Возвращение надгробной надписи

 

Это важное и весьма характерное явление примерно сов­падает во времени с исчезновением анонимного саркофага, на смену которому пришли сначала свинцовый, а затем де­ревянный гроб. Исчезнувшие с раннехристианских времен надгробные надписи вновь появились к началу XII в., на­пример на парижском кладбище Сен-Марсель¹⁹⁶. Явление это приписывали «возрождению античного вкуса к эпита­фиям». Но, как мы скоро увидим, подражание эпиграфиче­скому стилю античности вошло в моду не раньше XV – XVI вв. В первых средневековых эпитафиях скорее спон­танно проявляется потребность, прежде неведомая, утвер­дить собственную идентичность перед лицом смерти. Не случайно именно тогда же распространяется иконография Страшного суда и сознание необходимости составлять заве­щания, понятой как религиозный долг.

Возвращение надгробной надписи не произошло повсе­местно и сразу. Надгробие такого видного деятеля церкви, как аббат де Ла Бюссьер в Бургундии (XII в.), в коллекции Гэньер, отмечено лишь символическим изображением двух драконов, сраженных четырьмя аббатскими посохами. И еще долгое время спустя, после того как надгробные надпи­си стали уже часты и красноречивы, могилы многих мона­хов и аббатов отличались архаической безымянностью. Но даже с этой оговоркой нельзя не поразиться тому, как за несколько веков средневековое общество перешло от молча­ния анонимности к пышной, нередко избыточной биогра­фической риторике эпитафий, от скромного обозначения

 

идентичности погребения к многословному выражению се­мейной солидарности с усопшим.

Древнейшие средневековые эпитафии обычных людей (эпитафии пап или святых дольше сохраняли стиль рим­ской эпиграфики античной эпохи) сводятся к краткому упоминанию имени и статуса покойного и иногда содержат несколько похвальных слов ему. Разумеется, и эти «обыч­ные люди», удостоившиеся в то время эпитафии, были важными лицами: таковы, например, епископы Шалон­ские, похороненные с конца X по XIII в. в своем соборе, или аббат в Сито, эпитафия которому в 1083 г. гласит: «Здесь лежит Бартоломей, некогда аббат этой обители»¹⁹⁷.

К имени скоро добавилась дата смерти (год, а иногда также месяц и число). В XII – XIII вв. эпитафии почти всегда писались по-латыни. Они начинались словами «Здесь лежит...», далее шло имя покойного, его титул или должность, дата смерти. В XIV в. наиболее часты были над­писи на французском языке: «Здесь лежит знатный и муд­рый рыцарь...»; «Здесь лежит сапожник, парижский горожанин...»; «Здесь лежит достопочтенная и скромная особа...». Завершались эпитафии благочестивым добавлени­ем: «Отошел к Господу», «Душа его у Бога. Аминь», «Бог в Своей милости да простит ему его грехи» или – самое ба­нальное – «Душа его да покоится в мире». В конце XV и в XVI в. предпочтительным языком надгробных надписей вновь стала латынь.

Вплоть до XIV в. обычная эпитафия состояла, таким об­разом, из двух частей. Одна, древнейшая, удостоверяла личность покойного, сообщая его имя, статус и функцию, иногда краткую похвалу, а также дату смерти. В большин­стве случаев этим дело и ограничивалось, и ни возраста, ни даты рождения в надгробной надписи не указывалось. Вто­рая часть, особенно частая начиная с XIV в., представляла собой молитву Богу за душу усопшего, ведь уверенность в спасении души христианина, похороненного «у святых», была уже не столь сильной, как в предшествующую эпоху.

Первоначально эта молитва выступала как некая ано­нимная молитва церкви. Но ее, вырезанную на камне или на меди, помещенную на полу или на стене, кто-то должен же был произнести, прочесть. Таким образом, между умер­шим и тем, кто читает его эпитафию, устанавливался диа­лог. Коммуникация осуществлялась в обоих направлениях: от живого к мертвому ради спасения его души и от мертво­го к живому ради наставления. Надгробная надпись стала уроком и призывом одновременно. С XII в. эпитафии, со­ставлявшиеся клириками или иногда даже самим умираю­щим, все чаще формулировались как благочестивый

 

призыв к живым лучше понять великий урок смерти. То была древняя традиция memento mori («помни о смерти»), которую мы слишком склонны ограничивать рамками эпо­хи macabre на исходе Средневековья.

