Воспоминание чуда великомученицы Евфимии

 

Сейчас мои друзья Серёжа и Ирина живут во Франции и, слава Богу, в достатке. Но я помню ещё те времена, когда после рождения пятого ребёнка они претерпевали нужду, проживая по соседству со мной в доме возле Оптиной пустыни. Это потом Серёжа стал профессором и доктором математических наук. А тогда ему, молодому учёному, платили такую нищенскую зарплату, что следовало бы уже в день получки становиться на паперть и стоять там с протянутой рукой.

На нужду Серёжа с Ирой не роптали, но жили в режиме строжайшей экономии. И сразу после получки Серёжа раскладывал деньги по конвертам: это на молоко, это на крупы, а это на пелёнки новорождённому Санечке.

– А Танечке? – спрашивала тут мужа Ирина. – Серёжа, пойми, ведь Таня голодает.

И Серёжа начинал перераспределять их скудный бюджет, отнимая что-то от молока и пелёнок, чтобы помочь голодающей Тане. Помогали они Татьяне годами. А мне было известно о Тане одно – после смерти мужа она осталась одна-одинёшенька на белом свете и впала в такую депрессию, что не могла работать, голодала и несколько раз пыталась покончить с собой, попадая в итоге в психиатрическую больницу.

Впрочем, в болезни Танечки были те светлые промежутки, когда она снова начинала работать и даже хорошо зарабатывала. Таня была художницей и, говорят, талантливой. Во всяком случае в салонах, торгующих произведениями искусства, её работы пользовались спросом и уходили, что называется, с колёс. Все радовались – Танечка выздоровела! А потом опять была попытка самоубийства, Таня снова попадала в больницу, а Серёжа с Ирой жертвенно помогали ей. Правда, с деньгами теперь стало полегче. Оказывается, наш Серёжа сделал какое-то открытие в науке, и после доклада на международном конгрессе математиков его пригласили прочитать курс лекций в Америке и во Франции. Помню, как Серёжа вернулся из Америки и сказал:

– Нет, жить можно только у нас, в Козельске.

Потом была Франция, но и после Парижа Серёжа утверждал, что жить в Козельске всё же лучше. Мы поддразнивали Серёжу за его любовь к нашему Козельбургу, он же Козельск, и одновременно понимали его. Русскому человеку, привыкшему жертвенно помогать ближним, трудно привыкнуть к той западной практичности, когда отец даёт сыну деньги исключительно в долг, а у мужа с женой свои отдельные банковские счета. Мы другие. Они другие. И в письмах знакомых, уехавших из России, встречаются грустные строки: «Эта жизнь не для нас, но для наших детей».

Впрочем, дело здесь, возможно, не в Париже или Козельске, но в том устроении Серёжи, когда он тяжело переживал разлуку с семьей и боялся упустить детей. Ира в его отсутствие едва справлялась с ними, и только после возвращения мужа в доме снова водворялся тот порядок, когда утром и вечером все становились на молитву, по субботам готовились к исповеди, а в воскресенье причащались всей семьей. Наконец, Серёжа был убеждён, что православие и невежество несовместимы, и много занимался с детьми. Уже в дошкольном возрасте Серёжины дети бойко говорили по-английски и в подражание папе любили математику.

Однако отечественная наука бедствовала, и нужда заставляла Сергея уезжать на заработки в Европу. А только жить друг без друга Серёжа с Ирой не могли. Ну, с Серёжей всё понятно – он влюбился в свою Ирочку с первого взгляда, а вот с Ириной было сложнее. Сейчас в это трудно поверить, но наша кроткая, домашняя Ириша ещё в школе убегала из дома, бродяжничая вместе с «хиппи», а во время учёбы в художественном училище пропадала в тех компаниях, где курили «травку» и хлестали водку. Мама Иры была в отчаянии. А батюшка дал Серёже послушание – познакомиться с Ириной и образумить её, желательно женившись на ней. Слова о женитьбе были сказаны, возможно, в шутку, но ведь случается, знаю, и такое, когда опытному духовнику бывает открыто, что эти двое созданы Господом друг для друга и не смогут порознь жить на земле. Во всяком случае, семейное предание гласит – Серёжа явился знакомиться с Ириной в больницу, где она лежала тогда с пневмонией, и сделал предложение руки и сердца в такой элегантной форме:

– Простите, но за послушание батюшке я должен жениться на вас.

