Мы приехали на летнюю практику.

Олег Болтогаев.Яблочный сок

Часть 1

Мы приехали на летнюю практику.

Мы — это орава студентов второго и четвертого курса.

Нас — много. Человек сто двадцать, не меньше.

Ехали мы долго. До Ростова электричкой.

Потом — теплоходом, вверх по Дону. Ночью.

Донская станица со смешным названием Семикаракоры.

Не спутать бы с садами Семирамиды.

Мы приехали под утро. Было еще совсем темно. Несмотря на то, что на теплоходе спиртное не продавали, а наши поводыри-аспиранты следили за нами во все глаза, Коваленок все равно где-то сильно укушался.

Поэтому он не только не вязал лыка, но и не смог идти.

В итоге мы с Коляном вели его под руки. От дебаркадера до места предполагаемых трудовых подвигов. Не буду утверждать, что при этом ноги Коваленка делали две борозды, но вести его было тяжело, так как он перебирал ногами гораздо реже, чем следовало бы.

Нас привели к длинному одноэтажному бараку, выяснилось, что здесь мы и будем жить полтора месяца. Барак был разделен на несколько помещений. Пока шла перекличка, мы с Коляном решили отдохнуть и поставили Коваленка лицом к стене. Так он и стоял, упершись руками в стенку и покачиваясь. Он страдал. А может, ему было хорошо.

Кто знает?

Когда назвали его фамилию, он не прореагировал.

Я сказал за него: «Здесь!»

Сошло.

Когда перекличка закончилась, нас завели в «спальню», и мы ахнули.

Все тридцать коек были аккуратно заправлены.

Что задобрые феи сделали это?

Мы немного покемарили.

Потом наступило утро, и нас снова построили и повели.

Станица Семикаракоры довольно большая, но мы этого не чувствуем, поскольку живем на самом краю. За окнами нашего барака чистое поле.

Вокруг сплошные тополя и их ближайшие родственники — осины.

Местность — ровная, как стол. Никаких излишеств. Донская степь.

Огромный консервный комбинат. «Наш комбинат — второй в Европе». Я всегда удивлялся, почему все наши примечательности — вторые в Европе? Никогда не узнаешь, где же первые? Примеры? Пожалуйста, наш городской парк — второй в Европе. Неизвестно, правда, в какой номинации.

И лишь наши девушки, наши красавицы, конечно же, первые в Европе. Потому что их у нас на факультете мало. Штук двадцать, не больше. Поэтому они у нас гордые. Ходят, как павы, всем видом показывая, что нам, серым и сирым, до них, как до луны пешком.

Мы с этим совершенно согласны и влачим жалкую роль пажей. Наши дамы думали, что здесь, в донских степях, мы будем петь им серенады. И мы так думали. Еще бы. Нас сто, а их двадцать.

Насеренадимся…

Каким же было наше удивление, когда выяснилось, что на комбинате мы будем не одни, с нами почти сто девушек из Воронежа и Мичуринска.

Мичуринск — это тот, что прежде назывался Козлов. Вспоминаю, где слышал это название. Ах, да! Это же бунинские места. «Жизнь Арсеньева», которую я недавно прочел. Вот откуда я знаю про этот городок.

Девушки живут в том же бараке, что и мы, только у них быт более налажен. Ясное дело, так и должно быть, они девушки, у них больше проблем. Мы с интересом рассматриваем наших прекрасных соседок.

Они тоже приехали на практику, причем здесь их основная специальность. Девушки учатся на последних курсах в каких-то пишевкусовых техникумах.

Оказалось, что это они заправили нам кровати. Конечно, им велели это сделать. Но мы почему-то разволновались. Потому что в этом было не только что-то трогательное, но и какой-то полунамек.

Наша работа не имеет права называться практикой. Это просто отработка.

Кто мы? С точки зрения плодоовощного технолога мы — никто. Дармовая сила. Поэтому мы — грузчики. Мы — мойщики. Мы носим сок, таскаем овощи. Мы всюду, где ничего не платят, мы там, где тяжелая, неприятная работа.

Но мы молоды, а потому в любых обстоятельствах найдем место для радостей жизни. Привет тебе, ночная смена! Здравствуй, трактор для перевозки сока! Привет тебе, горячий автоклав! Эту темную ночь мы проведем вместе.

А тебя, пресс для выдавливания яблочного сока, мы уважаем больше всех.

Мы — это Сашка, Колян и я.