Надпись прямо взывала к тому, кто должен был ее про­честь, именуя его lector, читатель. Некий каноник в Сент-Этьен-де-Тулуз, умерший в 1177 г., обращаясь к своему «читателю», говорит: «Если ты желаешь видеть то, чем я некогда был, а не то, что я теперь, ты в заблуждении, о чи­татель, пренебрегающий тем, чтобы жить по Христу. Смерть для тебя приобретение, если, умирая, ты входишь в блаженство вечной жизни». В монастыре Сен-Виктор в Па­риже некогда можно было увидеть эпитафию придворного врача Людовика VI, относящуюся примерно к тому же вре­мени и выражающую те же чувства. Обращаясь прямо к «тебе, проходящему мимо», автор признает, как тщетна перед Богом вся его наука врачевания, если она не исцеля­ет душу. Кончается эпитафия словами, которые вскоре ста­нут самыми банальными в надгробных надписях: «Что ты теперь – тем мы были. Что мы есть – тем ты станешь».

В этих двух текстах XII в. авторы не призывают прохо­жих молиться за душу умершего, но лишь приглашают его подумать о смерти и сильнее обратиться душой к Богу. По­добные обращения к читателям эпитафий можно встретить и в XV, и в XVII вв. В XIV в., как уже говорилось, появля­ется новая тема: обращение к прохожему за молитвой за­ступничества за душу умершего. Так, стенная эпитафия одного из Монморанси, умершего в 1387 г. и похороненного в церкви в Таверни, взывает:

Люди добрые, идущие этой дорогой,

Непрестанно молите Бога

За душу тела, лежащего здесь.

 

Но кто был этот прохожий? Поостережемся представлять себе, как в наше время, родственника или друга покойного, приходящих к нему на могилу. Вплоть до конца XVIII в. собеседником, которого представлял себе умерший или ав­тор его эпитафии, был именно случайный прохожий, иду­щий через кладбище или зашедший в церковь помолиться или для иного дела, ведь и кладбище, и церковь были мес­тами общедоступными, местами встреч и прогулок.

Поэтому и завещатели выбирают себе для погребения места и наиболее престижные, расположенные ближе всего к средоточию сакрального, и наиболее посещаемые людьми. Недаром в надгробной надписи одного старика, похоронен­ного в 1609 г. в церкви Сент-Андре-дез-Ар в Париже, его желание быть погребенным близ капеллы Святых Даров

 

объясняется не только почитанием «драгоценного тела Спа­сителя нашего», но и стремлением «обрести милость благо­даря молитвам верующих, которые подходят и преклоняют колени перед этими Святейшими и Досточтимыми Дара­ми»¹⁹⁸.

Автор эпитафии обращается к прохожему с увещеванием, с просьбой молиться за душу усопшего, но также и для того, чтобы рассказать ему историю жизни покойного, его биогра­фию, в надежде, что тот запомнит ее и перескажет другим и круг земной славы умершего расширится. В XIII – XIV вв. эпитафия стала длиннее и многословнее. Пример тому – надпись на могиле Эврарда, епископа Амьенского, умершего в 1222 г., чье погребение в соборе в Амьене является одним из шедевров надгробного искусства Средневековья. «Он вскор­мил свой народ, – гласит эта надпись, – он заложил основы этого здания». «Город был поручен его заботам». «Здесь ле­жит тело Эврарда, чья слава источает аромат нарда». «Он был агнцем с мягкими, львом с великими, единорогом с гор­дыми». В этом необычно длинном тексте можно найти как традицию раннехристианской эпиграфики, так и панегири­ческие формулы, которые получат распространение лишь впоследствии. С XV по XVIII в. надгробная надпись была длинным красноречивым повествованием о героических и моральных доблестях умершего.

Начиная с конца XIV в. в эпитафиях – все чаще опять по-латыни – зазвучали благочестивые заклинания, пара­фразировавшие заупокойные молитвы. В надписи на могиле рыцаря Монморанси в Таверни о нем говорится как о «про­славленном своей честностью»: «Раскрой ему небо, Судья, ре­шающий о сохранении всего сущего, и удостой своим милосердием этого несчастного, о Царь, который и Отец...»

В это же время в надгробных надписях появляется но­вый элемент, наряду с датой смерти начинают указывать и возраст умершего. С XVI в. этот обычай стал всеобщим и повсеместным. Он предвосхищал несколько статистическое представление о человеческой жизни, свойственное нашей бюрократической и технической цивилизации: жизнь опре­деляется больше ее длительностью, нежели совершенными человеком деяниями.

