Глава 3. В Соловецком лагере

 

В стенах Соловецкого Кремля

 

Первые узники, появившиеся в Соловецком лагере осо­бого назначения (СЛОН), прибыли на остров в 1922 г. В основном это были бывшие офицеры Белой армии. Через ме­сяц их всех посадили на дряхлые гнилые баржи и потопили в море вместе с баржами. В дальнейшем сюда стали ссылать людей разных категорий: проштрафившихся чекистов, цар­ских офицеров, проворовавшихся хозяйственников, уголов­ников, православное и католическое духовенство, а также простых верующих. Огромное количество, сотни тысяч за­ключенных прошли через Соловки, и из них не менее 43 ты­сяч человек осталось лежать в Соловецкой земле. „Соловки — антиминс под открытым небом, здесь вся земля полита кро­вью мучеников".

В Соловецкий лагерь заключенные доставлялись в два этапа: сначала по железной дороге до пересылочного пункта в Кеми, а затем пароходом на Соловки. После девятидневного путешествия из Москвы в Кемь заключенные доставлялись на Попов остров — зловеще знаменитый „Кемь-пер-пункт“, зона на болотистом каменистом берегу Белого моря. Бывший Соловецкий узник Олег Волков вспоминает свое прибытие на „Кемь-пер-пункт". Пустынное, голое место, обнесенное огра­дой из колючей проволоки, с вышками, сколоченными из тонких бревнышек. На этом небольшом по площади пятач­ке возле примитивного дебаркадера был устроен длинный низкий барак. Этот пересыльный пункт был устроен еще при основании Соловецкого лагеря и был рассчитан на неболь­шое количество людей. В 1927 г. народа здесь было множе-

 

 

 

ство, и от этого теснота была неописуемая. Железнодорожные пути подходили непосредственно к самой зоне. Растерянных заключенных выгружали из теплушек, встречая их с вели­кой бранью и кулаками. Прибывших выстраивали в ряды и заставляли их прыгать на месте и приседать. Людей учили строю и без всякой цели перегоняли с места на место; пугали нацеленными с вышек винтовками и холостыми выстрела­ми; учили хором приветствовать начальство. От отрывистого рева „здра!“, без конца повторяемого измученными людьми, содрогалась даль. Вохровцы отработанными ловкими удара­ми кулаков сбивали людей с ног, падающих поднимали, раз­бивая в кровь лицо и весело покрикивая:

— Не к теще на блины, сукины дети, приехали, мать вашу так и мать вашу этак.

У охранников уже были отбиты кулаки, от постоянного крика сел голос, но бить и унижать у них уже стало потреб­ностью. Всхлипы и стоны малодушных вызывали у охранни­ков остервенение, а молчаливо сносимые удары — желание забить до конца. Безнаказанность и поощряемость насилия и

 

 

 

расправ прививали вкус к ним и увеличивали страстное же­лание совершать произвол. Охранники наслаждались видом несчастных, затравленных людей. Хотя и в тюрьмах людей не щадили, но здесь произвол возводился в систему. И летело между рядами над поникшей толпой:

— Тут Соловецкий лагерь особого назначения, там-тара- рам, пере-там-тара-рам! Тут по струнке ходить будете! Дурь выколотят!

И выколачивали. И не только „дурь“, но вместе и душу. Так продолжалось многочасовое учение — муштра с мордобоем. Летом же, когда стояли белые ночи, издевательства соверша­лись безостановочно. В светлом небе за нежными жемчуж­ными облаками светило ночное солнце, белые безмолвные чайки пролетали над скалами, слышен был ласковый плеск воды. Это на какое-то время отвлекало от действительности. В зоне постоянно проходили проверки, обыски — все на во­енный лад.

Сначала заключенных осматривали лагерные врачи, затем их регистрировали и заносили в списочный состав Соловецко­го лагеря. После этого их отправляли в барак. В бараке по двум сторонам стояли сплошные двухэтажные нары, а между ними был один узкий проход. Заключенные располагались на на­рах по указанным местам. По лагерной традиции все лежали на одном боку и поворачивались только по команде. В бараке была вечная грязь, стойкий пронзительный запах скученных тел и заношенной не стираной одежды и ужасающее количе­ство клопов, которые со всей своей алчностью набрасывались на новые жертвы. Они, как муравьи, ползли по стойкам нар сплошными вереницами. В бане, которую устраивали для за­ключенных, было сколько угодно холодной воды, но горячей давали лишь по две шайки небольших размеров. Нечего было думать, чтобы в такой обстановке избавиться от клопов. А если человек пытался сбежать от клопов на улицу, то и здесь он не мог найти себе покоя из-за туч комаров — северного тундрово­го гнуса. Они всюду проникали и донимали, как бы человек ни закутывался, как бы ни прятался. В Соловецком лагере суще­ствовала казнь „на комары", когда обнаженных заключенных выставляли на улицу и не разрешали им двигаться, предостав­ляя комарам полную свободу действий.