А Коваленок с Жекой попали в холодильник. На улице жарко и они, с угару, подумали, что в холодильнике прохладно. Но тетка велела им надеть валенки, фуфайку и шапку-ушанку. Они все храбрились и не хотели так экипироваться. Мы ржали. Через десять минут наши парни, как ошпаренные, выскочили из холодильника. Оказалось, что там минус восемнадцать. Ни фига себе!

А на улице плюс тридцать три.

Наша работа проста и заунывна. Мы должны грузить на трактор горячие десятилитровые банки с яблочным соком. В тележку входит почти двести штук. Затем мы идем по ночному заводу вслед за медленно едущим трактором, словно Королев за своей ракетой, идем на склад, где разгружаем трактор, укладывая банки в штабеля по пять штук. За ночь мы делаем пять-шесть ходок. Нас трое. Выходит, каждый из нас за ночь таскает больше трех тонн.

Но груз — это фигня. Главное, чтобы банки не лопались. Если это происходит, то горячий сок (почти кипяток) попадает на тело и сильно обжигает. Больно! Чтоб схватить банку и нести ее, нам дали специальные захваты. Мы берем сразу по две банки и несем их, словно ведра. И вот тут они выскальзывают. Обидно! Еще мы смотрим за прессом, чтоб под него не попало что-нибудь, и за бункером для жмыха от яблок, чтоб не забивался. Такая наша незамысловатая работенка.

Кормят нас до отвала.

Это основной вопрос, который задают мне в письмах из дома. Родители, видимо, хотят спросить еще что-то, например, о девушках, но не решаются. В итоге, я знаю, они коптят над каждой фразой моих коротких писем, выискивая потаенный смысл.

Я не пишу домой о девушках.

Родители знают, что в моей группе на двадцать пять парней только одна представительница прекрасного пола. Что поделаешь, специальность у нас такая. При этом, почему-то именно в условиях нашей группы, минимизированное до предела количество не переросло в качество, и наша девушка обладала такими внешними данными, что если бы на ней вдруг женился любой из наших парней, то лучшее, что можно было бы сказать о такой паре: «Мама сильная, папа красивый».

Еще бы.

А мы рады им.

Кабачковая и баклажанная икра — это дипломная работа девушек из Мичуринска. Они носят с собой тетрадки и что-то в них записывают. С очень умным видом. Очевидно, что-то очень важное. Мы ехидничаем, просим, чтоб дали списать.

Они смеются. Мы — тоже.

Девушкам хочется яблочного сока. Мы угощаем их. Самый лучший сок тот, что прямо из-под пресса. Когда он еще не пастеризован. Во время пастеризации он становится кисловатым. А здесь, под прессом, он гораздо слаще и приятнее. У нас есть специальный ковшик. Литра на два. Им мы и черпаем сок из-под пресса. Девушки пьют жадно, со смаком. У них в цехе жарко, они слегка вспотели и очень хотят пить. А мы хотим есть. Девушки понимают и в следующий раз приносят кастрюльку, полную баклажанной икры, три ложки и булку теплого хлеба. А мы снова поим их яблочным соком. Другого у нас ничего нет. Есть только шуточки, анекдоты, легкие заигрывания. Девушки пьют сок, а мы в три ложки трескаем икру с хлебом. Вкуснятина! Насчет пожрать — мы мастера!

Через десять минут кастрюлька пуста. Боже, хорошо-то как!

Хочется потрогать.

Мы «подбиваем клинья».

Мы «клеим девушек».

Мы «закидываем удочки».

Мы «кадрим чувих».

Мы «фалуем телок».

Чего мы хотим?

А что было?

Было не лучше.

«Натянуть».

«Кинуть палку».

«Поиметь».

«Хариться».

«Отодрать».

Грубо, но как верно.

Мы заигрываем с девушками.

А вдруг?

Мастерица продолжает бушевать. Обычно мы быстро реагируем на ее вопли, но сегодня мы молчим и угрюмо смотрим на нее. И она, видимо, понимает, что задела нас за живое. Она быстро снижает децибелы и начинает говорить нормально. С девчатами мы должны зубоскалить после работы — вот ее основная мысль. Мы по-прежнему сидим неподвижно. Тут она соображает, что мы элементарно сорвем ей смену. Если захотим. Хитрозадая донская казачка меняет тон. Она начинает вспоминать время, когда сама была молоденькой. Мы слушаем. Мы как бы не верим в то, что это тело когда-то весило не сто килограммов, а лишь пятьдесят, и что талия была пятьдесят сантиметров, а не сто, как сейчас. Но мастерица уже окунулась в свое девичество. Ее понесло. И нам легче. Ну, вот, оказывается, что и на работе можно погутарить с девушками. Такова теперь ее идея. Это другое дело. Она почти извинилась перед нами.

