В. М. Шукшин об искусстве умирать

 

Шукшин любит испытывать своих героев на прочность в экстремальных, пограничных ситуациях, перед лицом смерти. Этапы его идейно-философской эволюции просматриваются в тех заметно отличающихся друг от друга образцах искусства умирать, которые писатель предлагает в разные периоды творчества.

В рамках традиционной культуры, где доминирует «идея естественной и привычной близости со смертью» [1, с. 135], умирать не страшно. Человек обретает покой, безмятежно принимая неизбежное. «Образ покоя воплощает в себе самое древнее, самое народное и самое неизменное представление о мире мертвых. Это представление не исчезло и сегодня»,– пишет Ф. Арьес. Для характеристики «архаической» «прирученной» смерти он использует формулу «покорность перед неизбежным». Интересно, что, наряду с другими примерами, французский историк приводит цитату из «Ракового корпуса» А. Солженицына: «Сейчас, ходя по палате, он вспоминал, как умирали те старые в их местности на Каме, – хоть русские, хоть татары, хоть вотяки. Не пыжились они, не отбивались, не хвастали, что не умрут,– все они принимали смерть спокойно. Не только не оттягивали расчет, а готовились потихоньку и загодя, назначали, кому кобыла, кому жеребенок, кому зипун, кому сапоги. И отходили облегченно, будто просто перебирались в другую избу» [1, с. 47, 55, 58-59].

Этот народный взгляд на смерть воплощает героиня романа «Любавины» Степанида, умирающая тихо, ночью [6, с. 28]. Во время бурана, осознавая неотвратимость конца, она, в отличие от мужа, не испытывает страха: «А ты не пужайся. Зато – вместе» [6, с. 27]; готова принять судьбу без жалоб: «Только ты не жалуйся – это нехорошо» [6, с. 27]; а непосредственно перед смертью приходит к просветлению и умиротворению: «Лежала Степанида на больничной койке – вся какая-то ясная, чистая, светлая... Смотрела на людей ласково и благодарно <...>» [6, с. 28].

В шукшинских рассказах середины 1960-х годов акцент переносится на деградацию традиционного обряда умирания. Образцом для подражания становится публично одинокая смерть академика Павлова, диктующего студентам, «как он помирает» [7. с. 196]. Старика Наума Евстигнеича из рассказа «Космос, нервная система и шмат сала» (1966) смущает отсутствие родных у смертного одра академика:

«– А у его чо же, родных-то никого, што ли, не было? – спросил вдруг старик.

– У кого? – не понял Юрка.

– У того академика-то. Одни студенты стояли?» [7, с. 198].

Однако и сам он обречен «диктовать» свои «предсмертные» ощущения («Как черти копытьями толкут, в господа мать. Кончаюсь...» [7, с. 189]) квартиранту Юрке, а не сыновьям и дочери, уехавшим в город.

Еще очевиднее разрушение ритуала в рассказе «Как помирал старик» (1967), герой которого безуспешно пытается следовать традиционной модели: «Старик долго молчал, строго смотрел в потолок. Емутрудно было говорить. Но ему хотелось поговорить хорошо, обстоятельно. <...>

Старик устал и долго опять лежал и смотрел в потолок. Выражение его лица было торжественным и строгим. <...>

– Бог простит, – сказал старик часто слышанную фразу» [7, с. 306, 307].

Свои наставления и поучения старик Степан вынужден адресовать не детям, а старухе, которая хоть и подыгрывает умирающему («она тоже настроилась говорить серьезно и без слез») [7. с. 307]), но все же вносит в предсмертный диалог элемент дисгармонии: «Старик закрыл глаза и медленно, тихо дышал. Он, правда, походил на мертвеца: какая-то отрешенность, нездешний какой-то покой были на лице его.

– Степан! – позвала старуха.

– Мм?

– Ты не лежи так...

– Как не лежи, дура? Один помирает, а она – не лежи так. Как мне лежать-то? На карачках?» [7, с. 307].

В итоге смерть крестьянина через реминисцентную отсылку вновь уподобляется смерти академика Павлова. «Космос, нервная система и шмат сала»: «Вот, говорит, сейчас, у меня холодеют ноги – записывайте» [7, с. 196].