Наконец, в XV – XVI вв. эпитафия перестала быть ин­дивидуальной; теперь она относилась ко всей семье. К умершему добавляются в тексте еще живущие близкие: же­на, дети, а если он был очень юн, то родители. Семейные связи, доныне оставлявшиеся без внимания в этот высший момент истины, каким была смерть, теперь занимают подо­бающее им место на видимом, доступном общему обозре­нию надгробии. Пример такой коллективной эпитафии мы

 

находим на плите, вмурованной в наружную стену церкви Нотр-Дам в Дижоне: здесь перечислены многочисленные члены одной семьи, уничтоженной между 1428 и 1439 гг. несколькими большими эпидемиями. Жена, которая, судя по датам, умерла последней и, по-видимому, успела зака­зать эту плиту, приводит без всяких биографических под­робностей список, включающий наряду с ее мужем и ею самой также множество детей.

Все формальные элементы эпиграфического жанра отны­не собраны воедино: удостоверение личности умершего, обра­щение к прохожему, благочестивая формула, риторическое описание заслуг и добродетелей и перечисление членов семьи. Эпитафия становится рассказом, иногда кратким, ес­ли умерший был молод, иногда весьма пространным, если он был стар и знаменит. Длинные надгробные надписи покры­вали полы и стены церквей и погребальных галерей клад­бищ, словно страницы биографического словаря, читаемого всеми прохожими.

Некоторым, обиженным жизнью, эпитафия давала бла­гоприятный случай заявить протест против несправедливо­стей судьбы, подобно тому как это сделал в 1562 г. Пьер Ле Мэстр, «нотарий и секретарь великого короля». «Служи­тель Бога, Правосудия и Веры», он за все свои труды по­жал лишь неблагодарность, тщетную надежду и забвение. Но несправедливость великих мира сего не ослабила блеска его репутации, которой он добился исключительно собст­венными добродетелями, пусть и не признанными при жизни. Сохраняемое им «имя порядочного человека» на­всегда увековечит на земле его славу, и ее не победит ни смерть, ни время.

Подобная эпитафия, исполненная обиды и горечи, встре­чается нечасто. Зато эпитафий героических было множест­во, особенно в XVII в., когда бесчисленные войны французских королей унесли десятки тысяч жизней. То бы­ли первые индивидуальные памятники павшим в сражени­ях, и, несмотря на все испытания, перенесенные французскими церквами в эпоху Революции, некоторые из таких надписей еще сохранились там на стенах благодаря основательным реставрационным работам.

Иные эпитафии XVII – XVIII вв. представляют собой пространные генеалогии знатных семейств, соединенные с яркими повествованиями о славных деяниях и воинских подвигах. Так, в капелле семьи герцогов Жеврских в мона­стыре целестинцев на надгробной плите Леона Потье де Жевра, пэра Франции, умершего в 1704 г., подробно пере­числены его титулы и имена его предков, сообщается, что в 1665 г. в бою под ним было убито два коня, что он попал в

 

плен, но смог бежать и догнать свой полк. Перечисляются звания и части, где он служил, – настоящий официаль­ный некролог. В той же часовне можно видеть надгробия тех из рода де Жевр, кто пал на поле брани: «Прохожий, у тебя перед глазами образ дворянина, чья жизнь была столь образцовой, что его смерть не могла не быть славной». «Этот храбрый муж погиб с оружием в руках, осыпанный похвалами отечества и покрытый землей врагов» (покой­ный остался лежать под развалинами взорванной башни в Лотарингии). «Прохожий, мог ли великий воин иметь бо­лее почетное погребение! Если ты француз, отдай свои сле­зы солдату, который отдал всю свою кровь величию этого государства и погиб в 32 года, покрытый 32 ранами. (...) Ты помолишься за его душу, если твоя душа чувствительна к прекрасным деяниям». Человек, о котором это написано, маркиз де Жевр, погиб в 1643 г., но эпитафия была состав­лена позднее, во второй половине столетия, сыном покойно­го – основателем семейной часовни-усыпальницы¹⁹⁹.

Помимо воинских подвигов надгробные надписи увекове­чивали, хотя и более скромно, также дипломатические карь­еры, знание наук и искусств, канонического и светского права: церкви Рима полны таких надгробий, относящихся к XV – XVIII вв. Некоторые из эпитафий весьма пространны, но большинство их отличаются лаконизмом. Мелкий судеб­ный чиновник с гордостью перечисляет королей, которым он служил; скульптор и камнерезчик приглашает прохожего полюбоваться его «прекрасными творениями, которые вы видите в этой церкви и в других местах» (1663 г.). В XVI в. посмертной славы удостаивается в надгробных надписях и супружеская верность. Семейным счастьем дышит эпитафия супругам Матьё Шартье и Жанне Брюнон в церкви Сент-Ан-дре-дез-Ар 1559 г., завершающаяся словами:

 

Пятьдесят лет, друг другу верность храня,

Делили ложе, не ссорясь и не бранясь.