«Пусть девчата приходят, дело молодое», — завершила она свой монолог.

Вечерами — танцы.

Магнитофон работает три часа кряду, а толпа танцующих не редеет. Нет, кое-кто, конечно, исчезает, но на смену им приходят новые пары. Танцы в основном медленные, томные. Касания коленей, тугих кончиков груди, живота, все это будоражит кровь. Ладони воровато скользят по девичьей спине, под пальцами застежка лифчика, мужское начало встает, упирается в живот партнерши. Но в темноте можно и не отодвигаться, пусть ощущает, что я неравнодушен к ней. Девушка тоже не отодвигается, она, похоже, даже еще сильнее прижимается ко мне. Отлично!

Но чуть позже, когда я начинаю шептать ей в ушко, что мы, по примеру старших товарищей четверокурсников, должны пройтись-прогуляться к берегу Дона, в этот момент она выскальзывает из моих объятий и возвращается в круг своих подружек. Похоже, я неуклюже, как носорог, разрушил хрупкий домик девичьего доверия. Очередная наука. Когда я этому научусь?

Вечерами — телевизор.

Какие-то конкурсы и фестивали. «Дорогой длинною и ночкой лунною…» Все балдеют от этого Сопота. Болгарские и польские певцы — наши кумиры.

„А сейчас юная певица Алла Пугачева исполнит песню «Дрозды»“! Кто такая? Отчего такая худенькая? Ну, «Дрозды», так «Дрозды». Давай, Алла, послушаем.

Итак, вечерами — телевизор.

Это для тех, кто не хочет танцевать. В помещении душно, и телик вытащили во двор общаги, где мы все живем. Перед теликом расставили скамейки, на них мы и сидим. Но не просто сидим. Мы все завернулись в байковые одеяла.

Нам холодно. Якобы.

Я сижу в одеяле один и смотрю на дверь девчачьей общаги. Я жду, когда выйдет Тоня. А ее все нет и нет. Наконец, когда я уже совсем отчаялся ждать, она выходит. Я распахиваю одеяло, показывая ей, как тут у меня хорошо. Мне кажется, что в этот момент я похож на скворца, приглашающего свою избранницу в облюбованное им дупло или скворечник. А разве нет? Но, увы, Тоня лишь мельком смотрит на меня и идет не ко мне, а к своим подружкам. Грусть и досада охватывает меня. Наверное, я ей не нравлюсь.

Дон совсем недалеко.

В любой момент можно пойти и окупнуться. Даже среди ночи. И в один из вечеров происходит чудо. Почти до двенадцати мы пялимся в телевизор. Тоня сидит рядом. Я жалею, что не взял свое одеяло. С другой стороны, слева от меня, сидит Сашка. И вдруг меня словно кто-то толкнул. И я негромко сказал:

— Может, пойдем, искупаемся?

Мы идем по серебристой дороге, заросли низких ив, и вот впереди мелькает водная поверхность. Песчаный берег. Вокруг ни души. По крайней мере, нам так кажется. Мне хочется взять Тоню за руку. Но Сашка не отходит от нас ни на шаг. Неловко как-то. Все же надо было позвать с собой и Наташу. Для пары.

Ну, сама, так сама.

Сказать честно, мне тоже не очень хочется плыть до середины реки, но раз уж ляпнул, придется держать фасон. Хорошо Сашке, он все время молчит. А плавает он, пожалуй, чуть лучше топора. Какой с него спрос, он вырос в кубанской станице, и научиться плавать он просто не мог.

В бочке ведь не научишься.

Ну, сама так сама.

Мы плывем и плывем. Уже можно ощутить течение. Я переворачиваюсь на спину. Нет, вид еще не тот. Нужно еще плыть. С тревогой смотрю на Тоню. Нет, вроде, хорошо держится. Я плыву на спине. И вот она, эта чудная картина. Вот она.

— Все, приплыли! Смотри! — говорю я Тоне.

Мы медленно плывем обратно.

Прямо по лунной тропинке.

А вот теперь я его понимаю.

— Не устала? — заботливо спрашиваю я Тоню.

