Состав сооружений: решетки и песколовки: Решетки – это первое устройство в схеме очистных сооружений. Они представляют...
Индивидуальные и групповые автопоилки: для животных. Схемы и конструкции...
Топ:
Методика измерений сопротивления растеканию тока анодного заземления: Анодный заземлитель (анод) – проводник, погруженный в электролитическую среду (грунт, раствор электролита) и подключенный к положительному...
Теоретическая значимость работы: Описание теоретической значимости (ценности) результатов исследования должно присутствовать во введении...
Интересное:
Средства для ингаляционного наркоза: Наркоз наступает в результате вдыхания (ингаляции) средств, которое осуществляют или с помощью маски...
Подходы к решению темы фильма: Существует три основных типа исторического фильма, имеющих между собой много общего...
Влияние предпринимательской среды на эффективное функционирование предприятия: Предпринимательская среда – это совокупность внешних и внутренних факторов, оказывающих влияние на функционирование фирмы...
Дисциплины:
2017-12-21 | 240 |
5.00
из
|
Заказать работу |
|
|
Об Иване Онищенко решало начальство тюрьмы, куда его определить до следствия и суда. Одиночному заключению он по правилам содержания не подлежал. В сороковую, которая стала теперь смешанной и тоже пела молитву, нельзя. И его решили определить и сорок первую, в которой находились под следствием уголовники, самые отпетые преступники, атаманы шаек и убийцы. Из этой камеры часто выносили покалеченных и даже убитых в камерных драках и междоусобицах. Из опыта и со слов Евангелия то же начальство знало, что полюбившие тьму не любят свет. В его лучах видны их пороки. И считали, что тьма поглотит свет. «Там этот свет будет поглощен», - думали они, не разумея, что свет во тьме светит и тьма не поглощает его.
И в полночь, когда вся тюрьма улеглась спать, Онищенко впустили в сорок первую камеру. Лампа была скручена и едва светила. Иван, войдя из освещенного коридора, сначала ничего не мог увидеть. Постояв немного, он стал различать предметы и осторожно прошел до видневшихся нар, думая присесть с краю на них и рассмотреть все дальше. Но как только он стал шарить рукой у края нар, кто-то лежащий там со всей силы толкнул его ногой в грудь. Не ожидая этого, Онищенко попятился назад и упал на пол, ударившись головой о стол с посудой. Чашки загремели, и многие проснулись.
— Что это за шпика подкинули нам ночью? - грубо выпалил хриплый голос с нар.
— Стукни там его чашкой по голове, - с невыразимым презрением крикнул кто-то арестанту, поднявшемуся к параше, и плюнул в его сторону.
Онищенко с трудом поднялся, пошарил около стола, нет ли табурета, но ничего не нашел. Пол был цементный, и от него несло холодом. В камере от многолюдства было тепло. Он снял сермяг, переложил Евангелие в сумку, уложил сермяг на пол около стены и сел на него. В камере снова все улеглись. Ночь он провел бодрствуя, прислушиваясь к стонам людей во сне и выкрикам от снившихся кошмаров: так спят люди с нечистой совестью. А, может быть, ужас допросов мучил их во сне? И он, не зная, куда его привели, уже знал, что здесь собран преступный мир, собраны люди, не знающие блага любви, блага с чистым сердцем видеть Бога. И понимал, что это Господь его готовил, переплавлял для дальнейшей работы, для более ответственного труда. Он был среди мытарей и грешников нынешнего мира.
|
— Отец мой, - молился он, - благодарю Тебя, что Ты доверил мне это дело, этот труд. Что Ты послал меня в эту среду, что учишь меня не гневаться, не обижаться, не роптать. Как я люблю Тебя, Боже! Красота и сила любви Твоей возносит до небес.
Так серьезно и торжественно Иван себя еще не чувствовал. Он знал, что радость чтения Евангелия - еще не совершенная радость. Он знал радость воскресения к духовной жизни, но и это не было совершенной радостью. Он знал радость благовестил и покаяния по его слову многих людей, знал влияние своих слов на грешников, но и в этом не было совершенной радости; мешало самолюбие. Зато сейчас всем своим существом он испытывал эту совершенную радость! Ударенный в грудь ногой, с ушибленной головой, обруганный, примостившийся к стене, чтобы без сна просидеть долгую ночь, он не обиделся, не обвинил кого-то, не осудил, а просто сказал в себе, что Сам Бог повелел так этим людям сделать с ним, чтобы он был истинным дитем Бога живого. Да, вот она, совершенная радость!