Ириша тут же ловко запустила в жениха больничными тапками. В общем, год она швыряла в Серёжу различными предметами и даже после свадьбы, бывало, фыркала:

– Серёжа хороший, но такой положи-и-тельный. Ну, какая из меня жена?

Жена из Ириши была сначала никакая – каша у неё подгорала, а молоко убегало. Строгие деревенские старухи осуждали Иру за подгоревшие кастрюли, а главное – за то непутёвое поведение, когда она могла танцевать со своими детьми под тёплым июльским ливнем, наслаждаясь этим праздником лета. Старухи даже предсказывали – бросит Серёга непутёвую Ирку. Но Сергей любил свою весёлую жену и никогда не променял бы её на ту рачительную хозяйку, что с утра до ночи драит свой дом, как матрос палубу, и душит почему-то смертельной скукой этот стерильный самодостаточный быт. Словом, вопреки предсказаниям старух, а также психологов, утверждающих, что любовь в браке с годами проходит, перерастая в дружбу или в злобу, у математика и художницы всё было иначе. Их привязанность друг к другу росла, и однажды наша Ирина без памяти влюбилась в собственного мужа.

Когда Серёжа уезжал за границу читать свои лекции по математике, Ириша, казалось, обмирала от боли, отсчитывая даже не дни, а часы до его возвращения. Однажды Серёжа не приехал во время из-за какой-то аварии на железной дороге. Сутки не было никаких известий. И на Ирину в это время было страшно смотреть – она слегла и шептала каким-то осипшим, не своим голосом:

– Я умру без Серёжи. Грех так думать, но я умру без него. Как же я понимаю теперь Танечку, и какая же это нестерпимая боль!

Вот тогда она и рассказала мне историю Танечки, или историю того безумного брака, когда юная студентка Таня вышла замуж за «старика» скандинава, приговорённого врачами к скорой и неминуемой смерти. Правда, «старик» в свои пятьдесят лет выглядел молодо – этакий загорелый синеглазый викинг с выгоревшими на солнце волосами. Скандинав, действительно, был мореходом и много путешествовал по миру на своей яхте, собрав уникальную коллекцию произведений искусств. Он был, наконец, блестяще образованным человеком и защитил свою магистерскую диссертацию по иконописи Древней Руси. Но он умирал, оставляя после себя богатое наследство, и его приёмные дети (своих не было) обратились в суд, добиваясь признания своего отчима умалишённым и рисуя такую картину: умирающего и уже потерявшего разум человека окрутила наглая хищница, чтобы унаследовать его миллионы. Но Таня выходила замуж не за богатого, а за любимого, и муж, по её настоянию, отказался от своего имущества в пользу детей. Слишком мало времени на этой земле было отпущено им, чтобы тратить его на тяжбы о наследстве. Каждый день мог оказаться последним, и они прожили два года на краю смерти, не в силах надышаться своей любовью.

По словам Иры, именно благодаря мужу Таня стала самобытным художником, ибо все они в ту пору «модничали», подражая абстракционистам Запада, и, говоря словами классиков, донашивали старые шляпки, выброшенные Европой. Но Танин муж был влюблён в древнерусское искусство и привил эту любовь жене. Он возил её в Ферапонтов монастырь к фрескам Дионисия. А ещё его глазами Таня увидела то чудо русского Севера, когда белыми ночами под белёсым небом цветы вдруг начинают светиться яркими красками, а в предрассветные часы можно увидеть, как вокруг цветка, будто нимб, сияет ореол.

Словом, эта была история той большой любви, когда немыслимо разлучиться даже не миг. Разделяло супругов только одно – Таня была православной, а её муж католиком. По воскресеньям он уходил на свою католическую мессу, а Таня шла на литургию в храм.