— Нет еще, — пыхтит она.

— Видишь, а ты боялась. Но ты не жди, когда почувствуешь усталость.

— Что ты сказал? — переспрашивает она, шумно хватая воздух.

— Не жди, когда почувствуешь усталость, — повторяю я.

— Вроде еще плыву.

— Подержись за мое плечо, отдохнешь, — я подплываю поближе.

— Давай.

А где же Сашка? Ах, вот он.

Набросил на себя полотенце.

Мы выходим из воды. Чувствуется, что это все же ночь, а не день. Хочется тепла. Лучистого, солнечного. Луна совсем не греет. Тоня достает из сумки большое полотенце и вытирается им. А я? Оказывается, я не взял с собой ничего. Придется и здесь держать фасон. Но Тоня замечает мою проблему и дает мне край своего полотенца. Мы снова касаемся друг друга. У нее упругое, прохладное тело. Ее кожа, как шелк. Все это очень волнительно.

Мы смеемся.

— Ну что? Оделись?

Мы идем обратно. Луна уже поднялась повыше и стала меньше размерами. Начинаем разговор с Сашкой о том, почему, когда луна низко, то она кажется больше. Прописные физические истины. Но мы рассуждаем со смаком, потому что Тоня нас внимательно слушает. Приятно казаться умными. Обсуждаем полет американцев на Луну. Здорово это у них получилось.

Потом я пытаюсь разговорить Тоню, узнать, где она живет, есть ли у нее братья и сестры. Да, есть, младший брат. Ходит в седьмой класс. Словом, все как обычно. Мы знакомимся поближе, мы узнаем друг друга.

Мы так увлеклись разговором, что появление перед нами здания нашей общаги оказалось для нас полной неожиданностью. Свет уже был погашен. Народ спал. Мы проводили Тоню до самой двери. Мне очень хотелось, чтоб Сашка пошел к себе, но он плелся рядом, как привязанный. Мы постояли на порожке. Неподалеку, у самого заборчика, самозабвенно целовалась какая-то парочка.

Я увидел ее только во время обеденного перерыва. Мы с Сашкой стояли впереди и позвали к себе Тоню и Наташу. Девушки подошли к нам. При этом они виновато оглянулись на своих подружек. Но, увы, всех их мы взять к себе не могли.

Впервые мы обедали, сидя за одним столом. Меня словно что-то распирало и я острил напропалую. Мне хотелось красиво молчать, но не получалось. Красиво молчал Сашка. Я попытался помолчать, но при этом за столом повисла тягостная, напряженная тишина. Нет, уж лучше я буду говорить.

Придется обойтись серебром.

День пролетел совсем незаметно. Тоня с подружками после обеда дважды заглядывали к нам. Мы угощали их соком. Ожидание вечера приобрело новый, особый смысл. Потому что мы пригласили девчонок погулять после танцев.

Луна. Огромная. Видно, как днем. Стожок сена. Неподалеку еще один. Здесь с утра до обеда торжествовал крестьянин, думая о грядущей зиме и о своей скотинке. Второй покос. Ночью мы арендуем место под стожком. От коровенки или козы не убудет, если мы слегка разворошим сено.

Не сидеть же нам на стерне! Особенно нашим девушкам.

Каждой паре по стожку сена.

Но нету — и это правда.

Мы снова целуемся. У нее такие нежные губы. Я целую Тоню так, чтобы ее губы не были сжаты. Мне хочется ее так целовать. Моя правая рука как-то сама собой ложится на грудь девушки. Сквозь лифчик я ощущаю волшебную упругость ее груди. Но Тоня берет мою руку и отводит в сторону, лишая меня моих завоеваний. Мне хочется сказать ей, чтобы она так не делала, что я без ума от нее, что мне безумно хочется ласкать, гладить ее тело.

И мы снова целуемся.

Я чувствую, что Тоня больше не держит мою руку. Значит, можно? Снова касаюсь ее груди. И вдруг понимаю, что Тоня обняла меня за шею. Бог ты мой! Как здорово! Я совершенно чумею от этой ее ласки и начинаю бережно заваливать девушку на спину. Тоня слегка противится мне, но я напираю, и она ложится. Я прижимаюсь к ней.

Гулянка закончена.

Начиная с этого дня мы с Тоней почти каждый вечер идем к нашему стожку и подолгу сидим под ним. Я осторожно обнимаю девушку, она смотрит на меня доверчиво и радостно. Наши лица сближаются, и мы целуемся. Я ласкаю ее плечи, мои ладони касаются нежных холмиков ее груди, и я едва не подскакиваю, сообразив, что на ней нет лифчика.