 

Другой муж, восхваляя супружеские добродетели усоп­шей жены, кратко рассказывает целую историю их брака: за все это время он «в ней ничего не нашел, что мог бы пори­цать».

Некоторые эпитафии были предназначены для публика­ции как одна из классических форм надгробного похваль­ного слова. В 1619 г. иезуиты в Понт-а-Муссон напечатали надгробную надпись, сделанную латинскими и французски­ми стихами для одного из умерших юных воспитанников ордена, Клода Юро.

Мирская слава и вечное спасение в эпиграфической лите­ратуре XVI – XVII вв. по-прежнему тесно связаны между со-

 

бой, но эта связь не осознается как нечто необходимое. Поня­тия эти начинают разделяться, что открывает или, точнее, приоткрывает дверь современной секуляризации. Извест­ность на земле уже не считается лучшим путем к бессмертию на небесах. Однако вера в спасительную силу мирской славы была еще такова, что в представлениях современников гром­кое имя умершего делало почти ненужным людское красно­речие, выраженное в форме эпитафии. Прижизненная молва о добродетелях умершего важнее пышного убранства его мо­гилы, внушает читателю эпитафия 1559 г. в Сент-Андре-дез-Ар. В XVII в. убеждение в том, что истинная слава не нуждается в многословии надгробной надписи, усиливается настолько, что гордые в своем смирении люди предпочитают указывать на могиле лишь свое имя – и ничего больше. Так, некий флорентиец потребовал в XVII в. в своем завещании, чтобы на его надгробной плите было высечено только его имя. Однако его наследник все же воздвиг на его могиле в церкви Сан Сальваторе дель Монте бюст с надписью, в кото­рой признается в своей неспособности дойти вместе с завеща­телем до такого крайнего предела смирения.

Итак, нет сомнения, что в XV – XVII вв. завещатели и их наследники или родные стремились использовать надгробие, дабы передать потомству память о его жизни и деяниях, громких или скромных. Это желание заметно не только в надписях длинных и витиеватых, но и в простых и кратких, гораздо более многочисленных, которые, однако, почти все исчезли, не представляя интереса ни для историков, ни для искусствоведов, ни для специалистов по генеалогии. Во всех этих эпитафиях одно слово повторяется особенно часто: memoria, «память». Слово это было, конечно же, не новым: оно относилось еще к языку римской надгробной эпиграфи­ки. Но христианство, позаимствовав его, придало ему смысл мистический, эсхатологический, ведь словом memoria обоз­начали и могилу святого мученика, распространявшего спа­сительную благодать на всех, похороненных с ним рядом. В надгробных надписях XVII в. этот мистический смысл сохра­няется, но возрождается и старый, античный смысл, и выра­жение «В вечную память такого-то» приглашало не только молиться за душу усопшего, но и помнить о нем, о его био­графии, о деяниях, совершенных им на земле.

 

Чувство семьи

 

До начала XVII в. составление текстов, увековечиваю­щих историю жизни, было делом самого завещателя: он писал их собственноручно или заказывал. В XVII в. эта за-

 

дача все чаще ложилась на его близких, на семью. Так об­стояло дело, в частности, с надгробными надписями моло­дых сеньоров де Шевр, павших в войнах Людовика XIII и Людовика XIV.

С другой стороны, как мы могли убедиться, не только свя­тость или воинские доблести обеспечивали человеку право на бессмертие на земле и на небесах, обещанное эпитафиями. Супружеская любовь и верность, крепость семейных уз все чаще заменяли собой у авторов надгробных надписей офици­альные заслуги. Увековечение памяти, порожденное в сред­ние века религиозным долгом сохранения традиций деяний святых и распространенное позднее на героические подвиги в общественной жизни, охватило отныне и сферу повседневно­сти, где оно стало выражением нового чувства – чувства семьи. Между чувством семьи и желанием запечатлеть па­мять о своей жизни установилась прочная взаимосвязь.

В XVI в. возродился в надгробной эпиграфике античный обычай, по которому эпитафия должна была состоять из двух частей, располагавшихся зачастую даже в разных ме­стах надгробия. Одна часть содержала похвальное слово умершему, рассказ о его жизни и деяниях. Другая часть была посвящена тому из живых, кто сочинил или заказал эпитафию и поставил памятник на могиле. Долгий рассказ о военных кампаниях, в которых участвовал один из моло­дых сеньоров де Ростан, похороненных в часовне Сен-Мар­тэн в монастыре целестинцев в XVII в., завершается словами: «Его отец велел поставить этот мрамор, который послужит потомству вечным памятником доблести столь достойного сына и скорби столь щедрого отца».