После смерти мужа Таня будто умерла вместе с ним и её горе перерастало в отчаяние от мысли: они с мужем разной веры и им не дано быть вместе в той будущей жизни, где уже «несть болезнь и печаль», но есть единение в любви. После смерти мужа Таню преследовал один и тот же сон – её муж погибает в морской пучине, а вода грязная и чёрная, как нефть. Муж отчаянно кричал, призывая на помощь. Таня бросалась к нему, но, как ни силилась, не могла приблизиться. Их разделяла, она чувствовала, разная вера. И тогда Таня перешла в католичество, заведомо зная – это вера неспасительная. Но она готова была сойти даже во ад, лишь бы быть рядом с мужем и вместе с ним.

А после перехода в католичество и начался тот ад, когда во сне и наяву Таню преследовал некий чёрный человек и тащил её за руку в бездну. Таня просыпалась теперь от собственного крика и билась насмерть с чёрным губителем, с силой вонзая в него нож. Позже я увидела искалеченную левую руку Тани и ужаснулась страшным сине-багровым рубцам.

– Это не самоубийство, а убийство чёрного человека в себе, пусть даже ценою собственной жизни, – сказал о болезни Тани известный психиатр, принявший позже сан священника. – Тут духовная болезнь, и нейролептиками её не вылечишь.

Так и вертелось годами то колесо, когда Таня выздоравливала, возвращаясь в родную ей с детства православную церковь. Но тоска по мужу гнала её в костёл, и опять тащил её в бездну жуткий чёрный демон.

Увидела я Таню лишь через несколько лет, когда она приехала в Оптину пустынь и гостила у своей подруги Ирины. Признаться, меня удивила эта спокойная красивая женщина, преисполненная какой-то внутренней гармонии. От Иры я знала, что Таня давно уже порвала с католиками и с психиатрами больше дела не имеет. И всё-таки психиатрическая больница обычно оставляет на своих пациентах ту особую метку, что так или иначе обнаруживает себя. Тут никакой этой метки не было. Более того, Татьяна поражала такой ясностью и твёрдостью духа, что я даже засомневалась, а было ли с нею в действительности то страшное, о чём рассказывала Ира, или, может, что-то преувеличено?

– Нет, это было, – ответила Таня и, закатав рукав, показала руку в рубцах.

А ещё я помню, как мы возвращались с Танечкой из Оптиной пустыни и шли через пестреющий ромашками луг. Ромашки в этот год были особенно крупные, и Таня в белом платье с букетом ромашек была похожа на невесту. Разговаривать было нельзя – Таня только что причастилась на литургии, и мы лишь молча улыбались друг другу. А Таня вдруг сказала счастливо:

– Знаете, какой сегодня день? Воспоминание чуда великомученицы Евфимии Всехвальной. Со мной в день её памяти было похожее чудо, но слишком личное – не могу рассказать.

На том мы и расстались. А потом мои друзья уехали во Францию и Ира писала оттуда письма, вопрошая с отчаянием: «Неужто мы неверные?!» Оказывается, она прочитала или услышала от кого-то слова преподобного Амвросия Оптинского о том, что Господь изгонит неверных от Оптиной пустыни и останутся здесь только верные. Я таких слов у преподобного Амвросия не встречала и подозреваю, что это легенда. Но Ирина воспринимала сначала их переезд во Францию как изгнание от благодатной Оптиной на ту страну далече, где многое было чуждым по духу и трудностей на первых порах хватало. Самое главное, не удавалось наладить отношения с их приходским священником, искренне не понимающим, а зачем Ирине надо так часто исповедоваться и причащаться? Службы в их храме были редкими, а причащались в основном лишь Великим постом. Но Ирина вынашивала тогда своего шестого ребёнка – Ванечку – и следовала правилу, данному ей духовным отцом: причащаться вместе с будущим Ванечкой еженедельно. Так она вынашивала всех своих детей и не понимала, как можно поступать иначе.

Недоразумений на первых порах было так много, что Ира, бывало, «сбегала» из Франции и приезжала в Оптину пустынь на совет к своему старцу схиигумену Илию. В один из таких приездов я спросила Иру о Танечке: как она и приходится ли им, как и прежде, помогать ей?