Как что-то святое я глажу сквозь футболку ее соски и поражаюсь тому, что они почти мгновенно твердеют под моими пальцами. Я хочу большего, но боюсь, боюсь, что она рассердится. Мы продолжаем наш бесконечный, жаркий поцелуй.

Ну почему?

Не надо, так не надо.

Мне многого хочется.

Но мне все равно хорошо.

Потом я умолкаю.

— Допрос закончен? — смеется Тоня.

— Причем тут допрос? Мне просто интересна твоя жизнь, — отвечаю я.

— А вот теперь буду спрашивать я! — восклицает Тоня.

— Спрашивай! — наивно соглашаюсь я.

— Кто была твоя первая любовь? — спрашивает Тоня.

Ничего себе! Это же вопрос из другой весовой категории!

Как хорошо быть молодым.

Через много лет.

Часть 2

Среди нас молнией пронеслась новость. Среди мичуринских есть деваха, которая совсем недавно вышла замуж. Чуть ли не три недели назад. Ей пришлось приехать сюда, не завершив медовый месяц. Но новость не в том, что она замужем. Новость в том, что она, деваха — голодная.

Каждый из нас невольно примерил на себя тогу спасителя голодающих. И каждый посчитал, что она ему впору. В итоге к девахе повышенный интерес. Мы внимательно следим за ее перемещениями и настроениями.

Раннее утро. Она идет к умывальнику. (Удобства во дворе!)

Она явно хочет.

Тело зовет.

«Она хочет, хочет, хочет», — стучит где-то, чуть ли не в спинном мозгу.

Хорошо четверокурсникам. У них как-то все проще. Что значит опыт! Их шутки более тонки и изысканы. Их фразы точнее бьют в цель. Они пачками носят в карманах презервативы. Нам кажется, что они бесятся с жиру, потому что используют эти резинотехнические штучки не по назначению. Они осторожно заполняют их водой и подкладывают друг другу под одеяло. Воды, оказывается, можно влить литров восемь. Если на подготовленную таким образом кровать сесть, то изделие тихо лопается, заливая временную колыбель студента водой. Громкий, дикий, радостный хохот собратьев. Пострадавший досадливо кривится, но тоже смеется. Борьба с мокрыми простынями — его личное дело.

Один из них и спас ее от голода. Опередил нашего Толяна. Причем уже утром об этом стало известно почти всем. Потому что сам ловелас громко заявил о своей победе. Потому что наш Ваня в два часа ночи вышел по нужде и увидел, что прямо на порожке женского отделения происходит великое таинство. Таинство любви.

Она стонала и вскрикивала.

Но я-то причем?

Потому что ей было хорошо.

Наш Ваня слышал.

Я нежно целую ее в ушко.

Студенты, комары, лягушки, ужи и ежи. Казалось бы — что в этом общего? Экологическая цепочка. Вечерами, ночами, комары безжалостно кусают нас, студентов. Защита есть только одна — ветер. Но его, как назло, нет. Лягушки громко квакают и поедают комаров. Мы благодарны им. Ужи ловят и поедают лягушек. Мы это сами видели. Пару раз мы даже пытались помешать ужам. Ужей так много, что кажется, что они везде. Длинные, блестящие, черные, изящные. Если их взять в руку, то можно почувствовать, что они нехорошо пахнут. Говорят, что это они от испуга. Бедняги!

Мы идем к реке. О, да тут цивилизация. Есть лодочная станция. Берем лодку на четверых. Выясняется, что Сашка не только плохо плавает, но и не умеет грести. Ловко устроился! Он садится на нос лодки, а Наташа с Тоней на корму. Я гребу против течения, к протоке, где, по словам знатоков, очень классно. Девушки сбросили платьица и, смущаясь, предстали перед нами в купальниках. А что? Фигурки очень и очень… Мы тоже избавляемся от лишних одежд. Конечно, до Бельмондо нам далековато, то мы уже успели загореть и еще не успели обзавестить жирком и брюшком, поэтому повода, чтоб комплексовать вроде нету. И вот протока. Хорош, Сашок, сачковать! Течения тут нет, садись и греби, как можешь. Он беспомощно плюхает веслами по воде. Давай, старайся, старайся. Сашка старается.