Утро началось, как обычно. Принесли хлеб, и камера зашумела, как потревоженный улей. Лампа горела на полный фитиль, и Онищенко мог рассмотреть обстановку. Камера была большая, и народу было человек около ста. Нары низкие, двухярусные, сплошным настилом. Над верхним ярусом в задней, очень толстой стене размещались два невысоких окна, заделанных изнутри толстой решеткой. Потолок был высокий. До окошка можно было только руками дотянуться, встав на нары.
|
На верхнем ярусе при дележке хлеба вспыхнула драка, кто-то слетел вниз. Непристойная ругань последовала за ним. Лица у всех были сонные, волосы всклокоченные.
На прибывшего ночью Онищенко хлеба не дали, но он и не стал его требовать. Он поднялся с пола и сел на край нар у самой стенки. Находящийся на нарах человек с черной бородой ничего не сказал и только подтянул глубже свой матрац.
Начало светать. В окна забрезжил свет дня, и надзиратель погасил лампу. Из глубины камер послышалось пение так хорошо знакомого мотива молитвы «Отче наш». Сердце Онищенко забилось сильнее, и это биение он явно ощущал через сорочку. Пели в разных местах, но все сливалось в один песенный гул. Слава Богу, это было обращение к Нему. В этой камере не пели, но видно было, что это пение было кем-то запрещено. Иван заметил, как в этот момент в камере все притихли и даже перестали жевать.
— Тише, ты! - кто-то негромко прикрикнул на арестанта, перебиравшего миски на столе, чтобы найти свою. И он понимал, как глубоко в человеке заложено благоговение перед непостижимым.
Объявили команду на поверку, все повскакивали и стали строиться тремя рядами вдоль нар. На Онищенко никто не обратил внимания, и он стал крайним.
В камеру зашел дежурный с дошечкой и листом бумаги. Он два раза пересчитал всех и сделал пометку.
— Вопросы будут? - спросил он.
Из рядов выступил арестант лет сорока, могучего телосложения и низким басом сказал:
— Нам ночью впустили новичка, а хлеба на него не дали. И вообще не подкидывайте нам своих квочек. Мы люди прямые и живем открыто. Чтобы не жалели потом! - и он с угрозой посмотрел в сторону стоящего с краю Онищенко. Дежурный ничего не сказал и вышел. Через некоторое время в камеру подали пайку хлеба.
— Подкармливаете своего подкидыша, - сказал высокий арестант и презрительно сплюнул.
Иван хорошо понимал свое положение в этой камере. На человека преступного мира как бы кладется печать: и выражение лица, и походка, и каждое движение постепенно в результате общения с такими людьми приобретают определенный вид. На нем этого тяжелого отпечатка не было. Он был человеком другого мира, и это все заметили. Это отчуждало и даже настраивало враждебно. Несколько раз его толкнули у параши, много раз он слышал брань в свой адрес.
|
«Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков. Итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби». Эти слова Иисуса пришли на память Ивану, и он держал их как наставление, как завещание. И как откровение звучали слова Евангелия: «По плодам их узнаете их».
Еще раз пришло решение не открывать, что он Онищенко. Но здесь же появилась мысль: значит, не читать им Евангелие? Не призывать к покаянию? Голос отвечал ему: пришла пора показать Евангелие в действии. Показать лаской, теплом, делом. Показать Бога в человеке.
— Да, да, Бога в человеке! - прошептал он.
— Бог мой, где моя пайка? - вдруг завопил дежурный по камере, немец-колонист Браун, разливавший по мискам кипяток. Он шарил около нар, вытряхивая свою сумку, в которую положил хлеб, чтобы, разлив всем кипяток, он смог сам сесть за еду. Он сидел уже семь месяцев по обвинению в групповом убийстве. Передач ему не было, и за это время он сильно похудел, осунулся. Кожа на его подбородке висела тощими складками. Он много курил, не мог жить без табака. И поэтому часть хлеба постоянно был вынужден менять на табак. А тут такое горе. Пайку хлеба, которая лежала вот здесь, у него на глазах украли.
— Боже мой, Боже! За что я такой несчастный, - приговаривал он, обессиленно присев на край нар. - И это в благодарность за то, что я разливаю чай, мою сегодня пол?..