Но в Кемь-пер-пункте на улице была еще одна опасность — „попки", лагерные караульщики, которые могли запросто пристрелить любого, кто подходил к проволоке ближе за­претного расстояния. И только тогда человек мог избавиться от этого ада, когда его наконец вызовут на этап и отправят на

пароходе на Соловки. Вот сюда, в эту клоаку, прибыл Влады­ка Петр весной 1927 г.

После открытия навигации заключенных стали переправ­лять на Соловки. Монастырский пароход „Святой Савватий" был переименован по имени знаменитого в ту пору чекиста Глеба Бокого. Когда-то на этом пароходе плыли в Соловецкий монастырь тысячи паломни­ков. Но теперь его пассажирами были не паломники, а заклю­ченные Соловецкого лагеря. Их посадили в трюм и только неко­торые остались на палубе в ожи­дании, когда пароход отправит­ся в плавание.

И вот, наконец, „Глеб Бокий“ отходит от пристани. Он идет плавно, бесшумно скользит по бесконечной глади воды, остав­ляя после себя белеющую пеной полосу, не исчезающую сколько видят глаза. Простор, воля! Облитая солнцем поверхность моря и свежий его запах, на­носимый ласковым легким ветром, успокаивают. У самой воды сверкает вереница белых мягких облаков. Крупные чайки лениво машут крыльями, летят совсем рядом так, что можно различить даже перышки. День теплый, но от воды тянет прохладой. Морской воздух целительный. И все во­круг — свет, тепло, тишина — охватывает ласковыми руками, баюкает, врачует.

Пароход подходит к острову, дает три сигнальных свистка. На носу парохода собрались каторжане, все вышли из трюма в ожидании окончания плавания. Порыв ветра приподнима­ет туманную дымку, на ставшие ясными строения монастыря падает целый сноп солнечных лучей. Золотые маковки малых церквей окружают обгорелый Преображенский собор. Глаза всех устремились к смутным берегам чуть вырисовывавшегося

 

 

в туманной пелене острова. Что же ждет их, сосланных сюда, кого на три, а кого и на десять лет? Не всем Господь сподобил увидеть свободу. И даже немногие три года оказались для не­которых последними годами жизни. Здесь на Соловках в быв­шей святой обители упокоились они навечно.

В XV веке на безлюдный до этого остров прибыли пооче­редно первые его насельники — святые Герман и Савватий, а затем Зосима. Они искали уединения, безмолвия, едине­ния с Богом и преображения своей души и нашли все это. Первый храм, построенный на Соловках, был назван во имя Преображения Господня. Вот они проникновенные молит­венные Соловки, о которых шла молва по всей святой Руси. О них рассказывали странники-богомольцы, побывавшие в святой обители. Здесь несли послушание тысячи трудников, добровольно притекающих сюда для покаянных трудов со всей матушки России. Многие шли пешком, а затем на мо­настырском пароходе добирались в обитель. Шли они сюда отягченные злобой, зловонным смрадом грехов, чтобы здесь

у могил святых созерцателей-монахов преподобных Зосимы, Савватия и Германа омыться покаянными слезами, преобра­зиться душой и потрудиться во славу Божию год, три, а иные оставались надолго и заканчивали свой земной путь в святой Соловецкой обители.

Но в двадцатые года XX столетия сюда ехали уже не по своей воле новые трудники и тоже со всей страны, поправшей святой крест, забывшей Бога и поклонившейся сатанинской звезде. Соловецкий лагерь был первой советской каторгой, где правонарушители исправлялись посредством труда. Чекисты как бы переняли у соловецких монахов уче­ние о спасительной роли труда.

В 1922 г. сгорел Преображенский собор Соловецкого монастыря. Но­вые хозяева острова сожгли его, что­бы „скрыть расхищение ценностей, украшавших его древний пятиярус­ный иконостас и оставленных в риз­нице ушедшей на Валаам братией". То был не единственный пожар в России, зарево великого пожарища стояло над всей страной. Пришедшие к власти богоненавистники жгли укра­шавшие ее сокровища духа. Но горит видимое материальное, сотворенное человеком, а духовное, сотворенное Богом, веч­но, оно невидимо и познается только чистым сердцем.

