Глава третья дневник большой кошки

 

Эйч Джи и Ребекка Уэст «не выходили за рамки разговоров о книгах и статьях» до тех пор, пока «однажды у меня на Черч-роу лицом к лицу с книжными полками, посреди разговора о стиле или о чем-то в это роде, а в общем ни о чем, мы вдруг не замолчали и не поцеловались. И тут чувство Ребекки вырвалось наружу, и она призналась в своей влюбленности». Это произошло в первые дни 1913 года. Как и в других случаях, инициатива исходила от девушки. Правда это или герой лукавит? Человеку, не видевшему его «живьем», трудно понять, что в этом мужчине — уже немолодом, не отличавшемся стройностью, с аккуратно подстриженными усами, — могло так магически действовать на женщин. Но ведь женщины любят ушами… «Он говорил и говорил, — писал Суиннертон, — его речь была пересыпана убийственно смешными анекдотами, полна идей, выдумок, насмешек, забавной чепухи. <…> Его голубые глаза метали стрелы и озорно сверкали… было наслаждением и радостью слушать его импровизации. Он кивал, его глаза сияли, он хохотал, а потом импульсивно схватывал суть того, о чем говорил его собеседник, и выворачивал так, как ему было нужно». Сам Уэллс объяснял причины, по которым Ребекка «положила на него глаз», прозаично: «Ею владели честолюбивые мечты о литературном поприще, и в моем сногсшибательном успехе для нее, должно быть, таилась особая привлекательность. Моя репутация неразборчивого ловеласа нисколько ее не смущала. Она была исполнена стремления вступить в единоборство с жизнью, что в молодости будоражит кровь, и ее вовсе не прельщали банальные романы со сверстниками».

Признание Ребекки привело Эйч Джи в замешательство: «Меня необыкновенно влекло к ней, однако из-за отношений с Элизабет я не мог дать себе волю». Элизабет фон Арним завершила строительство дома в Швейцарии, в Рандон-сюр-Сьер, и пригласила Уэллса погостить у нее. Он провел в ее доме «Шато Солей» в общей сложности, приезжая и уезжая, более двух месяцев. Он не был единственным гостем: в доме фон Арним беспрестанно толкался разный народ. Несколько раз приезжал с женой. Жил он там как у себя: заканчивал писать «Освобожденный мир» и по вечерам читал хозяйке написанное за день.

Синклер Льюис сказал: «„Освобожденный мир“ — отнюдь не утопический роман… В основе этой книги лежит подлинная жизнь — такая, какой мы видим ее сейчас, когда в Европе разыгрывается ужасающая трагедия». Так отозваться о книге Уэллса мог только идейный Льюис: никакой жизни в «Освобожденном мире» и в помине нет. Это большое эссе с элементами беллетристики, как «Современная утопия», и в этом качестве «Освобожденный мир» очень хорошо сделан — выразительно, доходчиво, ясно, — так сильно Уэллс, кажется, никогда еще не писал.

«Человек начинал мыслить. Выпадали времена, когда он был сыт, когда его не тревожили ни похоть, ни страх, когда солнце пригревало его стоянку, и тогда в его глазах зажигались смутные проблески мысли. Он царапал на кости и, уловив идею сходства, начинал стремиться к нему и так создавал искусство живописи; мял в кулаке мягкую теплую глину с берегового откоса, испытывал удовольствие от возникновения изменчивых и повторяющихся форм, лепил из нее первый сосуд и обнаруживал, что она не пропускает воду. Он смотрел на струящийся ручей и старался постичь, какая благодетельная грудь источает эту неиссякающую воду; он, щурясь, смотрел на солнце и мечтал поймать его в ловушку, заколоть копьем, когда оно уйдет в свое логово за дальними холмами… Так зародилась фантазия, указывая путь к свершению, кладя начало величественной пророческой веренице сказаний». С изложения истории человеческой мысли начинается роман; мысль является его единственной героиней, а персонажи-марионетки — лишь случайные материальные носители ее.

Ученый Холстен нашел способ овладения атомной энергией. Источником этой идеи Уэллсу, возможно, послужила вышедшая в 1908 году книга «Разгадка радия» Фредерика Содди, соавтора Резерфорда по теории радиоактивности. В романе Уэллса человечество подчинило себе атом во второй трети XX века; ученые считали, что это — вздор. Сам Резерфорд в 1933 году говорил, что получать атомную энергию в больших масштабах невозможно; Нильс Бор в 1939-м утверждал, что процессы деления ядра не найдут практического применения. Уэллс в очередной раз оказался пророком — пророком нечаянным, ибо сам же в статье «О некоторых возможных открытиях», написанной чуть ранее «Освобожденного мира», предрекал, что на овладение ядерной энергией потребуется около двухсот лет.