Кто-то посочувствовал, кто-то зло пошутил, кто-то назвал разявой, и скоро о нем забыли. Но Онищенко не мог забыть этого стона. Не мог пройти мимо горя этого человека. Боль других была и его боль. И когда камеру повели на прогулку
и остались только дежурные по камере, остался и Иван. Он помог Брауну и
другому дежурному подмести пол и протереть его влажной тряпкой, ополоснуть все миски в чистой воде и разложить их на протертом столе для просушки, а затем, обратившись к Брауну, все время глотавшему слюну, сказал:
— Простите меня, вот у меня пайка хлеба, а я ее не съем. Сегодня мне это много. Возьмите ее у меня, пожалуйста.
|
И Онищенко протянул хлеб совсем отощавшему немцу. Но тот категорически замахал головой и отстраняюще протянул худые кисти рук:
— Что вы, что вы! Чтобы я ел ваш хлеб, ведь это ваша плоть, ваша кровь.
— Свою плоть я ем сам, ем для жизни духа, и потому даю хлеб вам. Немец внимательно посмотрел в глаза Онищенко и понял его. Он протянул ему руку и задрожавшим голосом проникновенно сказал:
— Спасибо. Да благословит вас Господь. Только я приму половину пайки, а завтра отдам эту половину, - обещающе, заставляя себя верить этому, проговорил он.
Онищенко разломил хлеб пополам, а от своей половины отломил еще часть подошедшему другому дежурному. И все трое стали есть хлеб, торопясь закончить до возврата заключенных с прогулки.
— Вы знаете. - виновато сказал, Браун, - я так отощал, стал таким худым, что штаны вот не держатся. - И он печально улыбнулся. - A В этой камере пояс носить не дозволяют, и я вынужден все время поддерживать их рукой.
Когда все вернулись с прогулки и Онищенко снова сел на край последних нар,
к нему подошел второй дежурный и тихо сказал:
— Там, около меня есть немного места. Я говорил с соседом, мы сдвинем два матраца и будем пока спать так. А кто уйдет, тебе место будет. Ты не бойся только, тебя, я знаю, полюбят. Ты - парень свой. Ты за что? - участливо спросил он.
Иван ничего не ответил, только пожал ему руку.
К обеду он лежал уже между двух сдвинутых матрацов и вслушивался в разговоры, всматривался в лица, все впитывая в себя. Он понял, что народ здесь грубый, ожесточенный, опустившийся духовно до самых низких пределов. Пролить кровь другого для них ничего не стоило; больших сроков тюрьмы они уже не боялись, зная, что все они из тюрем уже не выйдут. Совесть с ее способностью «грызть душу» была забыта, место для души в их жизни не отводилось. Многие из них хвастались количеством убитых ими жертв. Трудно вмещались в молодую душу Ивана такие обещания: «убью», «задушу», «примочу насухо». В этой камере, несмотря на запрещение, курили, и дым табака застилал помещение. Трудно было дышать, трудно было мыслить. Люди рядом страдали. В страданиях все одиноки. Кому мало своих страданий, чтобы вникать в страдания другого? И как ценно для человека участие в его страданиях. Этому учил Иисус Христос.
Иван это знал, помнил и так жил. Он не открывался, как евангелист, как Онищенко, но он был постоянно с людьми, как человек, как ученик Иисуса Христа. Первое недоверие к нему исчезло и сменилось молчаливой симпатией, доверием, желанием услышать от него совет. Утром с чаем он съедал только половину хлеба, в обед съедал суп с четвертушкой пайки, а вечерний чай пил с оставшимся куском. Большинство изголодавшихся людей не имели силы так поступать и съедали весь свой хлеб еще утром. И тогда днем ели суп без хлеба,
|
а вечером пить один кипяток было до слез грустно. А в этот год на юге Украины была засуха, и питание, которое давали в тюрьме, было явно недостаточно. И вот, видя пример Ивана, некоторые стали давать ему свою четвертинку пайки, чтобы он сохранил ее до вечернего кипятка. «Хоть коркой чай заварю», - говорили они. И Иван бережно хранил хлеб в своей сумке до вечера и раздавал согласно пометок на хлебе: тому корка, тому уголок, а кому и кругленький кусочек, предварительно тщательно огрызанный.
