Читай Св. Евангелие и обретешь Путь Спасения

 

Братие мои возлюбленные! Кто только из нас познал необ­ходимость уклониться от зла, в котором весь мир лежит, и устремиться на путь добра, к свету, правде, истине, свято­сти, тот должен прежде всего взяться за Святое Евангелие, в

котором изложено все душеспасительное благодатное учение Господа нашего Иисуса Христа. Только тут, в Святом Еванге­лие, душа человека может найти себе ясные и точные ответы на все свои запросы, познать чем и для чего сотворен мир и создан человек, какая цель жизни человека, каково его на­значение, какова его конечная судьба и какими путями мо­жет он достигать нравственного совершенства. Здесь только, в Святом Евангелие, человек познает, что к вечному блажен­ному житию есть единственный путь, и путь этот в Господе нашем Иисусе Христе, в Нем только и истина, в Нем же толь­ко и жизнь, как Сам Он говорит нам: „Аз есмь путь, истина и жизнь". Здесь только, в Святом Евангелие, находит себе чело­век утешение, даже полное успокоение во всех своих жизнен­ных скорбях, горях, невзгодах, несчастьях, напастях.

Он познает, что все скорби на земле от греха, что, следо­вательно, нужно бороться с грехом и уничтожить его в себе, чтобы не иметь скорбей; вместе с тем он убеждается в неиз­реченной милости Божией, которая скорбями помогает нам освобождаться от греха, от привязанности к земле и земным предметам и возносить дух свой к Богу и небесному. Он ясно начинает видеть, сколь тяжело и невыносимо иго мирское и бремя греховное, и всячески старается скорее взять на себя иго Христово благое и бремя Его легкое, и тут только обретает истинный мир душевный, сладостное и блаженное упование в Боге. Не томительная мука, не страх за будущее, не самая неизвестность будущего будут наполнять сердце, но радость, но надежда на лучшее, но упование на все, прощение и поми­лование Божие, но уверенность, что приблизилось Царство небесное, и он, бедный грешник, является причастником и наследником сего Царства...

За достижением этого царства не моря и океаны переплы­вать нужно, не в земли чужедальные идти, а лишь смириться перед Богом, предаться Его святой воле, исполнять Его жи­вотворящие заповеди, потому что Царство Божие близко, оно вот тут, около нас самих, оно внутри нас; нужно только, что­бы оно охватило, как пламенем, все сердце наше, всю нашу

мысль, всю нашу деятельность. Мы не даем места внутри нас благодати Божественной, ничто Божие не живет в нас, но дадим место благодати, согреем ею всю внутренность нашу, расширим сокровищницу сердца и вместим туда ближних наших, послужим им Господа ради, чем можем, всякому да­дим нужное и полезное, не взирая на лица, отбросим от себя страсти постыдные и воссияет свет любви, правды, истины, добра!.. Хотя постоянно в душе нашей мы ощущаем переме­шанными порывы добра и порывы зла, которые по большей части берут верх над первыми, но ведь нам известно, что свет и тьма не уживаются вместе, что истина и ложь постоянно во вражде друг с другом, что противоположности воюют друг с другом, стараясь преодолеть одна другую, а потому мы и должны стараться очищать свое сердце от всего злого, чтобы наполнять его одним лишь добрым. А это и значит „силою" брать Царство Небесное. Но при этом необходимо одно усло­вие, а именно — иметь пред глазами животворящий крест Го­спода нашего и Его всеславное воскресение. Без этого никакая деятельность не в состоянии даровать человеку доступ в Цар­ство Божие. Сын Божий принес Себя в жертву за грехи мира. И во имя этой беспримерной, величайшей, всеспасительной жертвы всякий должен содеевать свое спасение. Как в Ветхом Завете только тот оставался в живых после укушения змеей, кто взирал на медного змия в пустыне, так и теперь спасается только тот, кто взирает с верою на Распятого за нас Спасителя нашего. До Его смерти и воскресения все сходили во ад, ни­кто не спасался, хотя всем было обещано спасение, всем обе­щан был свободный вход в Царство Божие. Но до крестной смерти Господа двери рая были закрыты, и только впервые были отверсты они для разбойника, которому сказано было: „Днесь со Мною будеши в Раи". За ним уже вошли все от века скончавшиеся с верою в грядущего Искупителя.