Разумеется, человечество распоряжается открытием Холстена не так, как надо, и можно, даже не читая роман, догадаться почему — не было Плана. Это приводит к мировой войне — «державы Центральной Европы неожиданно начали военные действия против Союза Славянских Стран, а Франция и Англия готовятся прийти на помощь славянам», а поскольку атомная энергия производит мощности overkill, то планета моментально оказывается в руинах. Правительства не знают, что делать, но тут появляется спаситель человечества Леблан, который «глубоко и убежденно верил в одну простую истину: войне должен быть положен конец, и единственный способ прекратить войну — это создать единое правительство для всех народов, населяющих землю». К Леблану начали прислушиваться, и наконец ему удалось сговориться с Эгбертом, молодым королем некоей державы, о том, что умные люди должны взять власть на Земле. Очень показательный разговор происходит между Эгбертом и его секретарем:

«— Но, — вскричал Фермин, — вы же должны получить полномочия! Будут же у вас, например, хотя бы какие-нибудь выборы?

— А к чему они? — любознательно поинтересовался король.

— Чтобы получить согласие тех, кем вы будете управлять.

— Нет, Фермин, мы просто собираемся покончить с нашими разногласиями и принять на себя руководство. Без всяких выборов. Без всяких полномочий. Руководимые изъявят свое согласие молчанием. Если же возникнет какая-нибудь деловая оппозиция, мы попросим ее присоединиться к нам и помочь. Истинная санкция королевского сана — это умение крепко держать скипетр. Мы не хотим причинять людям лишние хлопоты. Я убежден, что большинство людей совершенно не хочет, чтобы их беспокоили всякими голосованиями».

Это ирония, подумает читатель, потом окажется, что Эгберт, захватив власть, превратится в тирана и доброму Леблану придется сражаться со своим бывшим союзником. После того как Леблан, Эгберт, некоторые оставшиеся в живых правители и прибившиеся к ним ученые — всего около сотни — объявляют себя верховной властью (Советом), на Земле воцаряется справедливое общество, которому пытается противостоять один злой король, но, когда он нападает на Совет, его уничтожают. Больше врагов нет, и Совет может спокойно строить новый мир; некоторые старомодные его члены заговаривают о демократии, но Эгберт разъясняет, что они неправы.

«— Мы считаем, — сказал президент, — что верховная власть принадлежит народу.

— Нет! — сказал король. — Верховный властитель не так очевиден и не столь арифметически сложен. Ни моя династия, ни ваш эмансипированный народ не годятся для этой роли. Это нечто такое, что вокруг нас, и над нами, и внутри нас. Это та общественная обезличенная воля и чувство необходимости, которые отчетливее всего и типичнее всего выражены в науке. Это разум человечества».

Читатель ошибся: Эгберт не стал тираном. Он, как впоследствии выясняется, глуповат, и его отсутствия на заседаниях Совета никто не замечает: он был нужен, чтобы сражаться со злым королем, а потом пусть живет как хочет и не мешает ученым. Автор рисует — коротко, ибо ему уже самому надоело, — картину планируемого будущего: «Основная идея современной системы заключается в замене индивидуального земледельца земледельческой гильдией и в полном отказе от деревенского образа жизни. Эти гильдии представляют собой союзы мужчин и женщин, получающих в совместное владение участок пахотной земли или пастбища и обязующихся производить определенное количество зерна, мяса или других продуктов сельскохозяйственного труда. Эти союзы, как правило, не велики, что дает возможность руководить их деятельностью на строго демократических началах, но вместе с тем и достаточно многочисленны, чтобы самим производить всю работу, за исключением времени уборки урожая, когда им оказывают помощь городские жители». (Уэллс осенью «на картошку» не ездил…)

Совет самораспускается за ненужностью, а его место занимают «комитеты, обладающие необходимыми познаниями». Законодательная власть вообще отсутствует: от законов один вред, их заменяют постановления комитетов, а постановить что-нибудь нехорошее, даже случайно, комитеты не могут по определению, так как они «идут в ногу с общим процессом интеллектуального развития общества в целом». Уэллс прав: комитеты всегда идут в ногу с «общим процессом интеллектуального развития общества в целом», и если общество решит на всех парах мчаться, например, в Средневековье, комитеты развернутся и побегут впереди. Однако с обществом «Освобожденного мира» ничего подобного случиться не может, ибо оно состоит не из таких, как мы: «человек-воин, человек-законник уходят в область небытия вместе со всем тем, что насаждало распри и раздор; на смену этим пережиткам варварских, низких страстей приходит мечтатель, человек-ученый, человек-художник».