Мы вылезли на берег. Искупались. Теперь сохнем. Греемся. Солнце жарит нещадно. Опять в воду. Опять греться. Сашка с Наташей куда-то слиняли. Ах, за лилиями! Ну, ну.

Мы снова на лодках, заезжаем в заводи, там, среди каких-то водных растений скользят черные синусоиды. Это ужи. Мы ловим их, наклоняясь за борт. Мы пугаем ужами девушек, которые громко визжат, уворачиваясь от извивающихся в наших руках тварей.

Но мы жалеем и девушек, и ужей. Мы отпускаем ужиков в воду. Они уплывают, но недалеко. Всюду торчат их черные с двумя белыми пятнышками головы. Девушки успокаиваются. Откуда-то издалека слышится музыка. На юных лицах наших подружек появляется мечтательное выражение.

У Тони приятный низкий голос. А Наташа, пожалуй, фальшивит. Но не скажешь же ей: «Помолчи-ка». Пусть тоже поет, раз хочется. Я хотел было поддержать девушек, знаю, что пою сносно, но, увы, почему-то стесняюсь. В итоге мы с Сашкой молчим, а девушки поют.

Ежи. Их тоже много. Вероятно, они едят ужей. Продолжение цепочки. Вечером, идя со второй смены, я слышу шорох в траве и, нагнувшись, вижу небольшого ежика. Снимаю рубашку, закатываю на нее ежа и несу к себе в общагу. Я еще не знаю, зачем я его тащу. Народ развеселился, увидев, кого я принес в рубашке. Но ежик не хочет нас знать и так и лежит, свернувшись в шар. Рядом со мной кровать Коваленка. Сегодня он, в очередной раз сильно укушавшись, спит без задних ног. Мы приподнимаем его одеяло и кладем на матрац ежа. Из-за неровности, образованной телом Коваленка, ежик скатывается к его спине.

Мы внимательно наблюдаем.

Коваленок ощутил дискомфорт от коснувшихся его спины иголок. Рукой он пытается устранить неприятность, он трогает ежа и отдергивает руку. Но в спину-то все равно колет. Коваленок снова двигает рукой, все это он делает, так и не просыпаясь. Но проблема только усугубляется. Наконец Коваленок продирает глаза, поворачивается и с ужасом смотрит на ежа. Похоже, он не может врубиться, где он и что с ним.

Он хороший парень. Среди всей нашей группы он, пожалуй, самый везучий по амурной части. Это притом, что он моложе нас почти на год — пошел в школу с шести лет. У него темные и какие-то влажные глаза. Он почти никогда не бывает серьезным, легкая улыбка словно навсегда прописалась на его красивом лице. Коваленок любит излить душу, причем в качестве объекта для плаканья в жилетку он почему-то выбрал меня. Может потому, что я терпеливо слушаю его. Еще в прошлом году, осенью, он рассказал мне про свое первое настоящее любовное приключение. Во всех деталях. Со своей одноклассницей. Причем в таких деталях, что у меня нет никаких сомнений — он говорил правду.

Коваленок приходит ко мне и когда бывает трезв, и когда пьян. К сожалению, пьян он бывает все чаще и чаще. Причем заводится от одного стакана. Опьянев, он становится печальным и жалуется, что «зизнь — челтовскислозная стука». Когда Коваленок трезв, то слова «жизнь» и «штука» произносит нормально. Странно даже.

Кладу ежика в траву. Живи, колючее создание!

Сегодня ночная смена срывается. Пресс стоит. Нет яблок. Мы свободны. Колян и Сашка уже смылись. Я иду следом за ними. Куда они делись? Я спускаюсь к реке. Собственно, сам Дон дальше, а здесь у комбината протекает протока. Я иду вдоль берега. Темень, но я хорошо знаю дорогу.

Слева и справа камыши.

И вдруг…

Я едва не наступил на них.

Прямо поперек тропинки.

Буквально в полуметре от меня лежали он и она. Они занимались любовью. Никакие другие гипотезы не могли объяснить происходящее. Жаркое, шумное дыхание, голые, широко раскинутые женские ноги. Они были немного согнуты в коленях, но главное было в другом — парень двигался и движение это было таким завораживающим, таким бесстыдным и таким прекрасным. Они делали это.

Неожиданно парочка замерла. Парень повернул голову и посмотрел на меня. Нет, я не знал его. Но я едва не рассмеялся, так насмешила меня девичья мордочка, высунувшаяся из-за мужского плеча. Секунду они смотрели на меня.