Портной, маленький, худой, безвольный человек, не раз давал на хранение свою корочку, но почти всегда не выдерживал и раньше времени еше до кипятка просил у Ивана свою долю:
— Дай мне мою, не могу я больше'. И Ваня отдавал ему, но говорил:
— Больше не возьму у вас, надо быть твердым в своем решении.
— Не могу, Ваня, вот негодный я.
Добрым веянием ветра было пребывание Онищенко среди этих преступников,
и Бог благословил его во всем. Он долго не становился в присутствии всех на молитву. Сначала молился, стоя около стола, как будто разбирал миски. Молился, встав раньше всех. Молился в постели или утром, еще не поднявшись или уже уложившись на ночь. Но всегда ему хотелось молиться на коленях. Он нe делал этого, чтобы не смущать арестантов, не знавших Бога и чуждых молитвы. Но однажды, укладываясь спать, он встал на колени на полу перед рядом нар и получил пинок сзади.
— Что это еще за святоша здесь открылся? Шагай на место, поп! Какому ты Богу молишься?
И от этого было грустно и тяжело на душе.
Глава 11. Передача
В этот день дежурство выпало Ивану и худому портному. Когда заключенных увели на получасовую прогулку и камера оставалась открытой, в дверях показался дежурный надзиратель, держа в руках тяжеловесную сумку, и негромко спросил, здесь ли Иван Онищенко.
— Это я, Иван Федорович, - также тихо сказал он.
— Вот хорошо, тебе передача от своих, - сказал дежурный, который уже слышал об Онищенко и видел его еще в сороковой камере, - распишись.
Поблагодарив дежурного, Иван внес сумку и камеру и поставил ее на стол.
— Это что? Кому это? - громко спросил портной, подставляя ухо. В детстве он болел корью и стал плохо слышать.
— А это мне первая передача из дому, - прослезившись, сказал Онищенко. И перед его глазами встали отец, мать, вся их семья вместе с тетей Катей и много близких лиц из людей, близких ему по духу.
— Ого сколько! - удивился портной. - Куда же ты все это будешь прятать? Наш атаман, староста Сергей, лютый до передач: самое лучшее заберет себе да своим близким прислужникам, а уж корочки отдаст хозяину. А то еще и изобьет. Ты молчи об этом.
— А зачем прятать? И как это, самому есть?
— Да, трудно самому съесть. Тут один местный получил передачу, лепешку, и сидел на ней, и спал, пока подцвела. Так этот избил его до полусмерти и торбу с остатками разбросал по камере. Сказал: «убью», так его забрали в другую камеру.
В коридоре затопали ноги, и сто человек один за другим зашли в камеру.
— А это что? - спросил шедший впереди коренастый староста, глазами прощупывая огромную сумку.
— Это мне прислали из дому, - ответил Иван, стоя у нар и не подходя к столу.
— Давай посмотрим, что это тут такое! - сказал староста и взялся за узел сумки.
— А зачем смотреть? - просто сказал Онищенко, - развязывайте и разделите поровну на всех.
Староста внимательно посмотрел на хозяина передачи и понял, что тот не шутит.
— Развязывай сам и дели сам с дежурным, - серьезно сказал он, оставаясь стоять у стола.
Развязав узел, Иван увидел полную сумку хорошо просушенных сухарей. Из них торчала железная банка с медом.
— Это с нашей пасеки, - тепло сказал он, вспоминая деда и то, как он сам жил целое лето в лесу.
Поставив банку на стол и указав на все, Иван сказал, обращаясь ко всем:
— Разделите все между собой.
Как будто дух света пролетел по камере. Многие глаза заблестели слезою. Тогда к мешку подошел староста, но это был уже не тот самолюбивый, жестокий человек. Он не стал отбирать себе, а сказал своим помощникам:
— Разделите точно на сто кучек. Нас здесь 101 человек, мне не надо. А эту банку, Петре, ты поставь вон на то окно и каждое утро будешь подавать к чаю хозяину, вот этому... Иваном его зовут. А всем скажу: если кто днем или ночью прикоснется к этой банке, чтобы украсть из нее, знайте: не отойдет отсюда живой. Запомните, это говорит Сергей Бернадский.