Самый важный комитет — по образованию, им руководит русский старец Каренин, беседующий со своими учениками. «Фаулер рассказал об огромном научном материале, собранном и исследованном гениальным Ченом, которому удалось проследить довольно отчетливо законы наследственности и даже найти способы предопределять пол ребенка, некоторые черты его внешнего облика и многие наследственные особенности…

— Он действительно способен?..

— Пока еще это, так сказать, лабораторная победа, — сказал Фаулер. — Но завтра она принесет и практические результаты.

— Вот видите! — воскликнул Каренин, с улыбкой оборачиваясь к Рэйчел и Эдит. — Пока мы здесь развиваем всевозможные теории о мужчинах и женщинах, наука уже открывает силы, которые могут раз и навсегда покончить с этим старым спором! Если женщина станет для нас помехой, мы сведем это зло до минимума, а если какой-нибудь тип мужчины или женщины будет нам не по вкусу, мы не будем больше его воспроизводить. Все эти старые тела, эти старые телесные ограничения и вся эта якобы неизбежная грубая наследственность спадают с души человека, как сморщенный кокон с бабочки. Сам я, например, когда слышу о чем-либо подобном, ощущаю себя именно такой бабочкой, которая боится расправить еще влажные крылья. Ведь куда все это нас уводит?

— За грань человеческого, — сказал Кан».

Уэллсовский Каренин, добрейшей души человек, конечно, шутит, говоря о том, что при желании можно свести полчеловечества «до минимума». Но читатель уже думал раньше, что шутит король Эгберт; теперь читатель плохо верит шуткам и готов воспринять слова Каренина всерьез.

«— Нет, — ответил Каренин. — Мы по-прежнему можем твердо стоять ногами на этой земле, которая нас породила. Но воздушная сфера уже перестала быть для нас преградой, и земной шар уже не прикован к нашим ногам, как ядро к ступням каторжника… Скоро люди отважатся покинуть пределы Земли. Одной этой планеты будет им уже мало; их дух заставит их устремиться ввысь… Разве вы не видите, как их смелые корабли, сверкая на солнце, устремятся к звездам и будут становиться все меньше и меньше, пока не превратятся в мерцающую светящуюся точку и не растают в синеве?»

 

* * *

 

«Дорогой Эйч Джи!

В ближайшие несколько дней я застрелюсь или сделаю с собой что-то еще более разрушительное, чем смерть. В любом случае я уже не буду той, что была. На пороге смерти я отказываюсь быть одураченной. Я не понимаю, почему Вы желали меня три месяца тому назад и не желаете меня теперь… Хотела бы я знать почему. Это что-то, чего я не понимаю, что я презираю. И худшее из этого то, что если я презираю Вас, я схожу с ума, потому что Вы стоите между миром и мной. Конечно, Вы совершенно правы. Я ничего не могу дать Вам. Вы ищете только приятных волнений и удобства. Вы не хотите больше волноваться, а я не умею доставлять людям удобства. <…>

Я всегда знала, что однажды Вы меня погубите, но надеялась, что сама выберу время и место. Вы всегда были ко мне подсознательно враждебны, и я пыталась смягчить Вас, пыталась задушить мою любовь к Вам, сведя ее к той незначительной вещи, которой Вы добивались. Я всегда теряюсь, сталкиваясь с враждебностью, потому что я умею только любить и больше ничего. Я не тот человек, который Вам нужен. Вам нужны люди, с которыми можно играть, как со щенятами, ссориться и мириться, люди, которые дымят и искрят, но не люди, которые сгорают… Вы не можете понять человека, страдающего от эмоционального оскорбления так сильно, что он дважды пытался убить себя: Вам это кажется глупым. Я не могу понять человека, который играет у костра и при этом боится огня: мне кажется глупым это.

Вы буквально уничтожили меня. Я выжжена дотла. <…> Вы это знаете. Именно поэтому Вы пытаетесь убедить себя в том, что я вульгарное, неуклюжее, бесхарактерное существо и что все это не имеет значения. Когда Вы сказали, „Вы говорили неблагоразумно, Ребекка“, Вы сказали это с удовольствием: Вы чувствовали, что действительно поймали меня на этом. Я не думаю, что Вы правы. Но я знаю, что Вам доставляет удовольствие думать обо мне как о неуравновешенной молодой женщине, которая свалилась в Вашей гостиной от неуместного сердечного приступа. <…> Когда-то Вы находили мою готовность любить Вас красивой и смелой. Я все еще думаю, что это было так. Ваши стародевичьи представления заставляют Вас думать, что женщина, отчаянно и безнадежно любящая мужчину, непристойна…»