– А зачем помогать? – удивилась Ирина. – Танины работы хорошо покупают. Правда, она почти все деньги жертвует на храм и только храмом живёт.

Про чудо, случившееся с Таней в день памяти великомученицы Евфимии, Ира ничего не знала, но обещала при случае расспросить. А я после встречи с Таней не раз перечитывала Житие великомученицы Евфимии, в честь которой Церковь установила особый праздник – воспоминание чуда великомученицы Евфимии Всехвальной. Произошло это чудо в 451 году на IV Вселенском Соборе, проходившем в церкви, где находились мощи великомученицы Евфимии. Нашей Церкви тогда угрожала расколом ересь монофизитов. Сторонников монофизитов на Соборе было много, и переубедить их не мог никто. И тогда святитель Анатолий, Патриарх Константинопольский, предложил предоставить решение церковного спора Духу Святому через Его несомненную носительницу – святую Евфимию Всехвальную. Православные святители и их противники написали своё исповедание веры на отдельных свитках и, открыв гробницу великомученицы Евфимии, положили оба свитка на её груди. Гробницу запечатали императорской печатью, приставив к ней стражу, и три дня обе стороны усиленно молились, наложив на себя строгий пост. Когда же через три дня в присутствии всего Собора открыли ковчег с мощами, то обнаружилось – еретический свиток лежал в ногах великомученицы, а свиток с православным исповеданием святая Евфимия держала в правой руке и, как живая, подала его Патриарху. «После этого чуда, – говорится в Житии св. Евфимии, – многие из уклонившихся приняли православное исповедание».

Таня тоже была уклонившейся от православия, правда в силу сугубо личных причин. Но история её болезни и выздоровления – это ещё одно свидетельство об истинности православия. Конечно, в наш маловерный век никто уже не дерзает свидетельствовать об истине именем Духа Святого и утверждать решения Вселенских Соборов характерной подписью святых отцов: «Тако изволися Духу Святому и нам». Мы другие сегодня, но Господь и ныне всё Тот же, и Дух по-прежнему дышит, где хочет. Вот тайна и вечное чудо православия – оно несёт утверждение истины уже в том опыте жизни, когда «Духом Святым всяка душа живится». Здесь у каждого православного человека есть свой опыт духовных болезней и тех высоких мгновений жизни, когда душа вдруг почувствует дуновение Духа Святого и жить без Бога уже не может, ибо мертвеет душа без Него.

Такой опыт был дарован рабе Божией Татьяне, и чудо, свершившееся с ней в день памяти великомученицы Евфимии Всехвальной, несомненно связано с ним. Но что за чудо, не знаю, а спросить некого. Ирина с Серёжей, похоже, прочно осели во Франции, где Сергея сейчас готовят к рукоположению в сан священника. Но свершилось ли это, пока не знаю, давно не имею вестей.

 

«МОЕЙ СМЕРТИ ЖЕЛАЕТЕ?!»

 

ТяжЕлой физической работы сначала было так много, что у первых насельников и трудников монастыря в те годы частенько побаливали спины. Я не исключение. С одним уточнением – у меня полетел диск позвоночника. Именно такой диагноз поставил мне московский врач, велев немедленно ложиться в больницу.

– А надолго, – спрашиваю, – в больницу?

– На полгода, думаю, – ответил врач. – Случай у вас, простите, тяжёлый, и операции, видимо, не избежать.

Больница для меня была в тот год роскошью непозволительной – болел сын, а ещё на моём попечении была совершенно беспомощная, умирающая мама. Рассказала я про больницу нашему старцу схиигумену Илию, а он говорит:

– Да ну, в больницу? Пособоруешься в пятницу, и всё.

Как я шла на соборование, это надо в цирке показывать: слёзы, как у клоуна, фонтаном брызгали из глаз. Ступить невозможно, вздохнуть невозможно – такая невыносимая, острая боль! Да что рассказывать… Людям, пережившим травму позвоночника, эта пытка знакома, и, не дай Бог, кому-то её испытать. Я тогда не могла не то что почистить картошку, чашку чая была не в силах поднять.