Кто хочет спастись и соцарствовать веки вечные Христу, ис­тинному Богу нашему, тот должен сделаться Его искренним учеником и последователем, должен с любовью и ревностью неохладевающею исполнять все заветы своего возлюбленно-

го Господа и Учителя. И христианину дарована великая честь быть не только учеником и последователем Христа Спасителя, но быть другом Божиим. „Вы друзи Мои есте, аще творите, елика заповедах вам". Это ли не радость, это ли не счастье, это ли не блаженство?! Если ты считаешь для себя за счастье быть другом тому, кого любим горячо здесь на земле, хотя этот любимый — во всем подобный нам человек, то во сколько раз большее сча­стье быть другом Господа, Бога и Спасителя нашего!!!

Для сего все надо с готовностью претерпеть, все предпри­нять, лишь бы представить Ему себя чистым, добрым, вер­ным и преданным.

Тем и познается истинная любовь, верность и предан­ность, когда любящий не на словах, а на деле исполняет ма­лейшее желание, всякое слово и всякую волю любимого.

Потому и говорит Господь: „Аще любите Мя, заповеди Моя соблюдите". И всякий, соблюдающий заповеди Спасите­ля своего, тем самым яснее и лучше всего доказывает свою любовь и преданность Богу. И Бог, видя непрестанное и рев­ностное исполнение воли Своей человеком, Сам принимает такого человека в любовь Свою, Сам помогает ему в его подви­гах, очищает его сердце, обновляет дух его, делает его Своим другом, уготовляет в нем обитель, приходит со Отцем Своим и Духом и живет в нем, а он в Боге. И блаженна, и требла- женна душа эта, сподобившаяся быть вместилищем Божиим! Она не живет уже, можно сказать, на земле, но вся возносится горе, и если еще заключена в темнице тела, то претерпева­ет это как послушание воле Божией, сама же имеет горячее желание разрешиться от уз сего бренного тела и со Христом непрестанно быть, как это, например, было со Святым Апо­столом Павлом. „Возсияй же в сердцах наших, Человеколюб­ие Владыко, Твоего Богоразумия нетленный свет и мыслен­ные наши отверзи очи во Евангельских Твоих проповеданий разумение", чтобы, читая Святое Евангелие Твое, мы просве­щались им, познавали Тебя и Твою волю, попирали мирские похоти и творили все к Твоему благоугождению.

Белев, 1912 г.

 

Водка сгубила

 

Зима только что начала устанавливаться. Дедка-мороз сво­бодно расхаживал по лесам и лугам и устраивал разные разности: то остановит быструю речку и наложит на нее ледя­ные оковы, то побежит в лес и засыплет инеем зеленые ели и сосны, то подкрадется к окнам домов и разрисует их разными причудливыми узорами, которых и не придумать человеку, то увидит на дороге путников и начнет приставать к ним — щипнет за ухо или за нос или станет леденить им щеки, руки и ноги, то пустится по деревне и не даст никому показаться на улице из теплой хаты — сейчас погонит обратно на печку... И много-много шалил и резвился дедка-мороз, несмотря на свою седую бороду и белые волосы.

Не забыл он и деревеньку „Сосновки“, которая располо­жилась в долине за лесочком, верстах в 5 от одного уездно­го города. Стало и в ней холодно... Дедка-мороз и здесь успел разрисовать окна, а сам пощелкивал и потрескивал в сенях, словно угрожая ворваться в теплую избу и в ней всех заморо­зить. Хозяйки жарче топили печи, затыкали тряпками и по­лотенцами щели и дыры, разводили самовар, около которого собиралась греться вся семья...

Жалкий вид имела деревня „Сосновка“. Избы были покрыты соломой и уже обветшали, многие из них покривились и врос­ли в землю, так что окна едва возвышались над землей; при не­которых избах вовсе не видно было дворов, а некоторые дворы стояли или совсем раскрытыми, или с прогнившей и дырявой соломенной крышей. Только три-четыре дома сравнительно на­рядно выглядели, но и они стояли как-то неуклюже, словно им самим неловко было находиться среди захудалых избушек.

А жить хорошо можно было в этой деревне. Вследствие близости города всегда можно было найти себе заработок, тем более что вокруг сводились большие леса, и рабочие руки всегда были нужны. От работы отбоя не было.