Это знаменитое письмо Ребекка Уэст написала предположительно (точная датировка отсутствует) в марте 1913 года[49]. Очень соблазнительно перекинуть мостик от темы, затронутой выше, и сказать, что человек, столь жестокий ко всему нашему виду, так же чудовищно жесток и к отдельной его представительнице. Но вряд ли это справедливо. Девушки всех времен написали миллионы таких писем мужчинам, которые однажды не смогли устоять перед искушением, но пожалели об этом. Примем также во внимание, что Ребекка была не «маменькиной дочкой», как Эмбер Ривз, а абсолютно самостоятельным человеком. Если бы у Эйч Джи хватило сил поставить точку, его было бы почти не в чем упрекнуть. Но мы уже понимаем, что он не удержится. Если женщина его хочет, он всегда идет ей навстречу — альтруистический человек! Но пока он еще увлечен графиней фон Арним и на мольбы Ребекки отвечает советом «успокоиться» и «взять себя в руки».

В начале 1913 года Уэббы и Шоу осуществили то, к чему давно призывал Уэллс: начали издавать еженедельный социалистический журнал «Нью стейтсмен». Редактором стал Клиффорд Шарп. Уэллса к сотрудничеству не приглашали. Он был обижен и написал об этом в «Нью фривумен», предрекая новому журналу, «скучному, как изгородь из бирючины», участь всех фабианских начинаний. В тот же период он поссорился со своим агентом Пинкером, в журнале «Автор» обвинив его в грабеже. Пинкер пожаловался Беннету, тот вступился за него и в очередном номере «Автора» описал, как Уэллс сам хвалил ему Пинкера. В письме к знакомому Беннет назвал отношение Уэллса к агентам «идиотским» и прибавил, что Уэллс нес убытки лишь тогда, когда пытался управлять своими делами сам. На отношения двух писателей, впрочем, этот эпизод не повлиял. Отчего Эйч Джи был в ту весну так раздражителен и была ли тому причиной Ребекка, сказать сложно. Ребекка предпринимала демонстративные попытки самоубийства (а может, не демонстративные, а может, и не предпринимала вовсе — в истории отношений Уэллса и Уэст очень много темных пятен) — это, конечно, не могло его не беспокоить.

Летом 1913-го Макмиллан издал «Страстных друзей». Скандала не было, пресса приняла книгу довольно доброжелательно. Генри Джеймс в своем письме повторил комплименты и мягкие упреки, высказанные относительно «Брака» — Уэллс за отзыв поблагодарил и назвал свою книгу «неуклюжей». В том же году в издательстве Палмера вышла вторая книга об играх и игрушках — «Маленькие войны» (Little Wars). Как и «Игры на полу», она содержала ясные инструкции касательно строительства замков и фортификаций и сопровождалась схемами, картами и рисунками.

Джип и Фрэнк были полноценными соавторами; лепту также вносили взрослые гости — Шоу, Джером, Чарльз Мастермен. Последний вспоминал: «Я помню, как изобреталась военная игра, в которой мне довелось принимать частичное участие. Весь пол был усыпан игрушечными кубиками и разными препятствиями, изображавшими скалистую местность. Материалом служили простые оловянные солдатики и сделанные из меди пушечные ядра. Вся прелесть заключалась в комбинации искусства стрельбы с тщательным планированием стратегии и тактики. Каждой из воюющих сторон отводилось ограниченное время на то, чтобы сделать свой ход. Гостей, приходивших к чаю, встречали инструкцией: „Сидите тихо и не раскрывайте рта“». Игра, по-видимому, произвела на Мастермена сильное впечатление: в письме к Шоу он рассказывал, как они с Эйч Джи бились (в 1912 году) с полудня до двух, затем продолжили с четырех до шести, далее с восьми до полуночи, и в конце концов Мастермен выиграл. А Синтия Асквит в 1950-х годах вспоминала, как ее братья и сестры в детстве играли в игру, придуманную Эйч Джи. В докомпьютерную эру книгу называли первой настольной военной игрой; современные программисты, прочтя ее, решили, что это неплохой проект компьютерной «стратегии», и в 2008-м по мотивам книги была выпущена игра.