Такой же огромный, как и староста, Петро полез на нары, поставил банку с медом на подоконник, подтянулся и просунул ее дальше к решетке. Там было прохладнее, да и воздух был чище. А сухари разложили на сто равных кучек. Арестанты стали длинной очередью и, подходя, аккуратно и благоговейно брали очередную кучку. Это было всего два сухаря. Но брали их как дар невиданный. И казался им этот человек посланником от Бога, которому он молился каждое утро
и каждый вечер. Когда все взяли свои кучки, на столе осталась одна и двое из камеры еще не брали: Сергей Бернадский, грозный староста, и Иван - скромнейший человек в камере.
— Бери, - сказал староста Ивану.
— Давай съедим вместе, пополам, как братья, - ласково и просто сказал Иван
и подал один сухарь Сергею. Тот принял сухарь, подошел к Ивану и обнял его. Такого эта камера еще не видела.
А вечером, когда принесли кипяток, Петр достал с подоконника банку с медом
и подал Ивану. Тот раскрыл ее и попросил всех подходить с мисками.
И все, как и днем, подходили с мисками, и Иван каждому вливал ложку меда с дедовой пасеки. Как он был благодарен Богу и всем близким людям в Основе. Он
в тюрьме смог совершить поистине вечерю Господню.
После поверки и отбоя, когда свет в лампе был прикручен, Иван стал на колени у края нар, как он поступал всю последнюю неделю. Все утихли. Молился человек Богу живому, Богу добра и любви. Теперь в этом все были убеждены. После молитвы Иван услыхал, что по камерам пели «Отче наш». Он остановился, поднял лицо кверху и вот кто-то здесь, в сорок первой, в первый раз запел тоже. Сначала тихо, потом громче, в несколько голосов, потом всей камерой.
Тихо открылась дверь. В дверях стоял дежурный по тюрьме и видел чудо: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».
Сюда был брошен евангелист Иван Онищенко для погибели от рук преступников. И вот камера преступников поет, а посреди стоит Иван, и как Даниилу во рву львы лизали ноги, так почитают его здесь воры и разбойники.
Глава 12. Чтение Евангелия
Постепенно беседы и речи Онищенко выходили из круга частных и стали групповыми. Все чаще можно было видеть его, окруженными заросшими преступниками, которые слушали и спрашивали. И Иван всем отвечал, всем находил нужное слово.
— Ты, Ваня, наверное, похож па того Онищенко, тоже Ивана, о котором говорит вся тюрьма. Только у него есть, говорят, такая книга, Евангелие, по которой он читает. И в этой книге все сказано. Даже, рассказывают, что он может сквозь закрытые двери проходить и может жить, ничего не кушая. Он,
рассказывают, все отдает голодным, - сказал однажды во время общей беседы один арестант.
Все слушали и, казалось, верили, что говорил этот человек. Разве чуда не бывает, особенно со святыми людьми? И каждый мог бы рассказать о многих чудесах, о которых слышал и даже сам видел.
— Даже начальство его боится, - подхватил другой. - Его допрашивали, били,
а он стал невидимым и ушел. Теперь, говорят, его не находят. Все камеры требуют его, а начальство не может его найти. Вот бы нам увидеть то Евангелие.
И Иван понял, что пришло время и здесь читать Евангелие. Теперь он уже не будет бояться, что его узнают. Ведь Онищенко святой, не такой, как все. Он ушел, и нет его в тюрьме. А он, Ваня, простой смертный, и никто не подумает, что он Онищенко. И потом Иван не страшился уже себя, своей способности отдаваться самомнению. Он смирился, он возвысил над собой Дух Иисуса Христа, Дух Бога - вся слава Ему!
Он вытащил из кармана сермяка Евангелие и показал всем:
— Есть и у меня такая книга Евангелие. Кто из вас хорошо знает грамоту?
— Я знаю, - сказал немец-колонист Браун, который до сих пор не отдал Ивану полпайки хлеба и поэтому до сих пор чувствовал себя виноватым перед ним.
— Ты-то знаешь грамоту, - сказал молодой арестант, любивший пошутить, - да выговор-то у тебя не русский. Дайте я спробую. Я учился грамоте.
Началось чтение Евангелия. Все встали, Иван совершил общую молитву, затем все спели «Отче наш». Наступила полнейшая тишина. Вся сорок первая камера погрузилась в слушание Нового Завета. Слушали с большим вниманием, но не все восхищались, некоторые воспринимали прочитанное с недоверием. Многие возникающие вопросы обсуждались после чтения. В такой разношерстной толпе было много волнений, шума, но договор слушать нарушен не был. Прочитали Евангелие от Матфея до конца, и Иван отвечал на вопросы и слушал комментарии на прочитанное.