Одна лишь была беда — крестьяне „Сосновки“ любили выпить, и так зашибали, что почти весь свой заработок про-

пивали, а разгулявшись спускали иногда с себя и одежду... О хозяйстве некогда было подумать. Скотина ненакормлен­ная, ненапоенная, неухоженная хирела, а часто и околевала; занятые стряпней и ребятами хозяйки не успевали справ­ляться с работами по двору, отчего все приходило в упадок... Известное дело у пьяницы дом — сирота...

Таким сиротливым казался и крайний дом в деревне „Соснов- ки“. Бывало, как поднимется ветер или завоет вьюга в поле и за­свищет около дома Ивана Гаврилова Терехина, так вот и чудится, что кто-то стонет и плачет, и горюет по сиротской доле...

А дом когда-то, видно, был хороший, просторный и бога­тый... Лет пятнадцать тому назад, когда жив был еще старик, и дети жили все вместе. Но вскоре после смерти старика дети не захотели жить вместе и просили свою мать выделить их. Заныло сердце матери, когда она услыхала решение своих де­тей. Пробовала, было, она их уговорить:

— Детушки мои родные! Не доброе дело задумали вы. Жили мы все при старике вместе, все работали в один дом, хорошо все шло у нас, друг другу помогали. Помните, что говорил отец вам, он просил вас жить вместе и меня старуху не бросать, а теперь к кому я пойду?! Все вы мне милы, все дороги и всех-то вас мне жаль; подождите хоть смертушки моей, закройте гла­за мне, чтобы они не видали вашего несчастья, засыпьте меня, старую дуру, мать вашу, чтобы не слыхать мне горя вашего, чтобы не терзаться сердцем за вас, детушки мои милые.

Но братьям не по сердцу стало совместное житье, потому что каждому хотелось работать только на свою семью и жить отдельно своим хозяйством, да кстати и невестки не ладили между собой. Раньше, бывало, боялись они старика, слуша­лись его; чуть какая начнет с другой перебранку или ссору, крикнет он на них и скажет:

— Чего вы?! Аль белены объелись?! Чего не поделили? У меня чтобы мирно жить и друг другу служить!

И присмиреют бабы и снова заживут мирно и покойно. А те­перь с ними сладу нет. Сами переругаются, да и мужиков поссо­рят друг с другом, а мать ничего не может поделать с ними.

Не послушались дети матери и разделились. Мать по до­бру отпустила старших, наградила их, а с собой оставила младшего сына Ивана, которого очень жалела. Хорош он был для нее, да только пил при всяком удобном случае. Не мог он спокойно видеть кабака, если есть грош в кармане, так уж не­пременно его пропьет. Где же такому человеку поддерживать дом и хозяйство?! Он и себя-то сам не мог удержать. Сколько раз мать со слезами ему говорила:

— Побойся ты Бога, сынок. На то ли растила я тебя, на то ли ходила за тобой, на то ли уму-разуму учила, чтобы ты та­кой непутевый вышел у меня?! Моим старым глазам стыдно на деревни показаться — все ведь помнят, как со стариком- то мы жили; ведь все мы теперь обносились, ходим чуть не раздетые, не разутые; твои дети голодают часто, жена изму­чилась с тобой; сколько слез мы пролили о тебе с ней, про­стаивая у ворот, ожидая твоего возвращения поздно ночью из города. Сколько тяжких думушек передумывали, боясь, не случилось ли с тобой худого чего или не захватила ли тебя где смерть! Какой отец ты! Чему научишь ты малых детушек своих! От Божьего храма отбились они, потому что не в чем выйти им, да и сам ты забыл дорожку туда, забыл поминать и отца своего, помру я, и кто станет молиться за упокой души моей? Опомнись, Иванушка, долго ль до греха? А намеднясь, ты. помнишь, как напился, еле откачали, совсем было душу Богу отдал; пожалей себя, остепенись, родной мой!..