«Как помирал старик»: «– Счас – оклемался. Ноги вон стынут...» [7, с. 307].

В отличие от ранних рассказов в «Залетном» (1970) Шукшин рисует смерть человека культурного слоя (бывшего художника), городского, далекого от народного миросозерцания, «залетного», чужого в деревне, глубоко одинокого и не имеющего корней.

Два полюса восприятия смерти в творчестве Шукшина можно обозначить как «толстовский» (с его тягой к традиционному крестьянскому ритуалу умирания) и «экзистенциалистский» (включающий идею абсурда, тему бунта, мотив враждебной человеку природы). О близости решения темы смерти у Шукшина и Толстого писали многие, но при этом полемические элементы шукшинских текстов обычно игнорируются.

Рассказ «Залетный», как и другие произведения, в центре которых шукшинский образ смерти, привычно проецируются на творчество Толстого. «И самый главный, высокий смысл рассказа, по нашему мнению, очень близок толстовскому взгляду на смерть Ивана Ильича», – пишет о «Залетном» В.Ф. Горн [2, с. 104].

Действительно, в этом рассказе содержится даже более явная, чем в других шукшинских произведениях, отсылка к Толстому. Умирающий Саня Неверов буквально вторит толстовскому Ивану Ильичу: «– Не хочу, Филипп! – ясно сказал Саня. – Все знаю... Не хочу! Не хочу!» [8, с. 138]. Ср.: «– У! Уу! У! – кричал он на разные интонации. Он начал кричать: “Не хочу!”– и так продолжал кричать на букву “у”» [5, с. 177]. Но если финал повести Толстого – это победа над страхом смерти, и даже над самой смертью: «Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет» [5, с. 179], то рассказ Шукшина заканчивается совсем иначе. Саня Неверов завершает свою жизнь бунтом:

«– Дура, – еще раз совсем тихо сказал Саня. И опять замолчал. Федя с час примерно сидел на стуле не шевелясь, ждал, когда Саня что-нибудь попросит. Или заговорит. Саня больше не заговорил. Он помер» [8, с. 139].

Перед своей предсмертной репликой герой Шукшина просит повернуть его «лицом к стенке» [8, с. 139]. Жест этот, безусловно, знаковый. Саня Неверов «отворачивается» от мира, еще раз как бы копируя Ивана Ильича: «Он (Иван Ильич.– А. К.) необычайно для своей слабости быстро повернулся ничком и закричал:– Уйдите, уйдите, оставьте меня!» [5, с. 177]. Разница заключается в том, что для шукшинского героя указанный жест последний в жизни, а Иван Ильич Толстого еще успевает прийти к новому восприятию смерти.

Все предыдущие философствования Сани Неверова позволяют сблизить его позицию с французским экзистенциализмом, но никак не с Толстым: «– Я объяснил бы, я теперь знаю: человек – это… нечаянная, прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бесплодная, уверяю вас, потому что в природе со мной живет геморрой. Смерть!.. и она– неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем... Природа никогда себя не поймет… Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм... <...> Любовь? Да,– бормотал Саня,– но она только запутывает и все усложняет. Она делает попытку мучительной – и только. Да здравствует смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь – прекрасна. И это совсем не грустно, нет... Может быть, бессмысленно – да. Да, это бессмысленно...» [8, с. 137].

Поэтому и смерть героя Шукшина вписывается в контекст не произведения Толстого, а трагической философии середины ХХ века. Впрочем, и в отношении экзистенциализма автор «Залетного» сохраняет критическую дистанцию. Финальный образ рассказа – посаженная у изголовья могилы Сани Неверова березка, которая «точно силилась что-то сказать» [8, с. 139], – безусловно, противостоит пафосу тотальной смыслоутраты, характерному для экзистенциализма.