У Уэллса был нереализованный проект: серия очерков, которые он хотел написать во время кругосветного путешествия. Поездка не состоялась, но это не значит, что сборник сделать нельзя: Уэллс начал собирать свои очерки и статьи начиная с 1908 года и составил из них книгу «Англичанин смотрит на мир» (An Englishman Looks at the World) — она выйдет на следующий год в издательстве Кассела. В статье «О некоторых возможных открытиях» он писал: «Я полагаю, что прикладные отрасли знания уже материализовали все свои сегодняшние возможности…», «что касается техники, я склонен думать, что ближайшее будущее не принесет рядовому человеку почти никаких сенсаций…», «наука, без сомнения, еще поразит нас удивительными открытиями, но ничто уже не сможет сравниться с драматизмом новизны, с трепетом первооткрывателей, проникших в мир неизведанного…», «постепенно перестроится и изменится механизм и оснастка человеческой жизни, но это будет чисто количественное изменение, которое не сопровождается переворотами в научном мышлении…» — все это написал человек, которого мы привыкли считать очень смелым футурологом, написал, когда в Массачусетском технологическом институте уже работал Винер и уже родился Алан Тьюринг. Ошибиться, конечно, может всякий. Но удивительно, что так ошибся человек, который в другой статье из того же сборника говорил о неисчерпаемых возможностях разума человека.

Есть, правда, одна отрасль знания, от которой Уэллс ожидал революционных скачков, — медицина. Тут все наоборот: мы недотягиваем до его предвидений. «Если бы мы только понимали сущность обмена веществ и хорошо изучили функции отдельных органов, можно было бы самым удивительным образом менять и развивать свое тело. <…> У нас есть уже некоторые удивительные предположения, высказанные доктором Мечниковым. С его точки зрения, человеческий желудок и обширный кишечник не только излишние и рудиментарные органы, но, безусловно, опасные для человека, поскольку они служат вместилищем бактерий, ускоряющих процесс старения. Он предлагает удалять эти внутренние органы. Пожалуй, если ко мне в гости явится таким образом „препарированный“ джентльмен, у которого извлечено почти все содержимое брюшины, увеличены и усилены легкие и сердце, из мозга тоже что-то удалено, чтобы пресечь вредоносные токи и освободить место для развития других участков мозга, то мне с трудом удастся скрыть невыразимый ужас и отвращение, даже если я знаю, что при этом возрастают его мыслительные и эмоциональные способности, обостряются чувства и исчезает уставание и потребность в сне». Если самого Уэллса пугала мысль о встрече с представителем нового вида — что же нам-то остается?

В статье «Развод» Эйч Джи полемизировал с Шоу, который предлагал упростить эту процедуру: если люди не любят друг друга, они должны разойтись да и всё. А дети? Шоу любил чужих детей и они его любили, но своих у него не было — может, поэтому «он утверждает, что худшие враги ребенка — это его мать и отец и что единственный цивилизованный путь воспитания граждан — это инкубатор. В этих вопросах он не только несведущ, но и бесчувствен, что удивительно при его способности проявлять сострадание в других вопросах». По Уэллсу, «нет никакой причины ограничивать развод только отношениями мужа и жены». Дети — такие же участники брака, как и их родители; человек должен подавать прошение о разводе не только с женою, но и с детьми.

Собственные дети были еще слишком малы, чтобы понять, что происходит между родителями и почему отец так часто не живет дома. После недель, проведенных Уэллсом в «Шато Солей», они с фон Арним сговорились о путешествии осенью по Италии; эта поездка описана графиней в романе «Жена пастора». Ее спутник оказался утомительным. Он не скрывал, что его работа важнее, чем отношения с нею. Он безвкусно одевался, громко разговаривал. Она дала ему от ворот поворот. И той же осенью — это уже не роман, а жизнь — вступила в связь с Фрэнсисом Расселом, кузеном Бертрана Рассела. По версии же Уэллса, его любовница начала ревновать к жене и устраивать сцены. Так или иначе их отношения закончились.

Ребекка Уэст совершила в мае поездку в Испанию и Францию; по возвращении она с головой ушла в работу. Уэллс читал то, что она публиковала летом, находил, что она пишет все лучше. В июле отправил ей письмо с похвалами ее таланту и предложением дружить. В августе прочел ее новеллу «В Вальядолиде», где рассказывалось о их отношениях, был тронут. В октябре увидел ее отзыв о «Страстных друзьях», написал дружеское письмо, поздравляя с «первоклассной критикой». В том же месяце произошел разрыв с фон Арним. Дружбе никто не мешал, но Ребекка не желала ограничиваться дружбой. «Ее отец был чудовищный распутник, а мать была отчаянно предубеждена против секса…» Все это мы уже слышали — виноваты родители девушки. Правда, на сей раз еще сказалась «ужасная встреча с неким бродягой, когда она была еще ребенком». Противостоять этим дурным влияниям наш герой, естественно, не мог, и в последних числах октября 1913 года дружба получила развитие, которого добивалась Ребекка. От апартаментов на Черч-роу Уэллсы отказались еще весной, но Эйч Джи снял для поездок в Лондон квартиру на Сент-Джеймс-корт — там и происходили встречи. Уже при втором свидании, в начале ноября, Ребекка забеременела: «Этого не должно было случиться, а поскольку я был человек опытный, вина целиком лежала на мне». А теперь, пока она носит дитя, нужно сделать небольшое отступление.