Коли трезвый — слушает Иван слова матери и плачет:

— Родимая моя матушка! Правильно говоришь ты, я и сам все то думаю, а пуще всего тебя мне жаль, родимую мою, зна­ет мое сыновнее сердце, сколько горя хлебнула ты в жизни своей, сколько горьких слез пролила ты украдкой в темные ноченьки, сколько пролила ты их на молитве. А разве не лю­блю я тебя? Шибко люблю и хожу за тобой, как за душой сво­ей, только нет мне счастья, знать: сосет зеленый змий внутри меня, огнем палит, и хочется мне утопить змия этого, хочется залить огонь жаркий, да моченьки моей нет. Эх, матушка, не проклинай меня, не брани, може и в самом деле скоро при-

дется помереть мне. Не поминайте меня тогда лихом: ведь не­путевая такая голова моя.

А коли выпьет, бывало, Иван, тогда лучше уж и не под­ходи к нему — зарубит топором или убьет чем попало. Так из боязни и старались все угождать ему пьяному, чтобы остать­ся в живых.

На другой день зимнего праздника в честь Святителя Ни­колая вечером вся семья Ивана сидела за самоваром и усер­дно попивала китайскую травку. А на дворе сильно морозило. Дул ветерок, и небо заволокло тяжелыми облаками, предве­щавшими непогоду. У Ивана со вчерашнего дня болела го­лова — крепко гульнул он в праздник. Поздно ночью приво­локли его добрые люди, и он молча грохнулся на пол, так как от сильного опьянения язык совершенно его не слушался, и сразу захрапел на всю избу, причем воздух вырывался из его груди с каким-то свистом и хрипом. Только после полудня на другой день он очнулся и малость опохмелился.

— Боле не стану пить сегодня, что-то неладно мне, — гово­рил он матери и жене.

Мать за чаем снова со слезами стала уговаривать сына по­жалеть себя и бросить пить, и так это разогорчилась она, так затужила сердцем, что вдруг, закачавшись на скамье, тихо начала падать и глухо стонать, схватившись за сердце.

— Ой, родимые, умираю, смерть моя пришла, скорее ба­тюшку бы мне, — и больная умолкла, продолжая только глу­хо стонать и озираться вокруг.

— Иван, поезжай скорее за батькой, — сказала жена Ивану, а сама стала ухаживать за старухой, брызгать ее святой водой, растирать маслом из лампады и читать молитвы, как знала.

Иван растерялся. Он словно прирос к месту и не пони­мал, в чем дело; испуганными глазами смотрел он то на свою старуху-мать, то на жену, то на ребятишек, которые окружи­ли больную и любопытно заглядывали ей в лицо.

— Ну, чего, дурень, стоишь? Слышь, — мать просила батьку.

— Вишь, плохо ей, ну помрет! Чего стоишь, разиня рот-то? Запрягай да езжай за батькой.

— Ладно, сейчас, — произнес в каком-то раздумье Иван и по­шел запрягать лошадь. Быстро запряг он ее со своим сыниш­кой — десятилетним Митькой и вошел в дом за кушаком и тулу­пом. Холодно показалось ему на дворе; ветер сильно крепчал, а кроме того его трясла лихорадка с похмелья, да к тому же и мать ему было жаль, не померла бы, и он решил на дорогу выпить стакан водки, чтобы теплее и веселее было ехать. Сказано — сделано. За один дух выпил он стакан водки, тихо крякнул и, не закусив ничем, рукою вытер усы свои и каким-то тупым взгля­дом посмотрел на больную мать. Затем совершенно машиналь­но положил он бутылку с водкой в карман и пошел в двери!

— Тятька, возьми меня; я тебе подержу лошадь, пока ты будешь у батьки, — как-то робко и нерешительно произнес Митька.

— Ладно, пострел, полезай скорее в сани.

И отец с сыном выехали за ворота, которые затворила за ними восьмилетняя девочка Марфутка.

Ехать надо было в город — полем две версты, версты две лесом и по большой дороге с версту.

Ветер в поле гулял вовсю. Снег хлопьями падал на землю, кружась в воздухе, и залеплял глаза. Митька старался глубже зарыться в сено, так как ветер свободно продувал его, прони­кая через его дырявый зипун. Дедка-мороз не зевал. Ему не жаль было мальчугана, он вместе с ветром добирался до тела Митьки и щипал его, леденя своим холодным прикосновени­ем. Отец нахлобучил шапку, сидел молча и только погонял лошадь, чтобы скорее въехать в лес, где не так ветрено, где можно будет немного и „пообогреться".