Экзистенциалистское восприятие смерти в произведениях последних лет жизни Шукшина уступает место постмодернистскому. Рассказ «Жил человек...» (1974), вошедший в последнюю прижизненную публикацию писателя, возвращает нас к формуле: «Похоже, умирать-то– не страшно» [8, с. 586]. Не страшно, потому что смерть в рамках постмодерна превращается в такой же симулякр, как и все остальное. Шукшин неоднократно во всех деталях, крупным планом, описывал агонию своих героев («Любавины», «Дождь на заре», «Думы» и др.). В рассказе «Жил человек...» смерть спрятана, ее наблюдают на экране монитора. Умирание уравнивается с выключением телевизора: «Прыгала-прыгала эта точечка и остановилась. Люди вошли в палату, где лежал... теперь уж труп, телевизор выключили. Человека не стало» [8, с. 586] (курсив наш. – А. К.). «Синеглазый» уходит из рассказа, не успев завершить анекдот, т.е. «конец конца», провозглашенный Шукшиным, распространяется и на сферу производства текстов.

Литература

1. Арьес, Ф. Человек перед лицом смерти [Текст] / Ф. Арьес. – М., 1992.

2. Горн, В.Ф. Характеры ВасилияШукшина [Текст] / В.Ф. Горн. – Барнаул, 1981.

3. Олеша, Ю. Смерть Занда [Текст] / Ю. Олеша // Театр. – 1993. – № 1.

4. Смирнов, И.П. Бытие и творчество [Текст] / И.П. Смирнов.– СПб., 1996.

5. Толстой, Л.Н. Собр. соч. [Текст]: в 12 т. / Л.Н. Толстой. – М., 1973. – Т. 10

6. Шукшин, В.М. Любавины: Роман. Сельские жители: Ранние рассказы [Текст] / В.М. Шукшин. – Барнаул, 1987.

7. Шукшин, В.М. Любавины: Роман. Книга вторая. Рассказы. [Текст] / В.М. Шукшин. – Барнаул, 1988.

8. Шукшин, В.М. Рассказы [Текст] / В.М. Шукшин. – Барнаул, 1989.

Практическое занятие № 10

ЛАГЕРНАЯ ПРОЗА

 

1. Лагерь, его устройство и предназначение. Социальная иерархия лагерной жизни и ее законы (по рассказу А. Солженицына).

Сопоставьте это описание с изображением лагеря у В. Шаламова, С. Довлатова. В чем обнаруживается сходство, а в чем различие?

 

2. Образ Ивана Денисовича Шухова в рассказе Солженицына. В чем, с вашей точки зрения, проявляется мудрость поведения Шухова в лагере? Прокомментируйте эпизоды, которые раскрывают характер героя, его отношение к лагерной жизни.

 

Письменное задание: Сопоставьте финалы рассказов Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и В. Шаламова «Одиночный замер». Как в них выявляется авторская позиция, авторский взгляд на судьбу человека за колючей проволокой?

 

ЛИТЕРАТУРА

Художественные тексты

Солженицын А. Один день Ивана Денисовича;

Шаламов В. Колымские рассказы ( «Одиночный замер», «Ягоды», «На представку») ;

Довлатов С. Зона;

Вознесенская Т. Лагерный мир А.Солженицына: тема, жанр, смысл //Литературное обозрение. – 1999. – №1. – С.20-24 (5б208)
Газизова А.А. Конфликт временного и вечного в повести А.И.Солженицына "Один день Ивана Денисовича" // Литература в школе. – 1997. –№4. – С.72-80
Генис А. Довлатов и его окрестности // Новый мир, 1993, № 7.

Винокур Т.Г. С новым годом, пятьдесят вторым // Вопросы литературы, 1991, № 11–12.

Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги // Новый мир, 1964, № 1.

Лакшин В. Пути журнальные. Из литературной полемики 60-х годов. М., 1990.

Муромский В.П. Из истории литературной полемики вокруг повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» // Литература в школе, 1994, № 3.

Нива Ж. Солженицын. М., 1992.

Тимофеев Л. Поэтика лагерной прозы // Октябрь, 1991, № 3.

Шкловский Е. Варлам Шаламов. М., 1991.

Паламарчук П.Г. Александр Солженицын. Путеводитель. М., 1991.

Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб., 1996.

Спиваковский П.Е. Феномен А.И. Солженицына: новый взгляд. М., 1991.

 

Практическое занятие № 11