О чем думал Владыка Петр, когда увидел древние стены Соловецкого кремля? Какую молитву творили его уста? Мо­жет быть, на его глазах, как и в былые времена у благочести­вых паломников, появились слезы. И приближаясь к месту подвигов Соловецких подвижников, здесь, как нигде, душа его почувствовала близость божественной вечности. Может быть, вспомнил он слова преподобного Серафима Саровского о том, что все мы странники на этой земле и все идем в веч­ную обитель. Внизу черная бездна воды, а наверху в солнеч-

 

 

 

ном свете сияет вечная слава Творца. И душа незримо несет­ся к Нему — Создателю всего видимого и невидимого мира. Позади — прошедшие годы жизни, годы трудов, подвигов, годы молитвы и служения Богу и ближним, а впереди — не­ведомое испытание в стенах Соловецкого лагеря особого на­значения. Над сожженным Преображенским собором нет ку­пола, а вместо креста вознесся на шесте красный флаг — сим­вол новой жизни. Но нерушимая крепость стен Соловецкого Кремля, сложенных из огромных валунов, свидетельствует о древней святой истовой Руси. Свидетельствуют о ней и купо­ла уцелевших монастырских церквей. Душа наполнена бла­годарностью Спасителю за Его неизреченную милость, и в сердце преизобилует радость единения с Ним, и все остальное кажется совершенно чуждым и неважным. Только бы всегда пребывать в этом единстве и непрестанно славить Бога. „Ибо от избытка сердца говорят уста“ (Лк. 6, 45).

Пароход „Глеб Бокий“ курсировал между Кемью и остро­вом безостановочно. Соловецкое начальство теряло голову: куда распределить разместить пополнение. Битком набитое заключенными судно пришвартовывалось к пристани, еще не освобожденной от предыдущей партии. После бесконеч­ного стояния людей отдельными группами рысью гнали в Кремль, в карантинную 13 роту.

На Соловках в двадцатые годы не было ни одного за­ключенного, который бы получил наказание по суду, то есть имевшего в какой-то мере доказанное преступление, хотя бы по советским законам. Все каторжане разных категорий „от уголовной шпаны до высших иерархов церкви были сосланы туда по постановлениям Верховной Коллегии ОГПУ, Особого совещания при ОГПУ и местных троек по борьбе с контррево­люцией, то есть внесудебным порядком".

Провинившиеся чекисты являлись управленцами — это были руководители лагеря. Из них набирали внутреннюю охрану, а также комсостав 15 арестантских рот. Охрана лагеря

была небольшая. Оружие носили толь­ко 500 человек. А заключенных ино­гда было только в первом отделении до 14 тысяч человек. Действовала система самоуправления. Командиры рот на­значались старостатом. Старостат был выборным органом. Распределение за­ключенных по ротам производилось старостатом с согласия командиров рот. Но это был „мираж самоуправления каторги". Существовала на Соловках, как шутили заключенные, и 16 рота — кладбище. Первые три роты были при­вилегированные, состояли из „трудового пролетариата". Они занимали монашеские кельи и жили по 5-6 человек, имели пропуска за ворота Кремля. Четвертая и пятая роты были хо­зяйственные. В них также был мягкий режим. В шестой роте находилось духовенство. Но сформировалась она не сразу, а была создана по необходимости. Так как вначале на кухне и на продовольственных складах трудились заключенные раз­ных категорий, то процветало воровство. Начальству лагеря это надоело, и они решили „сдать все дело духовенству, до того рассеянному по самым тяжелым уголовным ротам и не допускавшемуся к сравнительно легким работам". С этого времени епископы стали выполнять работу в складах, свя­щенники пришли в пекарню, а престарелые и больные ста­ли сторожами. Кражи прекратились. Никто из духовенства „не жаловался на мнимую болезнь, а всегда шли молча и по- христиански покорно туда, куда их назначали".

Шестая рота, иначе еще называвшаяся сторожевой, нахо­дилась в церкви святителя Филиппа. Начиная с 1925 г., в ней

 

проживало духовенство. Численность пребывающих здесь достигала иногда до нескольких сотен. Духовенству Право­славной Церкви на Соловках очень доверяли и ставили на работу в каптерки. Ксендзам и раввинам тоже доверяли, но их было очень мало, и поставить их на все каптерки не было возможным, а совместная служба в каптерке духовных лиц разных исповеданий не признавалась желательной.