Вот и лес. Иван нащупал в кармане полушубка бутылку и принялся „греться".

— Хочешь, пострел, водки? Пей, тебе говорю! Ты кто та­кой? Митька? А я, стало быть, твой отец; потому ты должен слушать своего родителя. Ежели он говорить тебе „пей“, ста- лоть ты должен почтить и уважить меня, потому я — твой ро­дитель. Пей, поросенок, а то выкину тебя из саней; что хочу, то и сделаю, потому я — твой родитель, а ты, пострел, сын и должен слушаться родителя, что он тебе скажет. Ну, пей!

Митька дрожал и от холода, дрожал и от страха перед от­цом, боясь, а ну-ка он спьяну и в самом деле сбросит его с са­ней. Что ему делать в темном лесу, да еще в такую пору? А вол­ки?! И мальчик взял бутылку из рук отца и стал тянуть все, что оставил недопитым отец. Но много ли мальчонке надо?

—Айда молодец! Да ты в отца, значит, будешь; не подгадишь, зна­чит, Митька, потому я — отец, и ты должен уважить родителя...

Но Митька уже не слыхал бормотанья опьяневшего отца, его сильно клонило в сон, и он быстро мертвецки заснул.

Вьюга разыгралась не на шутку; по лесу стон стоял от ве­тра и лошаденка то и дело сбивалась с дороги и попадала в сугробы снега. Пьяный Иван тормошил ее и дергал немило­сердно вожжами в разные стороны, понукал ее, угощая са­мыми отборными бранными словами.

По средине леса с этой дороги был поворот в сторону, за которым дорога шла глубже в лес и через десять верст вы­ходила к большому селу. Как раз на этом месте Иван дернул вожжою лошадь, и она повернула и пошла совсем по другому направлению. Иван ничего не заметил и лишь больше по­гонял свою клячу. А Митька спал крепким сном. На одном большом ухабе санки сильно накренились, и Митька поле­тел из них прямо в снег. Отец не заметил падения Митьки и продолжал нахлестывать лошадь. Митька словно и не по­чувствовал падения. Ему было мягко лежать в рыхлом снегу; ему стало даже как будто теплее; вот ему чудится, что он ле­жит на горячей печке и смотрит, как мать суетится около нее и ставит тесто для пирогов — завтра ведь праздник.

— Мамка, — говорит он, — дай теста.

Но мать велит ему спать и ждать на утро пирога; и он повора­чивается на бок и сладко засыпает, мечтая о вкусном пироге...

Между тем и Ивана начинает клонить в сон; мало-помалу руки опускают вожжи, и голова склоняется на грудь... Ло­шадь идет все медленнее и, наконец, совсем останавливается перед большим сугробом снега. Но Иван не замечает этого. Не замечает и того, что около саней и лошади ветер навевает целую гору снега и их заносит...

А в деревне старуха-мать ждала батьку и не дождалась, — к утру ее не стало, она умерла без напутствия Св. Дарами. На­прасно ждала и бедная жена своего Ивана с сынишкой. На­ступило утро, а их все не было. Объявила она деревенским властям, эти взяли понятых и отправились на розыски. Дол­го ходили они... Наконец, один из них совсем случайно нат­кнулся на вытащенный волками из снега и объеденный труп Митьки. После этого скоро нашли они на дороге в глубоком сугробе и замерзшего Ивана с лошадью.

Неутешно плакала бедная вдова и проклинала водку, ко­торая сгубила ее Ивана с сынишкой и отняла у нее все радо­сти жизни...

Белев, 1913 г.

 

Служитель Бога

 

На днях заходил ко мне один сельский протоиерей — отец Алексий. Высокого роста, стройный, худой, весь седой, с добрыми проникновенными глазами, смиренный, приветли­вый, добродушный — он произвел на меня самое хорошее впе­чатление. Давно он священствует, но священствует в бедном приходе: „Мой доход равняется доходу псаломщиков в окруж­ных селах, — говорил он, — но я никогда не искал себе лучше­го прихода; я верю, что Господь благословил мне потрудить­ся именно здесь. Ох, сколько я видел на себе милостей Божи­их! Я вас давно поминаю, и родителя вашего поминаю. (Надо сказать, что мы увиделись только впервые, а до сего времени я даже никогда не слыхал об отце протоиерее.) У меня такое правило — я поминаю всех. Живых поминаю более семисот, а усопших — и не знаю сколько. Ведь это нетрудно. Знаете, ведь они все записаны. На проскомидии, во время Херувимской песни и „Достойно" я читаю, а потом воздохну (тут отец про­тоиерей приложил руку к персям, устремил глаза свои к небу, и весь взор его как-то просветлел — будто он увидел Господа и просил Его за живых и усопших), потом снова читаю и сно-