Новый Завет был прочитан за четыре дня. Нагорную проповедь Иван прочитал сам с чувством, с расстановкой, и по ней было много животрепещущих вопросов. У большинства слушателей запали в сердце слова: «Блаженны чистые сердцем». И это понятно: у всех на совести было много греха, за который они и сидят за решеткой. «О, если бы я был чист сердцем, я бы не сидел здесь!» - думали многие.
Сначала Иван сидел на нижних парах, потом его попросили сесть выше, на нары второго яруса, и оттуда отвечать, разъяснять. Однажды в самый разгар беседы, растолкав слушающих, к Ивану подошел Сергей Бернадский. В нем шла борьба между старым навыком не уважать, презирать людей, особенно тех, кто был умнее его, и той симпатией, которую он начинал чувствовать к этому
человеку: умному, кроткому, с благородной душой. Нарочно грубым голосом он сказал:
— Ты, я вижу, большой мудрец, но ты ответь мне на мои вопросы. Эта шпана подождет, да пусть и они послушают.
Онищенко с любопытством посмотрел на старосту камеры. Бернадский был всем известен как атаман многих воров и разбойников. Ему было только сорок лет, а он уже побывал во многих тюрьмах. По его словам, он более сорока человек убил при ограблениях. Много побегов совершил это физически сильный
и смелый человек. Здесь в камере он с первых же дней назвался старостой, в его понимании - атаманом, и во всем всех подчинял себе. Все передачи в камеру проходили через его руки. Он забирал себе все, что было лучшее. И никто не смел возражать, зная на что способен его гнев и кулаки. Знали его и надзиратели, поэтому на допросы водили, только одев кандалы, причем несколько человек. Даже следователь боялся оставаться с глазу на глаз с этим человеком.
— Скажи мне, Иван, что такое вера и какая вера самая правильная? - спросил Бернадский, подбирая слова.
— Самая лучшая и правильная вера для тебя та, которую ты знаешь. А написано: «Веруй в Господа Иисуса Христа, и спасешься».
— А я ни в кого не верю и ни во что не верю, - жестко отрезал Бернадский.
— В Евангелии сказано: «Имейте веру Божию».
— А если я ее не имею, то что мне делать?
— В Евангелии написано: «Все, чего ни попросите в молитве с верою, получите».
— Я никогда не молился и молиться не умею. Это от того, что я не верю.
— «Просите, и дано будет вам».
Ответы не удовлетворили атамана, и он, злобно заложив руки в карман штанов, стал шагать по камере. И тогда, всколыхнувшись вопросами атамана, стали расспрашивать и другие.
— Как можно стать верующим человеком?
Иван открывает Евангелие и читает: «Исполнилось время и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие... Ибо всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша... Испытывайте самих себя, в вере ли вы?.. Человек оправдывается верою».
Иван, зачитывая все места о вере, указывал, в каком именно месте написано
это, чтобы слушающие понимали, что все эти слова из Евангелия.
Очередной спрашивающий подошел к Ивану и с подъемом заговорил:
— Вот это ты очень верно прочел: «Человек оправдывается верою». Но вот каждого из нас будут-то чудить. А как сделать так, чтобы на суде оказаться оправданным?
— «Не бойся, только веруй», - прочитал Иван.
— Но как, как получить эту веру? - со слезами на глазах сказал рядом сидящий рыжий арестант.
Все это со сложным чувством слушал Бернадский, изредка поглядывая на Ивана. «О, если бы все это была правда, - думал он, - то весь мир был бы верующий. Почему же люди не пользуются этой волшебной верой? Как бы это было хорошо. Верь и по вере все получай. Но быть евангелистом все же не так легко. Быть евангелистом - это значит быть новым, чистым, святым, оправданным человеком. Кто бы не захотел стать с чистым сердцем после таких тяжких грехов, как у меня? О, если бы мне вернуть невинное детство, чистую юность, я бы совсем по-другому провел свою жизнь. Но можно ли человеку, живя на грешной земле, быть чистым? Если бы можно было отнять у кого-нибудь такую веру, она уже была бы у меня. А выковать? О, нет, это невозможно, это не для меня...»