В эту шестую роту и прибыл Владыка Петр. Сначала он был сторожем. Работал вместе с Митрополитом Курским Назарием (Кирилловым). Затем его перевели счетоводом на про­довольственный склад в четвертую роту в каптерку первого отделения в Кремле, где трудилось одно духовенство, вместо Архиепископа Прокопия (Титова), освободившегося после окончания положенного ему срока заключения.

Поступив в каптерку, Архиепископ Петр воспользовался появившейся возможностью организовать взаимопомощь для заключенных из числа православного духовенства. Он приглашал их к себе на чай, а в это время велись духовные беседы, и, хотя помещение было небольшое, охотников пить чай было много. Архимандрит Феодосий (Алмазов) вспоми­нает: „Речи, яства, чай — уютно, назидательно и сытно".

Архиепископ Петр был знаком с архимандритом Феодоси­ем еще с Москвы, когда тот был там синодальным ризничным. Когда отец Феодосий прибыл на Соловки, его поместили в ка­рантинную роту. Здесь его навестил Преосвященный Петр (Зверев). Архимандрит Феодосий нашел в лице Архиеписко­па Петра щедрого благодетеля, часто у него обедал и ужи­нал. Кроме того, Архиепископ Петр и Архиепископ Илларион давали архимандриту Феодосию свои денежные квитанции, по которым он мог получить в кооперативе все необходимое. Квитанцию могли давать на те деньги, которые присылали родственники „и на рубль, и на десять, и на пятьдесят рублей или вообще отказать в выдаче. Это зависело от настроения того или иного начальника, от положения заключенного и от

суммы на его счету, а прежде всего и больше всего — от бла­та, самой действенной и мощной силы в лагере". Но затем ввели тридцатирублевый месячный лимит на покупку про­дуктов, а этого самим благодетелям едва хватало, и они пре­кратили такую помощь.

В лагере Владыка Петр был особенно дружен с Архиепи­скопом Илларионом. В каптерке Архиепископа Петра был отмечен престольный праздник Московской духовной акаде­мии, в которой Архиепископ Илларион (Троицкий) прежде был инспектором. В Соловках поминали старшего архиерея Соловецким. Старшим был Илларион, а как только его отпра­вили в этап, ссыльный епископат избрал старшим архиереем Архиепископа Петра и в церкви на службе запели „Высоко­преосвященного Петра, Архиепископа Соловецкого".

Жил Владыка в помещении рядом со складом, в ма­ленькой комнате вместе с Епископом Печерским Григорием (Козловым). У Владыки Григория был тяжелый характер. Он стал противиться таким тесным отношениям Владыки Петра с другими заключенными. В результате произошел скандал, сторонники Епископа Григория выбросили вещи Архиепископа Петра на улицу. Но весь епископат стал на сто­рону Владыки Петра. Протоиерей Поспелов приходил про­сить прощения, но прощения не получил. Владыка Петр

требовал „уважения к своему архиерейскому сану, и именно к высоте этого сана, и подчер­кивал, что не к себе лично он требует этого уважения, так как: «Беззаконие мое аз знаю, и грехи мои предо мною суть выну»“.

Владыка Петр в любой об­становке не прекращал своих монашеских подвигов, жил по церковному уставу, выполнял свое молитвенное правило. На Соловках Владыка общался с воронежскими рабочими, со­сланными вместе с ним в ла­герь. Он рукоположил Василия Сироштана в сан священника.

Когда Сироштан вернулся в 1929 г. из ссылки в Воронеж, то привез от уже преставившегося Архиепископа Петра его ду­ховным чадам небольшие подарки: некоторым кипарисовые крестики, а Маргарите Нартовой четки из можжевельника, сделанные им собственноручно. Те же, кто получил крести­ки, со временем были арестованы, а Маргариту Господь хра­нил по молитвам Владыки.

Архимандрит Иннокентий также жил в Кремле, и они с Владыкой Петром могли часто видеться и поддерживать друг друга в тяжелые минуты. Большим утешением для них обоих была старая монастырская кладбищенская цер­ковь Онуфрия Великого. На всенощной Архиепископ Петр читал шестопсалмие. „Службу божественную возлюбил зело душею, досточудне, со всяким тщанием совершал еси ту благоговейно".

 

 

Церковь не закрывали ради оставшихся на острове 60 вольных монахов, отказав­шихся покинуть Соловецкий монастырь после его закрытия. Ввиду особых климатических условий им предложили рабо­ту инструкторов, для „переда­чи" монастырского хозяйства. Они согласились. Они работа­ли плотниками, столярами, слесарями, но платили им ничтожно мало. Сами монахи говори­ли, что они продолжают нести послушание преподобным. Рядом с церковью располагалось монастырское кладбище.