С удивлением и интересом.

А я на них.

— Извините, — прошептал я и, переступив через их ноги, пошел по тропинке.

Я долго не мог уснуть.

И потому, как девчонка краснеет, как испуганно смотрит на нас, мы вдруг понимаем, что он говорит страшную правду, что между нею и ним что-то было. Как так, ведь она нормальная, что она в нем нашла? Нет, такое, наверное, постичь невозможно.

— Дать по ушам? — тихо, не поворачивая головы, спрашивает Колян.

— Не тронь, разве не видишь, он не в себе, — также тихо отвечаю я.

Почти не отталкивает.

— Тоня, Тоня, — я словно и не знаю других слов.

И прикрывает ладошкой то место, куда я так стремился, куда я было так решительно направился. Я пытаюсь убрать ее руку, Тоня дрожит, но не дает мне это сделать. Я ласкаю девушку, целую ее. Нет, не дает.

— Тонечка, ну, пожалуйста, ну, давай сделаем это.

— Нет. Нельзя.

— Ну почему? Я люблю тебя. Мы всегда будем вместе.

— Через две недели ты уедешь и не вспомнишь меня.

— Что ты такое говоришь? Я ведь так люблю тебя. Тоня!

— Любил бы, вел бы себя иначе.

— Как, как иначе? Когда парень и девушка встречаются, то так и должно быть.

— Нет. Если ты меня любишь, то ты этого не сделаешь.

— Как раз все наоборот. Если бы я тебя не любил, то не стремился бы к этому.

— Нет, пусти. Слышишь?

— Я люблю тебя. Мы поженимся, — говорю я внезапно.

От меня? Я как-то не думал об этом. О том, что она мне нравится — я думал. О том, что люблю ее — думал. Что хочу овладеть ею — думал. Но вот о том, что наше с ней будущее зависит только от меня — об этом я не думал.

Домой мы шли медленно. Постоянно останавливались и целовались. Я прижимал ее к себе и чувствовал, как она мне дорога. Я любил ее. Я полюбил эту чудную девушку, она разбудила во мне какие-то новые, светлые чувства. Мне хотелось ее жалеть и защищать, беречь и любить.

Я молчу.

— А что, не надо было говорить, да? — спрашивает она.

— Нет, почему же, — мямлю я.

— Я ничего особенного им и не говорила…

— Да?

— Да. Они сами обо всем догадались.

— Как это?

— Танька сказала, что это написано у меня на лице.

— Что написано?

— Что я влюбилась…

Мы говорим, говорим — и не можем наговориться. Наши поцелуи и ласки стали какими-то дозированными. Я уже знаю, когда Тоня не выдержит и, задыхаясь, жалобно попросит меня, чтоб я перестал. И я перестаю, я отпускаю ее. Хотя мне хочется сделать все до конца, но я помню, что она еще ни с кем, что она — почти что моя невеста, что она доверяет мне, и что все зависит только от меня. И я ее отпускаю.

Но я готов все делать сам.

И раздевать ее, и одевать.

Никогда не думал, что возможна такая степень интимности с девушкой. Невольно сравниваю себя, Тоню и ловеласа с молодухой. Спрашивается, у кого была большая близость, у них, или у нас? Да, он овладел ею, она ему отдалась, но теперь они даже не здороваются. А мы с Тоней?

Кто может ответить?

Осталась всего неделя.

Когда я это понял, то мне показалось, что волосы на моей голове зашевелились. Как быстро! Причем, вокруг все только и говорят о приближающемся отъезде, говорят, как о великой радости, а я совсем не хочу уезжать. Не потому, что мне здесь уж очень нравится, нет.

Колян правильно понимает политику партии и правительства. Поэтому 21 августа, в годовщину ввода наших войск в Чехословакию, мы с ним едва не подрались. Хорошо, что свидетелями нашей стычки не стали наши поводыри-аспиранты. Мы хорошо знали, какие они сексоты.

У некоторых из нас с собой транзисторные приемники. Мы переделали в них диапазоны коротких волн. На 13, 16 и 19 метров. Это означает, что мы более уверенно принимаем идеологические враждебные нам радиостанции. На этих диапазонах глушилки не так свирепствуют. Кроме того, мы делаем всякие приспособления против глушилок. Институтские знания уже позволяют нам изобретать такие конструкции. В итоге по вечерам то тут, то там слышны позывные «Радио Свобода» и сильный баритон Никиты Морозова доносит до нас Пастернака и Солженицына.