Об отношениях Ребекки Уэст с Уэллсом написано много книг. «Главными» из них к настоящему моменту считаются три: «Уэллс и Ребекка Уэст» Гордона Рэя[50], «Уэллс: аспекты жизни» Энтони Уэста[51]и «Жизнь Ребекки Уэст» Карла Роллисона[52]. Первая была опубликована при жизни Уэст, написана с ее слов и отредактирована ею — доверие к таким биографиям очень ограниченное. Вторую написал сын Ребекки, у которого были прескверные отношения с матерью. Что же касается Роллисона, то он считается специалистом по Уэст, а его книги о ней — наиболее объективными, хотя ехидные критики и называют их «каталогизированными описями». Но полностью объективных биографий нет. Переписку принято рассматривать как надежный источник, а между тем трудно найти что-либо более субъективное и неискреннее, чем письма, особенно если их пишут литераторы; Энтони Уэст так и вовсе полагает, что свои письма к Уэллсу его мать фальсифицировала задним числом. Так что все, что нам известно о связи Уэллса с Ребеккой, в той или иной степени является домыслами.

Рэй утверждает, что беременность Ребекки была не случайной: Уэллс пошел на это сознательно, так как желал привязать к себе молодую любовницу. Роллисону эта гипотеза представляется сомнительной: инициатором связи была Ребекка, она желала прочных отношений, а Уэллс их избегал; если кто-то и мог быть заинтересован в рождении ребенка, то не он, а она. Вроде бы логично; однако Уэллс, узнав о том, что станет отцом, выражал по этому поводу радость, заранее придумывал «нашему детенышу» ласковые имена и писал Ребекке, что ждет не дождется, когда они заживут семьей. По Рэю, Ребекка воплощала собой тот самый «Призрак возлюбленной», которого искал Уэллс, и была главной женщиной в его жизни. Сам Уэллс даже не включил Ребекку в число женщин, которых любил, и тем не менее намеревался с нею жить. По Рэю, ребенок, хоть и зачатый по инициативе отца, был желанным для матери. По Роллисону (и по самому Энтони Уэсту), ребенок рассматривался эгоистичной Ребеккой как помеха ее карьере; однако ж она не прервала беременность — может, хотела, как самая обычная, неэмансипированная женщина, вынудить любовника жениться. В декабре Уэллс устроил Ребекку в клинику для обследования, навещал ее там и обещал снять дом, где она (и он — когда будет возможность) станет жить до рождения «детеныша». Но пока что ему пришлось ненадолго оставить Ребекку. Его ждало путешествие в страну, о которой он давно мечтал:

«Когда я думаю о России, я представляю себе то, что я читал у Тургенева и у моего друга Мориса Баринга. Я представляю себе страну, где зимы так долги, а лето знойно и ярко; где тянутся вширь и вдаль пространства небрежно возделанных полей; где деревенские улицы широки и грязны, а деревянные дома раскрашены пестрыми красками; где много мужиков, беззаботных и набожных, веселых и терпеливых; где много икон и бородатых попов, где безлюдные плохие дороги тянутся по бесконечным равнинам и по темным сосновым лесам», — написал Уэллс в 1906 году в предисловии к русскому изданию собрания его произведений[53].

Поездка в Россию была запланирована и обсуждалась с Барингом летом прошлого года в Нормандии. Баринг в 1903-м близко сошелся с семьей русского посланника в Англии А. К. Бенкендорфа, гостил в его имении, во время Русско-японской войны служил военным корреспондентом «Морнинг пост», потом надолго застрял в России, занимался переводами, интервьюировал русских политиков, в 1910-м опубликовал книгу «Русский народ», в 1914-м — «Движущие силы России». Визит Уэллса в Россию был организован Барингом при помощи семьи Бенкендорф. Баринг и Уэллс прибыли в Петербург через Берлин 13 января 1914 года. О приезде не сообщалось в газетах, но через два дня инкогнито было раскрыто: при посредничестве Баринга и Зинаиды Венгеровой (литературоведа и переводчика) он дал интервью либеральной газете «Речь».

