Исход из плена и встреча генерала на родине

М.Л. В Париже чуть ли не каждый день – манифестации. Весь Париж высыпает на улицы. И вот, не помню в какой день, де Голль появился на Елисейских полях, я сам лично его видел. Идет, и толпы народа окружили его. Он без какой бы то ни было охраны. Его толкают, к нему добираются, руки жмут ему. Он чего-то отвечает, они кричат: «Вива де Голль! Вива де Голль!» Де Голль – это было что-то такое невероятное у них. Мы знали, что де Голль нацио­нальный герой, что он возглавил – мы тогда еще ничего не знали – возглавил восстание. Единственный из полковни­ков, который поднял это восстание, организовал. Но нас поразило, что правитель государства – и так свободно, без всякой охраны, появляется. Ведь мы к этому не привыкли. У нас совершенно по-другому дело было. Это несколько поразило нас.

А через некоторое время во французских газетах – аншлаг такой, крупными буквами написано: «Граждане французы и француженки! Завтра, на такой-то вокзал, во столько-то часов прибывают наши мученики – солдаты – французы из немецких концлагерей. Приходите встречать».

Мы говорим, пойдемте, посмотрим, как французы встречают своих военнопленных. Пошли. Мы в штатском, но когда мы говорили, что мы русские, нас пропускали. Все улицы были запружены, пройти очень трудно было, но мы все же прошли. Вышли на платформу. Была устроена трибуна.

Подходит поезд. Должны были их встречать, а они все из дверей, – там ведь каждое купе открывается, – родные их схватили, крики, радость, слезы, песни. Официальная часть была сорвана. Музыка гремела.

Мы постояли, посмотрели, посмотрели и все задумались: а как нас будут встречать? Одни говорят: «Ну, конечно, тех, у кого родные живут в Москве и вблизи Москвы, придут встречать». А я говорю: «Да вряд ли это сделают, вряд ли. Сначала ведь надо будет отчитаться – как ты, Михаил Федорович Лукин, попал в плен? И я должен сказать. Что ты делал в плену? Как ты себя вел в плену?» «Ну да, ты всегда», – это опять генерал Самохин и некоторые другие тоже. А большинство замкнулось в себе. Начали уже более реальную близость дома-то ощущать. Задумались, как там…

В один прекрасный день говорят нам, что за нами приехали из Москвы. Спрашиваем – кто? Какие-то офицеры. Ну, мы предполагали, что приехали, конечно, не рядовые офицеры, не армейские, это приехали, наверное, из НКВД.

 

 

К.С. Вы в Париже к этому времени уже были несколько месяцев?

М.Л. Около месяца.Опять как-то тревожно стало, сердце сжалось. Что ожидает? Это мучает всех, не только меня. И хочется поехать, как будто бы и радостно так, и в то же время думаешь: а что же будет? Может быть, лучше, чтобы родные не знали? Может быть лучше, чтобы они считали, что ты погиб и всё.

Драгун устроил нам банкет. Тогда встреча была, а теперь он устроил банкет с французским коньяком, закуска прекрасная, водка. Водка, кажется, наша была.

Сижу я на углу, на втором углу сидит майор, который прилетел за нами. Я спрашиваю: «Вы кто будете?» Он говорит: «Майор Красной армии».

К.С. Он в штатском?

М.Л. Нет, в форме. Общеармейские петлицы. Я говорю: «Ну, это я вижу, что Красной армии, а на самом-то деле вы откуда, из СМЕРШа?» «А что такое СМЕРШ?». «Да мы, – говорю, – слыхали здесь, что какой-то СМЕРШ есть, но не знаем, что это такое. Мы особый отдел знали, и знали, что у нас есть МГБ». Он усмехнулся и говорит: «Нет, мы армейские». Ну, армейские, так армейские. Пьем. \...\

Наутро повезли нас на аэродром. Поданы были самолеты. Наши самолеты, наши летчики. Разместили нас. Самолеты транспортные.

\...\ Опустились в Берлине на аэродроме, есть там аэродром в самом Берлине. Наши стали выходить. Подходит, спрашивает: «Вам куда?» «Да мне вот нужно...» Подходят к летчикам, спрашивают: «Когда будем в Москве? Когда полетим?» Летчики не отвечают, отворачиваются. Настроение у всех нехорошее стало.