Коваленок пожелал петь.

Казалось, мы выпили столько яблочного сока, что уже никогда не сможем на него смотреть. Но нет. Приходит новый день, мы идем к своему прессу и черпаем ковшиком. Нет, яблочный сок, похоже, не надоест нам никогда.

Первые признаки осени. Почти неуловимые. Улетают ласточки и стрижи. Холодный, почти морозный воздух по утрам. Солнышко встает все позднее. Днем все еще жарко, даже душно, но вечером приходится надевать рубашку с длинными рукавами. А Тоня стала надевать теплую кофту.

Наш стожок увезли. Просто однажды мы пришли, а его нет. Почему-то это меня сильно опечалило. Ощущение было странное. Словно кто-то бессовестным образом разворошил мое гнездо. Мы посидели на остатках сена, но все было как-то не так. Тоня спросила, отчего я так невесел.

— Потому что мы расстаемся, — промолвил я.

— Но ведь мы договорились, — сказала она многозначительно.

Мне казалось, что Тоня в тот последний вечер была готова уступить мне и стать моей. Но я понимал, что теперь, когда я ее так хорошо знаю, когда она мне так доверяет, я не имею права злоупотреблять ее любовью ко мне.

Словно что-то священное я целовал ее нежную грудь, мои руки скользили по всем тайным местечкам ее тела, вызывая ответную дрожь и страстный трепет. Я поражался тому, что это я, мои осторожные и дерзкие ласки вызывают ее тихий, сдавленный стон, я не мог поверить, что любовь может быть такой полной и сильной.

И вдруг Тоня заплакала.

Я держал ее за руку.

И вот они поехали. Тоня смотрела на меня сквозь окно, а я не мог отвести глаз от ее лица. Мне хотелось запомнить ее, впитать в себя эту последнюю минуту нашего короткого знакомства. Я видел, что она тоже в печали. Невыносимая горечь разлуки разрывала мое сердце.

А теперь я был один.

Я откинулся на спину и положил руки за голову. Белые, осенние облака пышными шапками поднимались ввысь от самого горизонта. И лишь центральная часть неба сияла чистой голубизной, словно обещая что-то бесконечное, светлое, вечное.

Мог ли кто-то предсказать нам будущее? Хотя бы в самом простом варианте. Например, что Толян через год, возвращаясь из студенческого целинного отряда, погибнет в авиакатастрофе, что Коваленок к пятому курсу практически совсем сопьется, что Колян женится на девушке из музыкального училища, что Сашка тоже рано женится и, благодаря теще, останется работать на кафедре, но недолгой будет его семейная радость. И что Жека, уйдя в армию, дослужится до подполковника и через десять лет погибнет в афганской войне.

Или про нас с Тоней?

В связи с нашим отъездом всем магазинам еще накануне было запрещено продавать спиртное. Но Коваленок все равно укушался, и мы с Коляном вели его под руки до самого дебаркадера. Пришел теплоход, и мы заполнили его палубу и нутро. Пролаял гудок, и Семикаракоры простились с нами навсегда.

А я не приехал.

Вот это-то меня и смутило.

Я не был готов к этому.

Я не знал, что даже такая, казалось бы, невинная ложь, губит любовь, разъедает ее. Потом, месяц спустя, я признался Тоне, что сильно болел. Она удивилась, почему я не написал ей об этом раньше. Похоже, обиделась.

И вот однажды пришло письмо. Никогда бы не подумал, что оно будет последним. Тоня писала, что заканчивает техникум, что ее дипломная работа почти готова. Что учиться ей осталось всего месяц. Письмо было совсем короткое. И почти в самом конце два предложения, которые будто резанули по моему сердцу.

«Теперь можно и замуж. Шучу.»

И вдруг я понял.

И что она вовсе не шутит.

Так, как прежде.

Но ответа не было.

Больше ничего не было.

Мне не хотелось жить.

Я представляю наш разговор.

Я возьму ее за руку.

Она разрешит мне это.

Не может не разрешить.

Чтобы мы хоть на недельку, хоть на денек, вернулись туда, в Семикаракоры, и чтобы все было, как тогда: то же солнце, та же река, та же работа, те же вечера, те же люди — Колян, Сашка, Толян, Жека, Ваня, Коваленок.

Олег Болтогаев.Яблочный сок

Часть 1

Мы приехали на летнюю практику.

Мы — это орава студентов второго и четвертого курса.