Сначала начальство относилось к верующим снисходи­тельно: заключенные епископы и священники жили отдель­но, также и монахини. Еще до 1929 г. разрешали в кельях иметь иконы и зажигать лампады. Они могли посещать все церковные службы, так как работали в дневную смену. Те, ко­торые находились на Анзере и в других местах, могли при­езжать в Кремль и причащаться. В 1927 г. все заключенные, кроме „шпаны", свободно ходили в церковь по особым спи­скам, но эти списки не контролировались. Требовалось при выходе только „рабочее сведение", своего рода паспорт.

До 1931 г. в церкви Онуфрия Великого постоянно соверша­лись богослужения. Службы в Онуфриевской церкви совер­шались ежедневно по уставу. Пел хор заключенных совместно с монахами. Подпевать монахам было очень трудно ввиду сво­еобразного Соловецкого, напева. В 1927 г. регентом хора был Преосвященный Амвросий Полянский. Владыка Илларион обычно пел с монахами на правом клиросе.

Обедню начинали служить в 4 часа утра, чтобы до 6 часов закончить, так как в 6 часов был общий подъем и проверка. Когда Владыка Петр был еще в Кремле, то после утренней про­верки он шел в хлеборезку. Там он благословлял хлеб, а свя­щенники резали его и раздавали пайки. В 6 вечера заканчива-

 

 

 

лась работа, и служили всенощную. В 8 часов служба заканчи­валась. Шла проверка, затем отбой и все ложились спать.

В1927 г. на Соловках Пасху служили особенно торжествен­но. Высокопреосвященный Илларион (Троицкий) сумел до­говориться с начальством, и не только церковники, но и все заключенные могли присутствовать на службе. Не всем дали разрешение выходить из Кремля, но несмотря на это многие могли попасть на службу.

2 сентября 1927 г. архимандрит Иннокентий писал из за­ключения в Воронеж: „Мы по милости Божией живы, мое здоровье не совсем порядочное... Одна у нас радость и утеше­ние — это церковь, где находим абсолютный душевный по­кой, забываются все жизненные невзгоды далекого севера. В церковь имеем возможность ходить почти ежедневно. Вот тут в уголке, в тиши, молитвенно и вспоминаются лица, с которыми так или иначе приходилось в жизни встречаться; и когда вспомнишь, легко-легко на душе станет, уходишь из храма обновленным и ободренным".

В октябре 1927 г. отец Иннокентий тяжело заболел, при­чем состояние его здоровья стремительно ухудшалось. Он ис­худал до неузнаваемости, силы таяли, тяжело было говорить. Но дух его был бодр и мирен. Архимандрит Иннокентий во всем предался воле Божией. В декабре он соборовался и со смирением, по-христиански, стал ожидать смерти.

Скончался архимандрит Иннокентий в 3 часа утра 6 янва­ря 1928 г., накануне Рождества Христова, в самый сочельник и был погребен на монастырском кладбище около церкви преподобного Онуфрия. 13 января 1928 г. Владыка Петр на­писал об этом своим воронежским чадам: „Отца Иннокентия похоронили, горько оплакав потерю его". В другом письме Владыка писал: „...незабвенный для меня отец Иннокентий предстоит уже Престолу Божию и, освободившись от всякие болезни, печали и воздыхания, молится за всех его поминаю­щих и любящих. Я до прибытия сюда никак не предполагал столь быстрого течения его болезни, но здесь для меня стало ясно, чем он болен и что дни его сочтены. С этого момента я стал готовить его к исходу, не скрывая от него. Сначала тя­жела была для него мысль о смерти, но затем он вполне при-

 

 

мирился с нею и покорился воле Божией..." Владыка Петр очень переживал из-за смерти отца Иннокентия. Когда же его отправили на Анзер, то стало еще тяжелее переносить разлу­ку со столь близким ему человеком. С Анзера незадолго до своей кончины Владыка писал отцу Митрофану: „...тяжело и грустно вдали от могилки отца Иннокентия".

В Пасху 1928 г. из Кремля желающих помолиться выпу­стили после большого скандала, устроенного перед староста­том. В этом году было строго запрещено идти в церковь, и поэтому все заключенные вынуждены были встречать Пасху

 

без церкви, без пасхальной заутрени и в одиночестве. Раз­решили пойти в церковь только монахам и высшим священ­нослужителям. Другие священники служили у себя в каме­ре. Пасхальная служба 1928 г. на Соловках была последней, которую лагерное начальство официально разрешило для некоторых заключенных. Пасхальную заутреню 1 марта/ 14 апреля 1928 г. служил Архиепископ Петр в сослужении двенадцати других иерархов. Запас риз в ризнице был не­большой, и пришлось монахам несколько риз сшить из меш­ков. Торжественная была служба, незабываемая.