Если у умершего не было потомства, миссия увековече­ния памяти о его жизни ложилась на верного слугу или подмастерье. Уже упоминавшийся скульптор и столяр-крас­нодеревщик Пьер Блоссе из Амьена, скончавшийся в 1663 г. в возрасте 51 года, пережил своих детей и жену. Кто же взял на себя заботу о могиле и эпитафии? Об этом сообщает сама надпись: «Сделано Пьером Годо, его учеником».

Другой замечательный факт, свидетельствующий о том, насколько чувство семьи глубоко проникло в надгробную эпиграфику, – появление эпитафий, в которых безутеш­ные родители восхваляют и оплакивают своих младенцев или отпрысков юного возраста. Отец и мать в XVI – XVII вв. все чаще ощущали потребность увековечить на камне или меди память о потерянном малыше: «Анне Гас­теллериа, которую смерть в раннем детстве вырвала из их глаз, но не из их памяти, родители в слезах, повинуясь пе­чальному долгу» воздвигли этот памятник. Прожила 6 лет 4 месяца и 14 дней. Умерла 1 июня 1591 года. Мир живым.

 

Покой усопшим». В церквах Рима и поныне можно найти немало эпитафий такого рода, относящихся к тому же пе­риоду. Во многих случаях речь идет об очень молодых лю­дях, не успевших жениться, которым надгробный памятник поставили родители. Во второй части эпитафии 29-летнему Фламинио Капеллето и его матери, последовав­шей за сыном четыре года спустя, говорится об отце моло­дого человека, сенаторе города, «лишенном лицезрения дражайших голов», который и воздвиг памятник в 1604 г.

В большинстве случаев надгробные надписи, как и заве­щания, не отличаются литературной оригинальностью и представляют собой сложную смесь личного и условного. Чаще всего в них используются расхожие формулы. Весьма характерным примером обычной эпитафии, какой она была с XIII по XVII в., может служить та, которую я обнаружил в маленькой, недавно отреставрированной церкви в Йорке, на севере Англии. Нетрудно заметить, что человек, поста­вивший надгробный памятник, выступает здесь лицом не менее важным, чем сам умерший, и его щедрость торжест­венно отмечена: «Лорд Уильям Шеффилд, рыцарь, позабо­тился воздвигнуть это надгробие на собственные средства, не из тщеславия, но ради напоминания о нашем смертном состоянии, а также в память моей дражайшей супруги леди Элизабет, дочери и наследницы Джона Дарнлея из Кикхёр­ста. Она умерла 31 июля 1633 г. в 55 лет. Покойся в мире». Перестав быть анонимной, будучи затем индустриальной и биографической, смерть в эпитафиях стала наконец семей­ной. Но каждый из этих этапов длился очень долго и пол­ностью не уничтожал предшествующих обычаев.

 

Типология надгробий

 

В интересах изложения мы вынуждены были отделить эпитафию от ее материального носителя – надгробия. Эпи­тафия в ряде случаев заменяла собой надгробие, и она мо­жет рассматриваться отдельно от него. Но надгробная статуя, олицетворение или портретное изображение умер­шего, составляла неотъемлемую часть надгробия как целого и именно поэтому производит столь разочаровывающее впе­чатление, представленная в музеях, где она оторвана от ар­хитектуры и от всего, что ее окружает в месте погребения.

Возвращение в погребальную практику портретного изо­бражения является не менее важным событием в истории культуры, чем возвращение эпитафии. Но это событие необ­ходимо поместить в контекст общей эволюции надгробия. Развитие форм надгробий с XI по XVIII в. было подчинено

 

неизменным и весьма простым требованиям пространствен­ного характера, шла ли речь о надгробиях внутри церкви или в ее ограде. Формы эти сводятся к трем главным типам. Первый из них можно было бы назвать надгробием-эпита­фией: небольшая табличка, примерно 20 – 30 см в ширину и 40 – 50 см в длину, полностью занятая надписью, без ка­ких-либо иных изображений. Этот тип надгробия имеет особенно долгую историю, и его и сегодня часто можно об­наружить на внешних и внутренних стенах церквей, на­пример во французской Каталонии. Иногда такие таблички закрывают собой небольшие ниши с внешней стороны храма, в которых покоятся высохшие кости умер­ших, выкопанные из могил и перенесенные на новое место. Надгробия-эпитафии выходят из всеобщего обихода лишь в конце XVIII в. Изготовленные из камня или меди таб­лички различаются от эпохи к эпохе только языком, сти­лем и длиной надписи и характером графики. История таких надгробий – это, по существу, история эпитафий, рассмотренная нами выше.

