершенно иным мотивам, — подталкивал Герасимов.

Последний, по его рассказам, был подробно инфор­мирован Азефом о положении вопроса с царем. Спе­циально совещался с ним Азеф и перед только что описанным решающим заседанием Центрального Ко­митета. Общие инструкции, которые Герасимов дал Азефу, сводились к следующему: Азеф должен был, — если это не вредило его положению в партии, — пытаться мешать положительному решению вопроса о цареубийстве (никаких попыток в этом направлении, — как видно из уже сказанного, — Азеф делать и не пытался); в случае же, если вопрос о цареубийстве будет решен в положительном смысле, Азеф должен был взять это дело в свои руки, чтобы изнутри па­рализовать работу восстанавливаемой Боевой Органи­зации.

Заседание Центрального Комитета закончилось так, как оно и должно было при создавшемся поло­жении закончиться: единогласно было признано, что вопрос о цареубийстве назрел и что партия должна взять на себя его организацию; для этого, конечно, должна была быть восстановлена Боевая Организа­ция. Так как для этого последнего требовалось про­ведение предварительной работы, то окончательное вынесение решения по этому вопросу было отложено на осень.

Вскоре после этого заседания, — уже в начале июля 1907 г., — Азеф и Гершуни выехали загра­ницу.

Своим пребыванием там они воспользовались для {282} ряда переговоров по вопросу о восстановлении Бое­вой Организации. Важнейшим этапом среди них бы­ли переговоры с Савинковым, имевшие место в конце августа в Швейцарии. Инициатива их принадлежала Азефу. Гершуни вообще очень невысоко ценил Са­винкова, которого он впервые увидел заграницей в самом начале 1907 г. «Я не знаю, чем он был, — го­ворил он тогда же Чернову, — я видел лишь, чем он стал. Мы можем считать, что его нет». Так оценивая Савинкова, Гершуни, — естественно, — не мог быть горячим сторонником привлечения его к руководящей работе в Боевой Организации. Мнение самого Азефа о Савинкове по существу было немногим лучшее, чем мнение Гершуни. Его непригодность для руководящей работы в терроре Азеф превосходно видел. «Павел Иванович (псевдоним Савинкова), — говорил он в доверительных беседах, — чересчур импрессионист, чересчур невыдержан для такого тонкого дела, как руководство террором». И, тем не менее, именно Азеф настаивал на том, чтобы были сделаны все усилия для привлечения Савинкова. У него были специальные причины для этого: выступая в трудный поход, где опасности грозили ему со всех сторон, он хотел иметь около себя человека, проницательности которого он мог не опасаться и на преданность которого он мог полностью положиться.

Переговоры с Савинковым не были успешными и вообще носили очень своеобразный характер: Савин­ков обеими ногами стоял на почве тех взглядов, кото­рые ему за год перед тем внушил Азеф. Он искрен­не принял за чистую монету все те соображения о не­возможности для террористов при старых методах ра­боты преодолеть полицейскую охрану, которые ему были внушены согласованными усилиями Азефа и Герасимова, — и теперь только поражался непоследо­вательности Азефа, так быстро изменившего свою точку зрения. Положение Азефа в этом споре было не особенно завидным: Савинков все время бил его его же собственными аргументами, — и не удивительно, {283} что от деловых доводов по существу Азефу весьма быстро пришлось отступить на заранее у него заго­товленные позиции соображений «морального порядка». Не имея возможности спорить против своих же собственных аргументов о том, что террор при старом уровне боевой техники не может быть успешным, он с особой силой настаивал на том, что «долг террориста при всяких обстоятельствах и при всяких условиях работать в терроре»; что особенно повелительным этот долг становится в периоды, подобные тому, кото­рый переживала Россия в тот момент разгула реакции, когда даже неудавшееся покушение имело бы мораль­ное значение, показывая, что в стране еще не умер дух протеста. Именно поэтому Азеф звал делать новые террористические попытки, — как бы ничтожны не бы­ли шансы на практический успех.

Доводы эти, конечно, не могли убеждать. Савин­ков совершенно правильно отвечал Азефу, что он, — наоборот, — считает себя морально не в праве звать людей на борьбу, когда не имеет веры в возможность успеха, — когда есть все основания ждать, что их ги­бель будет бесполезной. С соображениями о необхо­димости дать какой-нибудь ответ реакции Савинков был согласен, — но для этого он предлагал пойти совсем иным путем и перейти к системе открытых на­падений целых групп вооруженных террористов, со­вершающих свои набеги без предварительной подго­товки старого типа, а исключительно на основании сведении, собираемых через посредство партийных ор­ганизаций. Конечно, и для такой работы необходимо восстановление Боевой Организации, — но эта Орга­низация должна быть совсем иного типа, чем старая: в нее должно входить несколько десятков человек, для чего должны быть мобилизованы все боевые силы партии.

Азеф и Гершуни с этими предложениями не согла­сились. Они стояли за старый тип построения Боевой Организации и за старый тип ее работы. В такой Боевой Организации Савинков участвовать отказался: {284} он неправильно понимал причины неудач своей бое­вой работы последних лет, — но он верно чувствовал, что все это время бился головой о стену, — и не был склонен продолжать эту безнадежную игру.

Обратно в Россию Азеф вернулся уже осенью, — в самом конце сентября или даже в начале октября. Штаб-квартира Центрального Комитета помещалась в Финляндии, — в Выборге. Вопросу о Боевой Орга­низации было посвящено специальное заседание. На него приехал и Савинков, — для того, чтобы защи­щать свой план организации боевой работы партии. После столкновений зимы 1906—07 гг. его сильно не любили в Центральном Комитете и встретили больше, чем холодно. Азеф и Гершуни молчали, не снисходя до спора. Подавляющим большинством все предложения Савинкова были отвергнуты. Было ре­шено восстановить Боевую Организацию в ее старом виде. Для руководства ею свои силы предложили Азеф и Гершуни. Так как многие не хотели отпускать Гершуни от участия в общепартийной организацион­ной работе, то было решено, что на первое время во главе Организации будет стоять один Азеф. Но всем было ясно, — как пишет один из участников этого заседания, Н. И. Ракитников, — что «как только ход подготовительных работ начатых Азефом, того потребует, Гершуни отдастся вполне террористиче­ской работе». Не официально же Гершуни и теперь стал ближайшим обязательным советником Азефа от­носительно всего, что касалось боевой работы партии. Он не принимал участия в технике этой работы, не входил в непосредственные сношения с вербуемыми людьми. Но каждый свой шаг Азеф предпринимал только после совещания с Гершуни и только с его одобрения. Они вдвоем с этого момента и до отъ­езда Гершуни за границу (вызванного его болезнью) становятся главными руководителями всей централь­ной боевой работы партии.

В качестве основной, — едва ли даже не един­ственной, — задачи перед восстановленной Боевой {285} Организацией Центральный Комитет поставил дело царя. Строго законспирированная, она должна была вести только одно это дело, — не отвлекаясь в сто­роны других, относительно более мелких предприятий. Это не означало отказа от таковых. Наоборот, общая оценка положения, даваемая Центральным Комите­том, была такова, что заставляла его считать настоя­тельно необходимым всемерное развитие террористи­ческой борьбы, — и в соответствующем духе он да­вал свои инструкции. Но ведение всех этих остальных террористических предприятий центрального значения решено было сосредоточить в ведении Летучего Бое­вого Отряда «Карла», который с этого момента и формально перешел в ведение Центрального Коми­тета. Руководство этим отрядом со стороны Цен­трального Комитета было поручено Азефу и Гершуни.

 

{286}

 

 

ГЛАВА XVII