ва воздохну; я всегда так. Протоиереем я недавно сделан. Это сделал меня преосвященный, который обратил внимание на то, что я никогда ни одной свадьбы не венчаю без того, чтобы жених и невеста не знали Символа веры и молитвы Господ­ней наизусть и с объяснениями. Трудно обучать их, но все же они обучаются... На мне вся одежда чужая, я не могу делать себе — средств нет, но слава Богу за все". Действительно, отец протоиерей весьма бедно одет. Когда мы стали расставаться, отец протоиерей подошел к иконам, приложился, помолился и стал сердечно желать мне небесных даров от Бога.

Предо мною ясно вырисовывалось все величие и красота души старца. Я представил себе следующее: бедный сельский приход, удаленный от губернского города на сто пятьдесят верст, грубый деревенский народ, все более и более развращае­мый за последние годы, постоянные труды, хлопоты, службы, требы, ведение хозяйства, занятия с прихожанами, недостат­ки, так что к концу жизни не только не скоплено на черный день, но даже нет средств, чтобы сделать себе одежду: скудные средства ведь нужны были сиротам, которых приходилось еще воспитывать, да и бедным чадам своим о Господе. Кроме нище­ты, на старость осталась еще боль в ногах, о которой отец про­тоиерей говорит как-то добродушно, будто она не у него, будто не его ноги отнимаются. Это, так сказать, все внешние скорби, а сколько скорбей незримых, внутренних, о которых нет сил повествовать, потому что их так много и они так всем хорошо понятны! Подумайте теперь, какова же должна быть крепость души, каково величие духа, какова непоколебимость в дости­жении поставленной цели, какова преданность воле Божией, каковы смирение, вера, терпение, сострадание, любовь к Бо­гом данным прихожанам, если несмотря на все тяготы, труды, лишения, скорби и напасти отец протоиерей не поддался духу лукавому, так часто многих из нас прельщающему, не прель­стился ни богатством, ни славою, ни ризным украшением, а остался до заката дней своих на своем посту, в глуши, в неиз­вестности, в трудах, среди любимых им пасомых, остался де­лить с ними до гроба все их нужды, скорби и радости!..

А каково его бескорыстие! Он молится за живых и усопших, знаемых и незнаемых, молится бескорыстно, без надежды не только получить какую благодарность за свое доброе дело, но даже без надежды на то, что об этом узнают те живые, за ко­торых он молитвы возносит. Он молится просто потому лишь, что молитва — его дыхание, потому, что, как пастырь, он счи­тает нужным молиться, ибо знает, что все от Бога, знает, ка­кое великое значение имеет молитва для живых и особенно для усопших, которые сами себе никак уже не могут помочь. Он молится не за родных только или знакомых, нет, он молит­ся даже и за тех, которых никогда не видал и не знал. Он знает лишь одно, что они нуждаются в молитве, и он скромно, тихо, незаметно делает доброе дело, творит милостыню...

И вот такими-то молитвенниками и стоит еще мир, ими- то вот и поддерживается вера и жизнь наша. Я и не знал его, не слыхал даже о нем. А он уже молился обо мне...

А разве мало среди духовенства таких неведомых миру мо­литвенников за мир, благодетелей мира, доброжелателей ему?! И как счастлив мир, что есть еще такие люди! Пока они не пере­велись, пока они стоят на своей Божественной страже, никакие козни вражии не страшны Святой Руси; охраняемая и ограж­даемая их молитвами она будет твердо стоять как на прочном основании, и никакие мятежные волны не поколеблют ее...

Таких подвижников-молитвенников может воспитать и иметь одно лишь православие. И дай Бог, чтобы их было как можно больше.

Белев, 1913 г.