К.С. Там что, заправка самолета?

М.Л. Да, заправка. Заправили самолет, полетели. Летим. Смотрю – Москву я хорошо знал – кружимся над Центральным аэродромом. Я говорю: «На Центральный аэродром мы прилетели». \...\

Москва цела. Смотрю, Центральный аэродром. Уже темнеть начинает. Подрулили к ангарам. Смотрим, никого нет. Я говорю: «Что-то ни родных не видно, ни музыки, ни цветов нету». Молчат. Все молчат, притихли. Никто мне никакой реплики не бросил. Даже Самохин не бросил реплики.

Потом через некоторое время появляется группа офицеров во главе с генералом. Постояли, посмотрели в нашу сторону и ушли. А через некоторое время появились два маленьких допотопных автобуса. Я в жизни таких автобусов не видел. В камуфляже все. И легковые машины.

Подходит офицер. Подняли трап. «Иванов, Сидоров, Карпов, Лукин, – называют по фамилии, – выходите». Выходим. Подходит ко мне: «Вы можете идти?» «Нет, – я говорю, – не могу, мне надо помочь». «Давайте, я вам помогу». Помог мне сойти. «Садитесь сюда, в легковую машину». Посадили меня в легковую машину вместе с энкаведешниками, и поехали. Спрашиваю: «Куда везете?» «А вы же Москву знаете, вы же видите». Не говорят, я говорю, что Москву-то я знаю, мы едем по улице Горького, а куда дальше-то? «А вы увидите».

Москва произвела удручающее впечатление. Камуфляжные дома, народ одет в стеганки и ватники.

К.С. Не осень ли уже была?

М.Л. Нет, весна была. 9-го мая было подписано, через два-три дня увезли в Париж и там, около месяца были всего, деревья еще не распустились.

Едем. Поднимаемся по – теперь Карла Маркса, а тогда – по Театральному проезду. Я говорю: «На Лубянку?» «Нет». Повернули мы в сторону Старой площади. Я говорю: «Неужели в ЦК?» А он мне отвечает: «Вам там делать нечего». Поехали по Маросейке. Я говорю:«Значит, в Лефортово везут». А я знал, что Лефортовская тюрьма – это самая страшная тюрьма. Думаю, ну, в Лефортово везут. Смотрю, нет, свернули по направлению к Люберцам, за город поехали. Приехали в деревню Медвежьи Озера, остановились. Они не знают, куда ехать дальше. Сразу – ребятишки, женщины столпились. Наши тоже стали выходить. \...\

Три двухэтажных дома – это строился новый аэродром – для начальствующего состава и дома были. Пришли из автобусов, построились. Комендант говорит: «Я ваш самый ближайший начальник. Я комендант места, где вы будете жить. Вот вы видели, генерал к группе офицеров подходил, когда ему рассказали, и он вас увидел, он разрыдался – в каком вы виде. Он обещал к вам зайти, поговорить с вами».

Забегая вперед, скажу. Проходит месяц, два, три, четыре. Мы коменданта спрашиваем: «Как генерал-то, все еще рыдает или успокоился?»

К.С. Несколько месяцев никакого движения?

М.Л. Он и не появлялся больше к нам. «Вот видите, стоит грибок? А там, видите, солдат стоит. Вот дальше этого грибка не ходить. А вот назад – видите там лесочек? Вот здание, от здания пять шагов, дальше тоже не рекомендуем ходить». И начинает говорить, кто с кем в комнатах будет жить. «Вот столовая, будете в столовую ходить». Без строя, без охраны ходим в столовую. Кормят довольно прилично. Обыкновенная столовая.

А через несколько дней начали вызывать к следователям. Приехали следователи, и начали вызывать. \...\

Следователи: «Садитесь. Расскажите. Идите». Никак не называют, ни Михаил Федорович, ни по фамилии, никак. Мы тут насторожились.

К.С. А что из себя представлял следователь? Молодой человек?