Это сейчас соборование в Оптиной длится где-то два с половиной часа – с годами батюшки обрели навык. А тогда недавно рукоположенные иеромонахи ещё, чувствовалось, осваивали чин соборования – долго молились и торжественно-истово помазывали нас елеем радости на исцеление души и тела.

В общем, соборовали нас шесть часов, и к концу соборования я начала, простите, дремать. И то сказать – неделю перед этим не спала от боли. А тут покой, благодать и такое ощущение милости Божией, что исчезло вдруг нервное напряжение души. Ведь в болезни страдает не только тело, но и угнетённый болезнью дух. Помню, как знакомый профессор, человек абсолютно непьющий, после онкологической операции отчаянно пил. Позвонив мне, профессор сообщил, что, по словам одного медика, жить ему осталось лишь сорок дней. А когда, обезумев от страха, профессор ринулся к разрекламированной «целительнице», сулившей стопроцентное исцеление от рака с помощью зелья из мухоморов, то мухоморщица отказалась его лечить, объявив, что он уже труп.

Кстати, профессор жив и поныне, но что он вытворял в пору страхований, об этом лучше умолчать. Впрочем, и я после травмы позвоночника устрашилась будущего. Во время посещения московского доктора мне показали парализованную женщину в инвалидной коляске. Диагноз у нас был одинаковый. А вдруг и меня ждёт паралич? Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) дал мне некогда заповедь – отсекать помыслы о будущем, не загадывая наперёд и не накручивая себя. Но не думать о страшном не получалось. И в голове, как в кинотеатре повторного фильма, крутились картинки: я в инвалидном кресле, а мама умирает в той убогой больнице, где запах варёной гнилой капусты перешибает туалетная вонь. Страхи, как выяснилось, были пустыми, но вот болезнь маловерия – страх.

А может, подумалось вдруг, Господь для того и испытал меня травмой позвоночника, чтобы выявился этот недуг – недоверие к Богу, управляющему миром и участью каждого из нас? До болезни я считала себя твёрдо верующим православным человеком. Легко так веровать, когда сил избыток. А потом эти силы кончились и начала разлагаться ещё языческая душа.

Именно от этого маловерия в Таинстве соборования освободилась душа, и я испытывала состояние блаженства. Вроде радоваться было нечему – спина по-прежнему болела. Но душа ликовала, зная откуда-то, как милует и печётся о нас Господь. Да разве Он оставит меня и моих ближних? И чего нам бояться, если с нами Бог?

Это было такое сладкое чувство, что душа уже начала возноситься в горняя, но низринулась долу от житейских забот: дома Фенька сейчас голодная и, поди, истошно визжит. Фенька, поясню, – это свинка, ибо однажды мне буквально подложили свинью, то есть поселили её у меня в хлеву безо всякого на то моего соизволения.

Собственно, появлением Феньки я обязана тому процессу, когда поселившиеся в деревне книжные люди – филологи, физики, юристы – тут же заводили коров и прочую живность. Дети были в восторге от животных, а родители мучительно решали проблему: куда девать ведро молока, если семье столько не съесть? Торговать на рынке? Вроде неловко, да и торговля не идёт. Молока тогда в деревне было залейся, а покупателей мало, наперечёт.

Меня тоже уговаривали встать в ряды животноводов и даже корову благословили в монастыре. Я было дрогнула – всё же бесплатно, да батюшка Илий остановил:

– Ну куда тебе корову? Куда?

Потом мне пытались подарить коз, обещая очень хорошо заплатить, если избавлю хозяев от них. Отбивалась я от этих даров словами:

– Нет благословения. Не возьму.

А потом ко мне привезли на машине туго завязанный мешок с поросёнком и занесли его в хлев, сказав весомо:

– Батюшка благословил. Так-то!