Два других морфологических типа надгробий будут нас интересовать больше: вертикальные стенные надгробия и надгробия горизонтальные, лежащие на земле. Именно на надгробиях этих двух типов вновь появляется портретное изображение усопшего.

Вертикальные стенные надгробия – прямые наследники раннехристианских памятников особо чтимым лицам, на­пример папам. Это саркофаги, причем в отличие от сарко­фагов III – IV вв., без надписей и портретов, одной стороной обращенные к стене церкви или часовни, иногда вблизи алтаря. Раннесредневековый обычай «саркофагиза­ции», как называет его Э.Панофски, впоследствии был ос­тавлен, но любопытным образом сохранился в некоторых регионах, как, к примеру, в Испании и Италии, а именно в Венеции. Случалось, что саркофаг даже подвешивали вы­соко на стене. Когда тело умершего перестали укладывать в саркофаг, но стали хоронить в земле в деревянном гробу, надгробие сохранило форму саркофага или же саркофаг изображали в барельефных сценах на надгробной плите. Перестав быть реальным инструментом похорон, саркофаг остался их условным образом, символом смерти.

История саркофагов – это история их постепенного по­гружения в землю. Первые саркофаги ставились на землю, открытые для всеобщего обозрения. Затем их начали напо­ловину зарывать в грунт, так что зачастую виднелась лишь крышка, на которую – из-за нехватки мест для погребе­ния – ставили еще один саркофаг. И наконец, каменному саркофагу пришел на смену деревянный гроб, который уже

 

полностью зарывали в землю (речь не идет здесь о таких исключениях, как выставление раскрашенных гробов в Ис­пании XV в. или мумий в Италии XVII – XVIII вв.). Чем глубже погружали в землю тело умершего, тем сильнее ощущалась необходимость оставить на поверхности види­мый знак, позволяющий идентифицировать могилу. Отказ от прежней безымянности могилы совпадает во времени с отказом от каменных саркофагов: рост населения и городов в XIII – XIV вв. уже не позволял использовать в дальней­шем это старое средство погребения.

Вертикальные надгробия Средневековья, ведущие свое происхождение от древних саркофагов, представляют собой массивный прямоугольный каменный цоколь, примыкаю­щий одной стороной к стене. Боковые поверхности часто украшали барельефами, а сверху водружали статую умер­шего. Начиная с XIV в. надгробия этого типа мало-помалу увеличивались в размерах, особенно в высоту, так что по­рой закрывали всю стену в боковых капеллах церквей, как это произошло с надгробиями королей Анжуйской дина­стии в Неаполе, в церкви Санта Кьяра. Это стремление к гигантизму сохранялось вплоть до начала XVII в. Посте­пенно стены часовни стали преградой, и тогда надгробие вертикального типа отодвинулось от стены, захватывая центральное пространство. Это массивные изолированные со всех сторон грандиозные сооружения, устремленные ввысь и даже составляющие несколько ярусов, подобно над­гробным памятникам французских королей XVI в. в аббат­стве Сен-Дени. После периода барочной пышности в начале XVII в., когда похоронные церемонии в церквах напомина­ли оперные действа, вертикальные надгробия обрели более скромные пропорции. Это был знак глубокого духовного движения, направленного на отдаление человека от смерти. Вертикальные надгробия мелких дворян, горожан, судей­ских чиновников, священников – словом, тех, кто состав­лял тогда верхний слой среднего класса, и в XVI – XVII вв. были намного скромнее памятников королей и епископов: барельеф, надпись, иногда бюст покойного, умещенные в сжатом пространстве, вытянутом в высоту. Представим себе церкви XVII – начала XVIII в., где поверхности стен и ко­лонн были плотно заставлены такими надгробиями, не пре­вышавшими нескольких десятков сантиметров в ширину. Кюре-«реставраторы» XVIII в., революционеры 1793 г., спе­кулянты недвижимостью в начале XIX в. разрушили во Франции очень многие из этих памятников. Но их еще мож­но увидеть в первозданном виде в Англии, в Голландии, в Германии и в Италии, особенно в Риме.