М.Л. Молодой. У меня был следователь Афанасьев. Я должен сказать, что он ко мне относился хорошо. Он курил мои сигареты – а мы много сигарет привезли с собой, потому что в американских пакетах было много сигарет, французы давали нам сигареты, сам он угощал меня сигаретами, а больше мои курил. Следователь этот никаких по отношению ко мне грубостей не проявлял. Чисто официальное и, нужно сказать прямо, довольно лояльное от­ношение. И даже он старался мне помочь. Ну, например, я рассказывал вам о том, что ко мне приходил украинский националист – «папаша, здравствуйте». Он говорит: «А почему вы про это не рассказываете, как вы с ним разговаривали, как вы его отослали? К вам подходил югославский полковник, бывший белый русский, как вы с ним разговаривали – почему вы не говорите про это?» А я говорю: «Какое это имеет значение?»

К.С. А у них, значит, были сведения косвенные, судя по этому.

М.Л. У них все было. Они знали про меня и, видимо, про всех все, знали, кто как себя вел. Я ведь не говорил об этом никому, не вел разговора про это, а он мне говорит:«Почему вы об этом не рассказываете?» Я говорю: «А какое это имеет значение?» «Ну, знаете, это нужно». «Ну, – я говорю, – если надо, запишите в дело».

И так это продолжалось довольно долго. А потом в один прекрасный день нам выдают обмундирование. Не генеральское, а офицерское обмундирование. Но без погон. А через некоторое время начали большинство вызывать в Москву. Куда ездили? К Абакумову. Оттуда приезжали с довольно упадшим настроением. Кричал на них Абакумов, изменниками называл. В общем, ничего хорошего оттуда они не вывозили. Я ждал, что меня тоже вызовут. Меня не вызывали, в Москву не возили. Тогда я решил сам в Москву поехать. Но как это сделать? Зубной протез ломаю и говорю коменданту, что я вот сломал зубной протез, теперь есть не могу, мне надо починить его. Он говорит: «Хорошо, узнаю», – потом говорит, что завтра поедем.

Поехали уже под вечер. Приехали в поликлинику НКВД, там уже врач ожидал нас, сделал все, и мы уехали. А когда мы ехали по Москве, особенно когда подъезжали к центру, я все время посматривал в окно. «Чего вы смотрите все время?» А я говорю: «А вдруг я жену или дочь увижу». «Что ты будешь делать?» Я говорю: «Ну, как что, закричу, чтобы знали, что я здесь». «Я, – говорит, – не советую». Я говорю: «А что ты мне сделаешь, неужели стрелять будешь?» Он говорит: «Не советую». «Да не бойся, не закричу, – говорю. – Ну, с какой стати я буду жене кричать – где-то я езжу, она меня не видит, а услышит мой голос...»

К.С. Свиданий с родными не давали? Требований не выдвигали таких?

М.Л. Выдвигали.

«Я, конечно, – говорю, – кричать не буду. С какой стати я буду ее звать, если я встретиться с ней не могу, только в какие-то сомнения ее введу. Зачем это нужно? Пусть она считает, что я убитый. Убитый, нет ли, но пропал без вести».

Мы начали запрашивать о родных, скажите, что с нашими родными, с семьями нашими. «Давайте ваши адреса, давайте ваши сведения – где вы их оставляли». Сказали. Нам сообщают. Мне сообщили: «Ваша жена пенсию получает за вас, дочь ваша учится в институте иностранных языков, сын ваш находится в морском флоте на Дальнем Востоке». Некоторым, пока разыскивают, не сказали. Понеделину прямо сказали: «Ваша семья репрессирована», Понеделину, еще каким-то генералам.

К.С. Кириллов не был в вашей группе?

М.Л. Был. Кириллов – замечательный генерал. Выдержанный, подтянутый. Он ведь тоже был объявлен врагом народа. А это замечательный генерал. Очень хороший генерал. Не выпустили.

Некоторые из наших генералов, хотя комендант и сказал, что дальше пяти шагов от дома не ходить в лес, пытались пройти к шоссе, посмотреть на шоссе. А из кустов свечка встает: «Куда?!» «Да вот так...» «Ну, давайте, что вам нужно передать, мы передадим, что надо-то?» Возвращаются обратно. Идут в столовую, – официанткам: «Выходной день у вас будет, будете в Москве, бросьте письмо мое, пожалуйста». Письмо, конечно, попадает к следователю.