Уж как там исхитрились получить благословение, не знаю – тут есть свои умельцы. Но делать нечего – пришлось развязывать мешок. Со свиньями я никогда дела не имела и выращивала Феньку по книжке, написанной английским ветеринаром. Англичанин, похоже, был поэт и описывал свиней как высокоинтеллектуальных животных с тонкой нервной организацией. Оказывается, свиньи легко впадают в депрессию, а потому нуждаются в развлечениях. В Англии, как вычитала я из книжки, есть даже специальные игрушки для свиней. Что за игрушки – не поняла, но на всякий случай купила Феньке мяч. К удовольствию юных паломников, Фенька лихо гоняла мяч, но в азарте прокусывала его. И всё-таки англичанин подвёл меня, внушив пагубную мысль, что свиней надо кормить строго по часам. Месяц я ублажала Феньку по английской методе, а потом обнаружила – у нас в деревне кормят свиней не по часам, а когда удобно хозяйке. Попыталась и я отстоять свои права, но Фенька быстро доказала – слабо! Она уже с точностью до минуты усвоила время кормления, и если кормить её полагалось, скажем, в 16.00, то уже в 16.01 свинья начинала истошно визжать. Причём визжать, не умолкая, она могла хоть до ночи. А визг был такой надрывно-отчаянный, что соседи не выдерживали, обещая разделать на шашлык свинью и меня. Короче, я оказалась заложницей свиньи. Позовёт, бывало, батюшка на молебен, а я отказываюсь:

– Не могу. Мне надо Феньку кормить.

Словом, Фенька держала меня в таких ежовых рукавицах, что к концу соборования я изнемогала от нетерпения: почему так долго? Скоро ли кончится? Ведь Фенька три часа уже истошно визжит. После соборования опрометью кинулась домой и первым делом метнулась в хлев кормить орущую свинку. После Феньки бросилась готовить ужин домашним, а потом весь вечер бегала с вёдрами от колодца, поливая огород. Присела отдохнуть и задумалась: что-то явно не так, а что не пойму. Думала, думала и вспомнила – у меня же отчаянно болела спина. Вот такое было соборование, когда я буквально ЗАБЫЛА про болезнь.

* * *

Раньше я часто рассказывала об этом дивном исцелении, уговаривая заболевших друзей прежде всего пособороваться. А потом перестала рассказывать, и вот почему. Когда профессор в отчаянии сообщил мне, что жить ему осталось лишь сорок дней, я попросила схиигумена Илия помолиться о нём.

– Передай ему, – сказал старец, – пусть пособоруется. Все под Богом ходим, и всё управит Господь.

Но когда я передала профессору слова старца, тот возмущённо воскликнул:

– Вы что, моей смерти желаете?

– Почему смерти? – опешила я.

– Да потому что соборуются лишь перед смертью. Я жить хочу, а вы мне про смерть!

Кстати, такое отношение к соборованию характерно не только для профессора. Вот случай из медицинской практики Козельска. Одну старушку со злокачественной раковой опухолью положили в больницу, а вскоре выписали, обнаружив, что лечить там нечего – рак уже полностью разрушил печень, и онкологи отказались от безнадёжной больной.

Навещала старушку лишь прихожанка Оптиной пустыни терапевт Ольга Анатольевна Киселькова, стараясь хоть как-то поддержать её. Но смерть надвигалась с такой очевидностью, что Ольга Анатольевна предложила вызвать священника, чтобы причаститься и пособороваться на дому. И тут последовал такой взрыв возмущения, что куда там профессору! Старушка тут же написала жалобу в Министерство здравоохранения с требованием наказать безнравственного врача тов. Киселькову. Врач, негодовала она, должен вселять в людей оптимизм, а тов. Киселькова подрывает её веру в исцеление и предлагает собороваться, будто смерть уже. Не на такую напали, восклицала в письме бабуля, ибо она всю жизнь была оптимисткой, а потому умела бороться и побеждать. Отправить жалобу в Москву оптимистка не успела. Так и умерла без причастия и соборования, но с обличительным письмом в руках.