 

Надгробие горизонтального типа – простая плоская ка­менная плита прямоугольной формы. Плиты имели весьма различные размеры, но, как правило, соответствовали про­порциям человеческого тела. Лишь в редких случаях над­гробная плита точно совпадала с местом, где лежало тело. Обычно она имела только мемориальный характер, служила символом смерти и погребения. Плита составляла часть пола, смешивалась с землей, обозначая твердую границу, отделяю­щую мир земной от мира потустороннего, понимаемого в этом случае как подземный. Это подчеркивание подземного кажется странным для христианской эсхатологии, в которой ад не связывался в средние века с подземельем. Мне пред­ставляется, что в отличие от вертикального надгробия гори­зонтальное не восходит непосредственно к языческой или христианской античности. Мы знаем, правда, о надгробных мозаиках с надписями и портретами умерших: такие мозаи­ки покрывают полы христианских базилик в римской Афри­ке. Однако можно ли вообразить себе реальную преемственность между мозаичными надгробиями V в. и пер­выми плитами с изображением какого-либо знака или крат­кой надписью XI – XII вв.? Плоские надгробия находятся, как мне кажется, в прямой связи скорее с погружением в землю тел, лишенных отныне защиты каменного саркофага, и с растущей верой в посмертное воскрешение – выход из могил и возвращение на землю. Это чувство, заставлявшее все больше внимания обращать на землю и символическую перегородку, отделяющую живых от мертвых, могло даже не иметь ничего христианского. Оно могло быть вызвано нату­рализмом, мало искушенным надеждами на спасение в поту­стороннем мире.

Будучи, таким образом, более поздним типом надгро­бия, плиты соответствовали стремлению людей того време­ни поставить надгробный знак одновременно и видимый, и исполненный смирения, и выражавший более дружескую, чем прежде, близость с обитателями подземного мира, пере­ставшими в средние века внушать живым страх. Надгро­бие-плита, составляющее часть пола, но отмеченное гравюрой или барельефом, является поэтому оригинальным творением средневекового гения и его двойственной чувст­вительности, знаком компромисса между традиционным забвением погребения (когда захоронение тела в освящен­ной земле считалось достаточной гарантией спасения души умершего) и новой потребностью утвердить, хотя бы скром­но, его идентичность, его индивидуальный характер.

Если вертикальные надгробия по самой своей форме бы­ли предназначены стать памятниками великим мира сего (хотя служили образцом и для надгробий людей менее вы-

 

сокопоставленных), то надгробие-плита, которое живые должны были попирать ногами, воплощало идею смирения. В период наибольшей монументальности надгробных па­мятников, в XIV – XVI вв., горизонтальным надгробиям отдавали предпочтение те завещатели, которые хотели дать доказательство христианского смирения. Это был единст­венный тип надгробия, допускавшийся такими видными деятелями Контрреформации, как св. Карло Борромео, ар­хиепископ Миланский («не возвышающееся над полом»). В XVII и XVIII вв. горизонтальное надгробие, как и надгро­бие-эпитафия, благодаря их скромности стали достоянием тех ремесленников и крестьян, кто вступил в еще узкий в то время круг обладателей видимого надгробия.

Разумеется, надгробие-плита также подвергалось укра­шательским ухищрениям тогдашнего искусства и могло выражать все красноречие людей тщеславных. Не поды­мая надгробие над полом, мраморная мозаика позволила в XVI – XVIII вв. украсить его пышными многоцветны­ми геральдическими орнаментами, сопровождаемыми над­писями. Самые красивые плиты можно сегодня видеть в церкви Иисуса в Риме и в церкви рыцарей Мальтийского ордена в Валетте. После долгого периода небытия вновь появляются на надгробиях обоих типов эпитафия и пор­трет, дающие смысл памятнику. Их взаимодействия, со­четания, сложные игры заслуживают внимательного рассмотрения.

 

В воображаемом музее надгробий:

Лежащая статуя

 

Построим мысленно музей, объединяющий последова­тельно все известные и описанные надгробные памятники, классифицированные по эпохам и регионам; это позволит нам проследить всю историю развития такой коллекции. Несомненно, обнаружатся некоторые региональные особен­ности, как, например, сохранение саркофагов в странах Средиземноморья или статуй, лежащих с открытыми глаза­ми в «готических» странах. Но при панорамном видении развития эти различия покажутся несущественными. Ско­рее в глаза бросится генетическое единство форм с XI по XVIII в., несмотря на все смены эпох в искусстве и стилей. До XI в. нет еще почти ничего, если не считать следов не­которых раннехристианских обычаев. После XVIII в. есть уже нечто новое: наши современные кладбища. Между XI в. и серединой XVIII в. генетический континуитет непреры­вен: переход от одной формы к другой почти неощутим и

 

часто связан больше с оттенками моды, чем с основополага­ющими, структурными признаками.

Однако даже беглый взгляд быстро выделит два раз­личных ряда форм: ряд «лежащих» и ряд «молящихся». Эти ряды форм надгробных статуй не всегда сосуществуют и не сменяют один другой – они взаимно налагаются. Сохранение в течение полутысячелетия этих двух основ­ных фигур заставляет ощущать тайную и упорную при­вязанность к народному представлению о смерти, глубоко прочувствованному, но никогда не находившему конкрет­ного выражения.