Я к чему это говорю. Генералы не понимали, куда они попали, где они находятся, не понимали, что обыкновенная официантка здесь не будет работать. И все это, конечно, попадало к следователю, И следователь говорит мне: «А вы чего не пишете никуда?» Я говорю: «А кому я должен писать? Я знаю, что моя семья получает пенсию, и я спокоен. Значит, видимо, раз семья моя получает пенсию, значит, все благополучно обстоит пока. Дочь моя учится, сын на флоте, я знал, что он на флоте, при мне это еще было, его не изъяли с флота, поэтому я спокоен. Зачем мне писать?» «Ну, а как же, она бы знала, что вы здесь». Я говорю: «А я не знаю, вы меня отпустите или не отпустите. Ведь вы же мне не говорите, что отпустите меня. Если вы меня отпустите, я тогда напишу письмо, вы пе­редадите ей, чтобы она была готова меня встретить». Он улыбнулся и говорит: «Этого я не могу вам сказать, я не решаю, я только веду следствие». «А вы заключения-то даете, как, по вашему мнению- то?» «Ну, я не знаю еще, какое заключение дам. У нас с вами еще не окончены дела-то». Вот в таком духе.

\...\ И вот следователь говорит: «А отчего вы не пишете ни на кого? Ведь вот были же всякие разговоры». Я говорю: «Знаете, гражданин следователь, мы и так богом убитые, мы и так перенесли всё, ну что я буду на них писать? Ну, где-то кто-то что-то сказал. А вы разве не говорите что-нибудь в своем тесном кругу, что у нас плохо, что хорошо? Тоже говорите. Это не значит, что они антисоветские люди. Вы же сами знаете, что колхозы у нас были и плохие, и хорошие. Хороших меньше, плохих больше у нас, вы же сами знаете это. И что такого особенного в этих словах? Или кто-то сказал: такой-то начальник был плох, но ведь это не значит, что он антисоветский человек, что на него надо доносить.А я считаю, что это просто кляузы разводить». «Ах, вот вы какой!» Да, вот я такой. А он мне сказал:
«А вы знаете, за вами еще по тридцать седьмому году след большой, вы еще там не отчитались». Я говорю: «Ну, знаете, бросьте – по тридцать седьмому году, я знаю, что за тридцать седьмой год». Вот здесь он и сказал: «Вот вы какой».

И должен сказать, что ко мне Афанасьев никогда, как другие следователи, – не бил ни по самолюбию, каверзных вопросов не задавал никогда, а старался даже помочь мне. Я доволен своим следователем. И после, когда я как-то встретил Афанасьева – я был уже в форме – в магазине, бывшем Елисеева, разговорились, и я говорю: «Как там остальные, кто выпущен, кто нет, и он мне рассказал, что такой-то и такой-то не выпущен, по двадцать пять лет получили. В частности, Самохин получил двадцать пять лет, помните, я рассказывал о нем.

Иду к своему следователю. «Нет, не сюда, в следующую комнату». Ну, уже легче, значит я должен показывать на кого-то. От сердца отлегло. Легче показывать, чем выслушивать, когда на тебя что-нибудь наговорили.

Смотрю, сидят три офицера. «Здравствуйте». «Здравствуйте. Садитесь. Ну, что ж, Михаил Федорович, собирайтесь, поедем». «Куда?» – так от неожиданности. И, видимо, я побледнел, потому что он говорит: «Ну, чего вы испугались-то?» Я говорю: «Собственно пугаться-то мне нечего, конечно, но от неожиданности, хотя вы не сказали, куда ехать». «Поедете домой». «Я уже восьмой месяц, вы знаете, еду и никак не могу доехать. Уже нахожусь на своей территории, в Москве, а не могу попасть домой. И даже родных никого не пускаете сюда». «А вот сейчас поедете. Только никому не говорите. У вас вещей много?» «Ну, какие у меня вещи, пакеты только».

\...\ Пакетами у них называются продукты, которые военнопленным присылали, американцам, англичанам, то, что нам надавали в Мосбурге и в Париже.

К.С. Они сохранились?

М.Л. Я берег. Мы все берегли, потому что не знали, что будет, какая судьба дальше будет у нас. А пакетов было сколько угодно, давали неограниченное количество.