Беседовал с ним В. Д. Набоков: «Помню, как тогда его несколько прозаическая наружность меня поразила своим несоответствием с тем представлением, которое естественно создается об авторе стольких замечательных книг, то блещущих фантазией, то изумляющих глубиной мысли, яркими мгновенными вспышками страсти, чередованием сарказма и лиризма. Поневоле ждешь чего-то необыкновенного, — думаешь увидеть человека, которого отличишь среди тысячи. А вместо того — как будто самый заурядный английский сквайр, не то делец, не то фермер. Но вот стоит ему заговорить со своим типичным акцентом природного лондонца среднего круга — и начинается очарование. Этот человек глубоко индивидуален. В нем нет ничего чужого, заимствованного. Иногда он парадоксален, часто хочется с ним спорить, но никогда его мнения не оставляют вас равнодушными, никогда вы не услышите от него банального общего места. По природе своей, по складу своего таланта он представляет редкую и любопытную смесь идеалиста и скептика, оптимиста и сурового, едкого критика».

Заурядным, обыкновенным назвал Уэллса Лев Успенский, тогда еще совсем юный, случайно видевший английского гостя (если не выдумал задним числом: их пути пересекутся спустя много лет): «Плотный, крепкий человек, конечно — иностранец, нисколько не аристократ. Несомненный интеллектуал-плебей, как Пуанкаре, как Резерфорд, как многие. Его умное свежее лицо было довольно румяно: потомственный крикетист еще не успел подвянуть на злом солнце неимоверных фантазий. Аккуратно подстриженные усы лукаво шевелились, быстрые глаза, веселые и зоркие, оглядели все кругом…» «Заурядность» и «плебейство» все русские и советские будут находить в Уэллсе всякий раз, когда он к нам приедет.

Интервью давалось в особняке Набокова на Большой Морской; исходя из этого иногда пишут, что Уэллс жил у Набоковых, но жил он в отеле «Астория». После беседы обедали; за столом присутствовал Набоков-младший, которому было 15 лет. После первого интервью на гостя набросились репортеры. Всероссийское литературное общество преподнесло ему адрес, текст которого был опубликован в газете «День» вместе со статьей Венгеровой о его творчестве. В сопровождении Баринга и Ивана Бенкендорфа он побывал на заседании Государственной думы, которую потом назвал «бестолковой говорильней»; мы вернемся к этому посещению, когда оно попадет на страницы романа.

«От теоретических разговоров он уклонялся, — вспоминала Венгерова, — он хочет видеть и знать, как и чем люди счастливы в России. Когда ему говорят, что вряд ли он это увидит — он прямо не верит». Уэллс хотел видеть, «чем люди счастливы» в русской деревне; деревню ему предоставили. Он был знаком с журналистом Гарольдом Уильямсом, российским корреспондентом «Таймс», женатым на Ариадне Тырковой, осужденной за распространение журнала «Освобождение» и бежавшей за границу; в 1905-м, после амнистии, супруги приехали в Россию и участвовали в создании партии кадетов[54]. Брат Ариадны, Аркадий Тырков (народоволец, 20 лет проведший в Сибири), жил в деревне Вергежа в 50 километрах от Новгорода — туда в санях-розвальнях привезли Уэллса. Показали ему крестьянские избы, школу, которую на свои средства построил Тырков, познакомили с учительницей Н. А. Кокориной.

20 января Уэллс прибыл в Москву, где вновь был взят в плен журналистами. Корреспондент «Русских ведомостей» писал: «Кривые московские улицы, чередование многоэтажных домов с маленькими одноэтажными, разношерстная толпа, где рядом с полушубком попадается изысканное „английское“ пальто, трамваи, автомобили и тут же извозчичьи сани, ломовики — все это очень его занимало». В Москве осмотрел что полагалось туристу: Кремль, Третьяковку, Хитров рынок, извозчичьи чайные, кабаре «Летучая мышь», съездил в Троице-Сергиеву лавру. В Художественном театре смотрел «Гамлета» и «Трех сестер», был в восторге, познакомился со Станиславским и Книппер-Чеховой, звал их в Лондон; в Большом театре — вечер одноактных балетов. Из Москвы вернулся в Петербург и в тот же день отбыл морем в Англию. Его пребывание в России длилось неполных 12 дней.

Самое удивительное в этой поездке то, что он не написал после нее книги. Было лишь три интервью и статья «Россия и Англия: изучение контрастов», опубликованная в феврале 1914-го в «Дейли ньюс» и «Лидер» и впоследствии воспроизведенная в романе «Джоанна и Питер». Кэтрин он писал: «Я именно так и представлял себе Россию… Все в снегу… Никто не говорит ни по-французски, ни по-немецки…» Складывается впечатление, что он был совершенно растерян и не знал, о чем писать.