„Рассказать об этой службе обычными человеческими словами невозможно... В церкви небольшая группа монахов, два-три серых бушлата. Крестный ход вокруг церкви без ко­локольного звона и соловецкое особое пение на древний лад вызывали у всех слезы. Еще бы! Пятисотлетняя традиция! И, нужно заметить, иерархи отправляли службу именно на ста­ринный лад. И вот от этого особого лада соловецкая служба

получается особая, проникновенная. Так вот, оказывается-то не пустые слова «Со своим уставом в чужой монастырь не суй­ся». На литургию заключенным остаться не разрешили". Впоследствии заключенному духовенству запретили слу­жить и разрешали только молиться.

Но потом начальство переменилось. Прислали командовать лагерем сына священника Успенского. Он, желая избежать пре­следований после революции, убил своего отца и объявил, что сделал это из классовой ненависти. Ему дали легкий срок, он скоро освободился и затем стал вольным начальником КВЧ Со­ловков. Чтобы выслужиться перед начальством, Успенский сразу снял с церквей кресты и изменил порядки в монастыре. В янва­ре 1929 г. пробовали в Кремле ввести стрижку духовенства и по­требовали от него хождения в гражданской одежде. На Анзере остригли несколько духовных лиц, а воспротивившегося стриж­ке иеромонаха Пафнутия остригли насильно, предварительно связав ремнями и избив. До этого тоже пытались ввести стрижку духовенства и заставить их носить гражданское платье, но Вла­дыка Илларион устоял, и до 1929 г. все оставалось по-старому.

В 1930 г. заключенным запретили посещать церковь. А в 1931г. с острова был удален последний монах-инструктор и Онуфриевскую церковь закрыли. Духовенство служило служ­бы келейно. В 1940 г. Онуфриевскую церковь взорвали. Кирпич забрали на строительство госпиталя воинской части. Могиль­ные плиты растащили. Остался лишь фундамент от церкви как свидетель тех скорбных лет.

На Соловках в сырую погоду была сильная грязь и были про­ложены деревянные мостки для пешеходов. Бывшие заключен­ные вспоминали, что начальство настолько уважало Архиепи­скопа Петра, что при встрече с ним сходило в грязь, уступая ему дорогу, и снимало при этом шапки. Охрана лагеря, привыкшая к грубости, наглости и издевательствам над заключенными, при встрече с" Владыкой не могла удержаться от приветствия. В от­вет Владыка Петр поднимал руку и осенял их еле очерченным

 

 

крестным знамением. Чувство собственного достоинства и не­разрывное с ним уважение к человеческой личности, предельное, порой невероятное самообладание и глубокое сознание своего долга Владыки покоряло не только его друзей, но и врагов.

Большое начальство, завидев Архиепископа Петра издалека, отворачивалось, будто не замечая его — „ничтожного зэка“. Но его спокойствие принижало их, и они пасовали перед православным архиереем. Брала досада на собственное малодушие, заставляв­шее отводить в сторону глаза. „Грешник узрит и прогневается, зубами своими поскрежещет и растает: желание грешника по­гибнет" (Пс.111, ю). „Преосвященный Петр медленно шествовал мимо, легко опираясь на посох и не склоняя головы. И на фоне древних монастырских стен это выглядело пророческим видени­ем: уходящая фигура пастыря, словно покидающего землю, на которой утвердилось торжествующее насилие".

На острове Анзер

 

На Анзере было устроено два скита — Троицкий и Голгофо- Распятский. Голгофо-Распятский скит был устроен пре­подобным Иовом в 1715 г. Когда преподобный Иов, в схиме Ии­сус, совершал молитвенное правило, явилась ему в небесной славе Пресвятая Богородица и сказала: „Сия гора отселе будет называться Голгофою и на ней устроится церковь и Распятский скит“. Так повествуется о начале создания этого скита. И далее сообщается: „Живущая в нем братия постоянно упо­требляет постную пищу, даже и рыбу употребляет только в ве­ликие праздники". Жили здесь 15 иноков, кто по определе­нию, а кто и по собственному заявлению.

На Анзере с 1924 г. располагалось IV отделение Соловец­кого лагеря. Здесь, как и по всему Соловецкому архипелагу, в двадцатые годы в монастырских скитах были устроены ла­герные отделения. Но и станции, и командировки также были заняты заключенными. В Свято-Троицком Анзерском скиту содержались политза­ключенные женщины с груд­ными детьми и духовенство, православное и католическое.