«Вы никому не говорите о том, что поедете домой».

Я сказал одному, другому, которых знал, что за ними ничего нет, что они вели себя в плену замечательно, то есть так, как подобает советскому генералу вести себя. Я говорю: «Давайте телефончики, нет телефонов, давай адреса». Я сказал, когда вернулся от следователя: «Я, товарищи, уезжаю домой». Они говорят: «Мы так и знали, что ты первый уедешь домой, хорошо, что ты едешь».

Распрощался со всеми, уезжаю. Я говорю, что мне сказали, что я еду домой, но я не уверен в этом. Выхожу. Такая площадка большая перед сходом, ниже еще. Выстроились машинистки, несколько следователей, охрана наша, солдаты выстроились и говорят: «Счастливо, товарищ генерал, добраться». Вы знаете, я расплакался. Значит, я действительно еду домой, они-то знают, раз говорят мне это.

Выехали мы за ворота, спрашиваю: «Куда везете?» «На Лубянку». «Э, вашу мать, так бы и сказали, что на Лубянку». «Ну, потом поедешь домой».

Приезжаем на Лубянку, поднимаюсь на какой-то этаж, не помню. Привели в приемную. Смотрю, написано: «Генерал-полковник Абакумов». Вот, думаю, к кому я попал теперь. Если не попал тогда, так теперь попал. Думаю, ничего тут хорошего я ждать не могу.

Открывается сейчас же дверь: «Войдите. Садитесь». У него в два раза шире вашего, но очень длинный кабинет, длинный-длинный кабинет и тут же сразу у двери стоит стул. Как только вошел, сразу – садитесь на этот стул. А он там, далеко. Головы не поднял, не поздоровался. И я не поздоровался. Что-то писал, какие-то бумаги смотрел. Не поднимая головы, спрашивает:

-Генерал-лейтенант Лукин?

- Да.

- Михаил Федорович?

- Да.

- Нет ноги?

- Да.

- Вторая нога в двух местах перебита?

- Да.

- Рука не работает?

- Да.

- Кто вас вербовал еще?

- Ну, вы же знаете, что приезжал Власов, приезжали с немцами, вербовали меня. Предлагали мне подписать воззвание к русскому народу, объявить врагом народа Сталина, Политбюро и все наше правительство.

- Ну и что же?

- Вы же знаете, что я не подписал, не пошел на эго дело, старался и Власова от этого удержать.

- Да, нам это известно. Ваша жена писала мне два письма.

Я говорю: что же вы ей ответили?

К.С. И все это не поднимая головы?

М.Л. Да, на меня даже не смотрит. По бумагам что-то там роет все время, видно дело мое смотрит.

- Меня не было, я был в отпуске.

- А ваш заместитель не мог ответить?

Промолчал. Поднял глаза и смотрит на меня: «Скажите, вы честный человек?»

- Генерал-полковник, а какая сволочь на себя скажет, что он сволочь?

Он так это улыбнулся, сделал подобие улыбки: «Ну, вот что, я решил вас выпустить».

К.С. «Я»?

М.Л. Да. «Я решил вас выпустить. К вам придут на квартиру портные, сапожники, вам сошьют обмундирование. Вам дадут денег. Вы будете зачислены опять в ряды Красной армии. Но неделю никуда не выходите. Ни с кем, никому ничего не говорите. Мы сейчас пошлем на квартиру за вашей женой».

Я говорю: «Это зачем?»

- А чего вы боитесь?

- Четыре часа ночи уже. Приедут туда, там люди спят, а им скажут: «Пожалуйте на Лубянку». Вы же всех перепугаете там.

- А чего же бояться-то?

Я говорю: «А кто к вам сюда по ночам по доброй воле приходит? Привозят только».

Так улыбнулся немножко.

- Ну, хорошо, мы пошлем предупредить вашу семью.

Я говорю, что это другое дело.

Пока я собирался, пока выходил туда, сели в машину, поехали, а посланный, который предупредил семью, уже выходит из двери, уже на квартире был. Там, конечно, переполох дома, вы представляете себе?

К.С. Они что-нибудь знали или нет?

М.Л. Нет.

К.С. Не знали, что вы в Москве?

М.Л. Не знали.