Почему же иные боятся соборования? Может быть, дело в той исторической практике, когда во времена уже начавшейся апостасии соборовались, действительно, лишь перед смертью? Но история православия гораздо шире практики времён апостасии. На Руси уже с семнадцатого века практикуются массовые соборования православных по храмам и монастырям. А вот выписка из Жития преподобного оптинского старца иеросхимонаха Анатолия (Потапова): «Преподобный Анатолий, следуя оптинской традиции, регулярно совершал Таинство елеосвящения, придавая ему большое значение в духовной жизни христиан и благословляя собороваться всем, в том числе молодым и внешне здоровым людям. Старческое соборование представляло собою праздничную картину». На соборование являлись в праздничной одежде, а «батюшка Анатолий, совершая таинство, сам весь светился, пребывая в восхищении Святаго Духа. Соборование у старца исцеляло многие душевные и телесные недуги».

 

Приведу ещё строки из письма архимандрита Иоанна (Крестьянкина), написанные им по поводу болезней моих близких:

«А духовное лечение для нас – соборование, не отчитка, а соборование – таинство, дарованное нам Спасителем. В нём прощаются нам многие грехи, забытые и даже не осознанные нами как грех. И постепенно смирится наше горделивое мудрование и получим мы спасение и здравие не от врачей земных, но от Господа. Соборное масло надо пить и им помазываться. И конечно, будем молить о возможности более частого причащения».

Вот так и моя, казалось, умирающая мама прожила ещё десять лет. Временами было так худо, что ночами я прислушивалась: дышит мама или нет? А наутро приходил батюшка, соборовал маму, причащал, и она опять возвращалась к жизни вопреки приговору врачей.

* * *

Можно привести и другие свидетельства, развенчивающие предрассудок, будто соборование – к смерти. Но в том-то и дело, что страх перед соборованием основан не на отсутствии знаний и одной лишь неосведомлённостью необъясним. На практике чаще встречаешь иное – люди наслышаны об исцелениях на соборовании и даже намерены пособороваться, но в храм по разным причинам не идут. То мороз на дворе, то лень шагать по жаре. Один известный режиссёр назвал мне даже такую причину – некто «рогатый» не пустил его в храм. Словом, где святость – там духовная брань. Вот почему, завершая разговор о Таинстве елеосвящения, расскажу о духовной брани Шурочки, приезжающей ежегодно в Оптину пустынь, чтобы пособороваться в монастыре.

Шурочка – профессиональная уборщица, а наш батюшка говорит:

– Уборщица в храме – это призвание, а у Шурочки от Бога талант.

Бывало, приедет Шурочка в гости, а дом после неё сверкает чистотой. Распорядок дня у неё такой – в пять утра она уходит в монастырь на полунощницу, после литургии убирается в храме, а потом начинает мыть и чистить мой дом. Я протестую:

– Шурочка, отдохни!

Но уговаривать Шурочку бесполезно. Однажды, желая дать Шурочке отдых, я запретила ей убираться в доме. Шурочка обиделась и удалилась в сарай, перемыв там предназначенный к выбросу хлам. Правда, потом сама же выбросила этот хлам из сарая и призналась мне:

– Не могу я без дела, скучаю. Уж до чего я работать люблю!

В храме у Шурочки множество подопечных, престарелых или же больных.

Бывало, напросится она в гости к больной прихожанке да и вымоет ей к празднику дом. И хотя рабе Божией Александре уже за семьдесят, все зовут её ласково Шурочкой – такая она добрая, услужливая и радостная, как дитя. Здоровье у Шурочки, замечу, отменное, и странно было услышать её признание, что она «болящая». Обнаружилось это так. Однажды зашёл ко мне в гости игумен Пётр (Барабаш), узник Христов, отбывавший срок за православную веру в тюрьмах и лагерях. Шурочка встретилась тогда с батюшкой впервые и вдруг по-заячьи вскрикнула при виде его.

– Шурочка, ты что?

– А благодатный батюшка!

– Ты-то откуда знаешь?

– Я-то не знаю, да бес во мне от благодати смертным визгом визжит.

Не поверила я Шурочке. А после кончины игумена Петра прочитала в книжке о нём, что батюшка, действительно, был благодатный – отчитывал бесноватых, исцелял недужных и по его молитвам Господь вернул зрение слепой.