А в 1929-1931 гг. находились монахини из разных мона­стырей.

В Соловецком лагере Вла­дыка Петр стремился быть всегда полезным ближним и никогда не оставлял дело проповеди среди других заключен­ных. Осенью 1928 г. Владыка обратил к православной вере эстонку и крестил ее в Святом озере. А всякая религиозная пропаганда, по мнению атеистов-большевиков, являлась

 

 

революционной, поэтому Архиепископа Петра наказали и от­правили в Троицкую командировку на Анзер. „То была месть человеку, поднявшемуся над суетой преследований и униже­ний. Неуязвимый из-за высоты нравственного своего облика, он с метлой в руках, в роли дворника или сторожа, внушал благоговейное уважение".

При аресте Архиепископа Петра „схватили особенно гру­бо, словно сопротивляющегося преступника". Этими дей­ствиями они словно хотели отомстить ему за то невольное унижение, которое они испытывали перед его человеческим достоинством.

Заключенный Серебряков А.Э. говорил, что удаление Архиепископа Петра на Анзер не являлось обычной лагер­ной административной мерой, как думали верующие. Он

предполагал, что ввиду боль­шой популярности Владыки, очевидно, был дан приказ из Москвы об изоляции его и его сторонников.

Дорога на Анзер начи­нается от стен Соловецкого Кремля и проходит на север до хозяйственного поселения Реболда, что в 16 км от мона­стыря. Отсюда через пятики­лометровый пролив — Анзерскую салму — лодки достига­ют причала Кеньга (Красная), что значит красивая. Камени­стые террасы, поднимавшие­ся ступенями в гору, покрыты разноцветным мхом. На вер­шинах холмов, окружавших Кеньгу, растет густой лес. Дорога на Троицкий скит шла от Кеньги по холмам через хвойный лес между Анзерскими озерами к Троицкой губе и далее к Троиц­кой командировке.

В Троицкую командировку Владыка Петр был отправлен 4-5 октября 1928 г. В это время уже начинается зима. Еще в конце сентября выпадает снег, дуют морские ветры, кругом грязь, сырость и затем начинаются морозы. Владыка писал об этом месте: „Живу в уединенном и пустынном месте на бе­регу глубокого морского залива, никого не вижу, кроме живу­щих вместе, и могу воображать себя пустынником".

Находясь на Анзере в унылой обстановке, когда особен­но грустно и скорбно было вспоминать о том, что уже ше­стые праздники проходят вне дома, без близких ему духов­ных чад, Владыка в своих молитвах обращался за помощью к

 

 

Соловецким преподобным отцам. Особенно молился священ- номученик Петр основателю Соловецкой обители преподоб­ному Герману, изливая ему свою боль о разрухе и уничтоже­нии бывшей славной обители, о попрании Евангелия и закона Христова, о раздирании Его Тела — Церкви Православной. Молитвенно взывая к святому угоднику Божию, святитель пишет ему акафист. Написав акафист преподобному Герману, Владыка Петр отправил его в Москву, но рукопись затерялась. Предполагая, что такое может произойти, Владыка Петр на­писал акафист на отдельных открытках и отправил их своим духовным чадам по отдельности. Иногда ему приходилось пи­сать даже зашифрованным текстом. Его духовная дочь, буду­щая монахиня Ксения (Новикова), собрала весь акафист, и по­сле больших трудов он был расшифрован.

Владыка Петр, всей душой болея за униженную Русскую Православную Церковь, с сокрушением просит преподобно­го Германа: „Испроси нам у Господа грехов наших проще­ние и отврати от нас весь гнев Его, праведно движимый на ны. Утверди веру правую в сердцах наших, защити Церковь Святую, духом грядущаго в мир противника Христова обу­реваемую; даруй нам любовь к Богу и друг ко другу, мир и единомыслие, утоли все раздоры и нестроения наша, да не до конца погибнем". Только в вере и любви Владыка видел оружие против разрывающей людей ненависти. Но в России каленым железом выжигались из сознания людей понятия веры, христианской любви, сострадания и милосердия.

В последнее время Владыка стал часто видеть сны (он любил их толковать). Писал в Москву, что сны предвещают ему скорое освобождение. Владыка очень тяжело переживал заключение. Он имел очень живой, подвижный характер, а заключение его кругом связывало. Когда же заболел, то по­нял, что сны эти не к освобождению, а к смерти. Ранее зна­чение снов Владыке толковал его келейник отец Пафнутий.