По возвращении домой Уэллс снял для Ребекки дом в графстве Норфолк, в местечке Ханстентон, на взморье. Прожил там с нею несколько дней под именем «мистера Уэста» и уехал. Потом наезжал периодически, обычно раз в неделю на два дня. Писал почти ежедневно. Мечтал о том, как они красиво обставят дом к рождению ребенка. Но пока что дом был обставлен лишь частично, и в нем не топили. В Лондон Ребекке не рекомендовалось ездить, чтобы не узнали о ее положении, — это наводит на мысль, что ребенка поначалу предполагалось отдать на воспитание, иначе непонятно, какой смысл скрывать факт беременности. При этом в Лондоне тайну не знал только ленивый. Все знала жена, которой Эйч Джи признался сам: Мэри Остин, знакомая Уэллсов, в своих мемуарах писала, что он сделал это за обедом, в присутствии гостей, а Кэтрин лишь заметила, что «бедная Ребекка» теперь будет нуждаться в помощи. Знали мать и сестры Ребекки, которые были настроены против ее связи с Уэллсом, разумеется, потому, что «ненавидели секс». «Они упорно добивались, чтобы мы полностью порвали друг с другом или чтобы я развелся и „должным образом“ женился на Ребекке». Какие странные, ненормальные женщины! Ребекка в тот период держалась мужественно, надеясь, что отец ребенка женится на ней. Они писали друг другу нежные письма. Эйч Джи по своему обыкновению придумал имена для нее и для себя: она была «Пантера», он «Ягуар». Он говорил, что был очень влюблен в Ребекку «некоторое время» — наверное, в тот период, когда были придуманы кошачьи имена, он действительно любил ее. Но, когда он играл в теннис с гостями в «Истон-Глиб», она сидела одна в холодном доме и не знала, что с ней будет дальше.

В начале 1914 года Макмиллан издал очередной роман Уэллса, над которым тот работал параллельно с «Освобожденным миром», — «Жена сэра Айзека Хармана» (The Wife of Sir Isaak Harman). Сэр Айзек — хлеботорговец, его молодая жена Эллен — женщина, которой хотелось бы «во всем разобраться» и «иметь в жизни какое-нибудь занятие». Муж — злобный ревнивец, жена — его рабыня, которой не позволено распоряжаться даже собственными детьми. Тут ей очень кстати подворачивается писатель Брамли. В этом персонаже есть кое-что от автора, но в некоторых отношениях они являются противоположностями. Брамли — «профессиональный поборник добродетели, своим пером он поддерживал нерушимость домашнего очага, был враждебен и даже решительно враждебен всем влияниям, которые могут подорвать или изменить что бы то ни было». Он должен бы осуждать бунт Эллен против мужа, но сочувствует ей по простой причине — сам хочет на ней жениться. «Единственный выход для леди Харман он видел в благородстве какого-нибудь мужчины. Он все еще не мог себе представить, что женщина способна восстать против одного мужчины без сочувствия и моральной поддержки со стороны другого».

Под влиянием Брамли Эллен начинает бунтовать против мужа; как Анна-Вероника, она убегает из дому, знакомится с идиотками-суфражистками, участвует в их акции и попадает под суд. После этого сэр Айзек идет на компромисс и позволяет жене заняться делом — организацией общежитий для служащих. Идут годы, Эллен обнаруживает организаторские способности, она счастлива, но муж начинает ревновать ее к работе; между супругами снова разгорается конфликт, и тут сэр Айзек умирает, оставив завещание: если Эллен выйдет замуж, общежития у нее отнимут. (Конечно, он мог и не оставлять такого подлого завещания, но в этом случае Эллен вышла бы за Брамли и даром пропал весь идейный пафос автора.) Брамли уверен, что для Эллен ее работа — вздор по сравнению с желанием принадлежать ему; он делает ей предложение, но получает отказ. Эллен предлагает ему дружбу: «Со времени своего первого бунта она многое поняла и знала теперь, что в раскрепощении женщины главное — это право иметь друзей-мужчин. <…> Все женские свободы останутся обманом до тех пор, пока женщина не сможет свободно видеться с любым мужчиной, а когда это станет возможным, ее уже больше не от чего будет освобождать». Брамли страдает, но ему удается побороть в себе собственнические чувства. «Он теперь относился к ней, как к сестре». К этой «сестре»-другу он обращается с робкою просьбой — чтобы она его по-сестрински поцеловала. Но Эллен дарит ему отнюдь не родственный поцелуй. Образовалась очередная пара «страстных друзей».

На первый взгляд кажется, что Эйч Джи воспринял критику Ребекки Уэст. Его новая героиня — не «корова»; она реализовалась в бизнесе и способна, как кошка или мужчина, «гулять сама по себе». Наверное, Эллен могла бы в финале романа дружески хлопнуть Брамли по плечу и сказать ему, что решила взять в любовники какого-нибудь другого персонажа. Но это был бы уже не Уэллс. Если мужчина «развивал» женщину, <