Наивный и торопливый посетитель такого воображаемо­го музея надгробий, не колеблясь, скажет, что лежащие статуи напоминают самих умерших, только что расстав­шихся с жизнью и выставленных на всеобщее обозрение во время похоронной церемонии. Неискушенный зритель бу­дет поражен сходством между «лежащим» Средневековья и начала Нового времени, с одной стороны, и тем, как вплоть до наших дней традиционно выставляют для прощания те­ла усопших. Это впечатление ошибочно лишь наполовину: хотя средневековый «лежащий» не представляет тело умер­шего, выставленное напоказ, наш обычай выставлять при­людно покойника вполне мог быть изначально имитацией лежащих надгробных статуй.

Самые ранние из известных лежащих статуй отнюдь не изображают мертвых (в «готических» странах «лежащие» никогда и не будут представлять мертвых): у них широко открытые глаза, складки их одежд ниспадают так, словно они стоят, а не лежат. В руках они держат различные предметы: макет церкви в руках короля Хильдеберта в Сен-Дени (около 1160 г.), пастырский посох у аббата Изарна в Сен-Виктор-де-Марсей (конец XI в.), наподобие донаторов, следующих торжественной процессией на римских или ра­веннских мозаиках. По замечанию современного исследова­теля, лежащие статуи королей из династии Меровингов в Сен-Дени размещены так, что их ноги стоят на цоколе над­гробия, словно была мысль их поднять. Жесты статуй спо­койны, на лицах печать нетленности²⁰⁰.

Эти «лежащие» – не мертвые и не живые. Конечно, в них обычно можно узнать умерших, но уже больше не как земных людей. Статуи королей в Сен-Дени представляют блаженных праведников, вечно молодых, в возрасте Хри­ста, как замечает Эмиль Маль, «земных членов града Божьего», по словам Эрвина Панофски. Это архетипы коро­левской функции, сказали бы мы сегодня.

Читателей, которые внимательно следили за моими рас­суждениями, такая интерпретация не удивит. Они узнают

 

в этих живых – неживых, в этих мертвых, которые видят, тех, о ком говорит первая и самая древняя христианская похоронная литургия – литургия спящих, покоящихся, отдыхающих, какими были семь спящих из Эфеса. Средне­вековые «лежащие» ведь и в самом деле не представляют ни беззаботных живых, ни агонизирующих умирающих, ни подверженных тлению мертвецов, но и не вознесшихся в славе или воскрешенных из мертвых. Они представляют избранных, ожидающих в покое и мире преображения, ко­торое наступит в конце времен, – воскрешения.

Правда, в эпоху, когда создавались эти исполненные по­коя блаженные «лежащие», литургия уже скрыла тему за­гробного отдыха, покоя, «освежения» господствующими отныне темами посмертного странствия души в потусторон­нем мире и Страшного суда, темами, находящими свое выра­жение в молитве об избавлении (Libera). Все происходит так, как если бы старая идея покоя, вытесненная из литургии и из эсхатологической мысли, продолжала жить в образе «ле­жащего». Продолжение этой традиции о многом говорит, ибо выявляет глубокую молчаливую привязанность народа к ве­рованиям, уже оставленным ученой элитой.

Еще Э. Маль отмечал, что все это относится только к са­мым ранним лежащим статуям, XII – XIII вв. Самый не­посвященный посетитель нашего воображаемого музея надгробий легко обнаружит, что начиная с XIV в. глаза «лежащих» закрываются (во Франции и Германии в мень­шей степени, чем в Испании и Италии), расположение рук и ног, а также складок одежды более ясно указывает на ле­жачее положение, голова покоится на подушке. По мнению исследователя, блаженный праведник превращается в обычного мертвеца, изображаемого все более реалистически. Отсюда прямой путь ведет к разложившемуся трупу и ске­лету в иконографии macabre.

Э.Панофски делает примерно те же констатации. Он, правда, придает меньше значения тому, открыты или за­крыты глаза «лежащих», зато подчеркивает эстетический формализм. Он предполагает, что начиная с XIV в. скульпто­ры стремились к правдоподобию и отвергали физические не­сообразности в положении полулежащих статуй более ранней эпохи. Поэтому «лежащего» или поднимали (благо­словляющая фигура епископа Сен-Назэрского в Каркассоне), или укладывали на постель, изображая больным или уже мертвым, или усаживали, или ставили на колени.

Действительно, в XIV – XV вв. в положении надгроб­ной статуи и в ее облике происходят изменения. Однако оговор