Архиепископ Петр в своих письмах из Соловков вспоминал о нем и просил разыскать отца Пафнутия, бывшего тогда еще в живых, просил передать ему свое благословение. В своих письмах в Воронеж Владыка вспоминал и своего бывшего келейника отца Серафима, ранее скончавшегося в Нижего­родском Печерском монастыре, с ним он был связан взаим­ной любовью.

Но несмотря на все испытания и болезни, Владыка оста­вался благодарным Богу за все. Он писал: „...во всем смирен­но покоряюсь воли Его“. В акафисте священномученику Петру поется: „Всего себе воли Господни предав, страдания Его ради за честь почитал еси, досточудне: тем преселение во оток Соловецкий и в темнице заточения, яко от десницы Божия восприял еси“.

 

„Меня Господь к Себе призывает"

 

Когда на Анзере начался повальный тиф, в Голгофо-Распятском скиту устроили госпиталь. По официальным данным на Анзере от тифа за зиму погибло 500 человек из ты­сячи. Архиепископ Петр тоже заболел. В больницу Владыку провожала Ш.К., она едва успела укрыть ему ноги. Было очень холодно, метель заносила снегом дорогу и конвой торопился. Архиепископа Петра привезли 7 января и положили в палату, расположенную рядом с алтарем. В то время на Анзер приез­жал доктор лечить больного тифом начальника шестого от­деления Вейсмана, который лечился дома. Доктор приложил все силы и знания, дал всевозможные лекарства для лечения Архиепископа Петра. Во время его болезни с Кремля приехал иеромонах и причастил Владыку Святых Христовых Тайн. Он пришел через пролив пешком по льду. С 18 января замерзла вода в проливе и стала возможна переправа. Архимандрит

Феодосий (Алмазов), который в это время также был на Анзе- ре, постоянно интересовался течением болезни Архиепископа Петра. Все очень обрадовались, услышав, что кризис миновал. „Владыка стал поправляться, и доктор ослабил уход“, — пишет в своих воспоминаниях архимандрит Феодосий. Но Владыка ничего не ел.

Мать Арсения находилась в то время на пристани, и у нее хра­нились вещи Владыки. Она неоднократно присылала Владыке хранившуюся у нее его постригальную свитку, но он отсылал ее обратно. В день его кончины пришла к ней сестра-хозяйка. Ска­зала, что в болезни наступил перелом; Владыка должен был по­правиться, но он ничего не ел. Мать Арсения спросила:

— В чем он лежит?

— В казенной короткой рубашке.

Тогда мать Арсения опять послала свитку, которую Вла­дыка хранил на смерть. Когда ему подали ее, он сказал:

— Как к делу она послала ее. Теперь оботрите меня губкой. Обмывать меня нельзя.

На Владыку надели свитку, в ней он и скончался. Умер Ар­хиепископ Петр 25 января/7 февраля в 7 часов вечера, про­лежав в госпитале две недели. В этот же день, но 11 лет тому назад, был убит митрополит Владимир (Богоявленский), под руководством которого иеромонах Петр (Зверев) начинал свою пастырскую деятельность.

В Голгофском госпитале врач и санитары были татары. Ранее Владыке как-то пришлось находиться вместе с ними. Они объявили голодовку, а Архиепископ Петр получал много посылок и ими поддерживал голодающих татар. Помня это, они старательно ухаживали за ним. А когда Владыка умирал, все инородцы пели молитвы на своих языках. Архиепископ Петр умер последним, после него никто уже не умирал, за­кончился тиф, и настало тепло. И даже своей смертью он принес последнюю жертву за ближних.

В одной палате с Владыкой лежал ветеринарный врач, его духовный сын. В день смерти Владыки, в 4 часа утра, он услы­шал шум, как бы влетела стая птиц. Открыв глаза, он увидел

святую великомученицу Вар­вару со многими девами. Сре­ди сопровождавших ее дев врач узнал святую мученицу Анисию и великомученицу Ирину. Она подошла к посте­ли Владыки и причастила его Святых Тайн. Он рассказал об этом Архиепископу Полтав­скому и другим.

В тот же день, в 7 часов ве­чера, Владыка скончался. Пе­ред смертью вечером он не­сколько раз написал на стене карандашом: „Жить я больше не хочу, меня Господь к Себе призывает". В последний раз написал „не" — и рука упала:

Архиепископ Петр скончался в 500-ю годовщину основа­ния Соловецкой обители и в день празднования иконы Пре­святой Богородицы „Утоли моя печали". На службах Владыки Петра всегда пели тропарь этой иконе.

Когда Архиепископ Петр скончался, его вы<