Болезнь, по словам Шурочки, была попущена ей за отступничество от Бога.

Выросла она в крестьянской семье с огненной верой во Христа, а потом в угоду неверующему мужу сняла крест и оставила храм. Невенчанный брак оказался недолгим. Но когда Шурочка в покаянии вернулась в церковь, началось нечто страшное – невидимая сила гнала её из храма, и несколько лет она не могла пособороваться и причаститься. Так началась та духовная брань, что длится и поныне. Внешне это незаметно, но, по словам Шурочки, на соборовании она кричит, а потому и удаляется из Москвы в монастырь, чтобы «не позориться» перед знакомыми. Разумеется, никакого позора в этом мученичестве нет, но у Шурочки свой жизненный опыт: однажды на Пасху она подарила знакомой платок, а та брезгливо выбросила его, прослышав, что Шурочка «бесноватая». Словом, кто стяжал в этой жизни богатство, кто – славу, а Шурочка стяжала любовь людей, и ей больно терять её.

Правда, соборуясь вместе с Шурочкой, я не слышала, чтоб она кричала. Но однажды увидела, как она опрометью бросилась из храма на паперть, а я поспешила за ней:

– Шурочка, тебе плохо?

– Да бес во мне дурным криком кричит: «Жжёт огнём, погибаю и обещаю – выйду из тебя, если покинешь храм!» Ну, вышла на паперть, а он издевается: «Что, корова, поверила, х-ха?» Благодать-то на соборовании такая, что нечистую силу огнём пожигает, зато нам до чего ж хорошо!

Когда я передала знакомому профессору слова Шурочки об особой благодати соборования, он ответил подчёркнуто сухо:

– Простите, но я человек науки и веровать, как тёмная бабка, не могу.

Шурочка действительно окончила всего три класса, но с детства была приучена родителями читать святых отцов. Читает она много – авву Дорофея, Добротолюбие, а уж Псалтирь у неё на устах. В их деревне, по словам Шурочки, многие знали Псалтирь наизусть, и я люблю слушать её рассказы о былом:

– Жили мы с Богом и жили, как в раю. Рожь стояла стеной, урожаи богатые.

А с первым ударом колокола все бежали в храм. По две тысячи земных поклонов за день в пост полагали, а работать любили как! Крепкие были люди, здоровые, а потом от безбожия разболелся народ. Сегодня иные как обессиленные, а в храме томятся и устают. Вера слабая, духом мы слабые, вот и суждено нам жить по-написанному: «От многих моих грехов немоществует тело, немоществует и душа моя».

Себя Шурочка тоже причисляет к немощным в вере, горюя, что не дано ей здесь возрасти в меру своих родителей. Правда, папу она почти не помнит – его убили комсомольцы, разорявшие храм. А мать, оставшись одна с детьми, твёрдо встала на путь исповедничества. За отказ вступить в колхоз и убрать из дома иконы им отрезали землю по самые окна, а потом забрали корову, кур, одеяла, одежду – не оставили в доме даже горстки муки. В детстве Шурочка так страшилась голода, что иногда думала про себя: может, лучше жить, как все, и стать комсомолкой, как убийцы её отца? Останавливала вера матери, говорившей детям:

– Разве Господь оставит нас?

Много лет прошло, но из глубины детства Шурочке всё слышится голос матери, читающей детям Евангелие: «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. Но Сын Человеческий, пришедши, найдёт ли веру на земле?» (Лк. 18, 7-8).

Слушаю Шурочку и думаю о своём. В моём окружении вроде все православные, но чего только не наслушаешься порой.

– Наняла попа, чтобы пособороваться на дому. А толку? – возмущалась одна бизнес-леди. – Раньше я много жертвовала на храмы, а сейчас сомневаюсь: зачем?

Кстати, эта женщина и профессор искренне считают себя верующими. Но как же далека порой наша вера от жертвенной веры простой крестьянки, спрашивающей детей: «Сын Человеческий, пришедши, найдёт ли веру на земле?»