— Стойте! - вдруг сказал Бернадский. - Стойте. Тихо. Я вам спою, скажу, чем болит моя душа. Слушайте.
Все замерли. Он подошел к бачку с водой, зачерпнул кружкой и, налив в ладонь, смочил горящее лицо. Затем отерся подолом рубахи, стал посреди камеры и тихо, правильным голосом запел:
Не для меня придет весна, Не для меня Бух разольется, И сердце радостью забьется Не для меня, не для меня...
Не для меня в краю родном Семья на праздник соберется. «Христос воскрес» - там запоется Не для меня, не для меня...
Не для меня в саду родном Вдруг соловейко распоется, И девушка слезой зальется Не для меня, не для меня...
Не для меня в краю моем Весною лес зазеленеет, И роза нежно заалеет Не для меня...
Но для меня в краю чужом, Где все засыпано снегами, Где ждет урядник с кандалами, Вот это только для меня...
Бернадский тяжело вздохнул. В камере было совершенно тихо. Все погрузились в мысли о себе. И каждый ставил в эту песню себя: не для меня, не для меня. И как бы в противовес этой песне еще звучали слова из Евангелия, что читали сегодня: «И все, чего ни попросите в молитве с верою, получите»,
И эти строки глубоко запали в сердце каждого арестанта. Требуется выход: надо просить, а просить - это значит покаяться. А для покаяния необходима вера. Как все будет? Как выйти из этого состояния?
Но вот старый, беззубый, прежде времени облысевший вор тихо, но так, чтобы слышали все, запел свою старую песенку:
Хожу я в Керченском саду, Я весело гуляю.
А дело в окружном суду, Чем кончится - не знаю...
— Замолчи ты, старое отребье! - с досадой прикрикнул на старика Бернадский
и подошел к Ивану.
— Скажи мне, Ваня, - с необычайной для его голоса теплотой сказал он, - а как это могло быть, что Иисуса хотели побить камнями, а Он прошел между ними
и ушел незамеченным? Ты мог бы совершить такое?
— Я так не могу, но знаю, что твердая совершенная вера в Иисуса Христа, в Его учение, может такое сделать и со мной, и с тобой.
— И если я, Ваня, буду иметь такую веру, то Бог выведет меня, страшного вора и разбойника, из тюрьмы?
— Да, Сергей Иванович. Такая вера и оправдает тебя, и выведет. Пошлет Бог ангела Своего и откроет двери, откроет ворота и судить тебя больше никто и никогда не будет.
Кто-то злобно рассмеялся.
— Что ты нам сказки баешь, - сказал бывший прапорщик, у которого на счету было четыре жертвы.
— Неправду ты говоришь, Иван, - подтвердил другой голос. Бернадский колебался, но перевес брала гордость и обида за обман. Он снова подошел к нарам и угрожающим тоном сказал Ивану:
— Ты что, хочешь сказать, что слова твои - правда или просто дурачишь нас? Берегись, ты можешь поплатиться головой.
В камере воцарилась гробовая тишина. Так бывает в лесу перед бурей. В среде воров существует закон: если вор ударил вора и тот упал, он его поднимет
и они остаются друзьями. Если же вор вора в чем-либо обманет - они враги навсегда. Или должны разойтись в разные стороны.
Создалась ситуация, на которую, вполне возможно, рассчитывало начальство, посылая Онищенко в среду преступников: или он должен доказать им то
несбыточное, о чем говорится в Евангелии, или будет уничтожен за обман, за одурачивание...
Это понял и перечувствовал сейчас и Онищенко. Он сказал им слишком много, и теперь надо подождать, чтобы шли события, пробуждение, покаяние, рождение для той веры и действий, которые освобождают людей буквально, сейчас, навсегда.
|
|
Типы сооружений для обработки осадков: Септиками называются сооружения, в которых одновременно происходят осветление сточной жидкости...
Поперечные профили набережных и береговой полосы: На городских территориях берегоукрепление проектируют с учетом технических и экономических требований, но особое значение придают эстетическим...
Адаптации растений и животных к жизни в горах: Большое значение для жизни организмов в горах имеют степень расчленения, крутизна и экспозиционные различия склонов...
Автоматическое растормаживание колес: Тормозные устройства колес предназначены для уменьшения длины пробега и улучшения маневрирования ВС при...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!