Ни монах, ни солдат не имеют права на ошибку

 

«У преуспевающих в духовной жизни естество остаётся прежним: человеку суровому оставляется его суровость, а уступчивому его уступчивость… иной по естеству будучи суровым предаёт свою волю Господу, и приемлет его Бог, а естество пребывает в своей суровости. А иной добронравен, скромен и добр, посвящает себя Богу, и его приемлет Господь».

Макарий Великий

 

 

По Правилу святых апостолов, священник, ударивший человека, подлежит каноническому наказанию и запрещается в священнослужении.

Произошло это в 1977 году. Отец Рафаил был тогда совсем молодым иеромонахом, недавно рукоположенным в Псково‑Печерском монастыре. Однажды солнечным июньским утром он в самом прекрасном расположении духа вошел в Успенский пещерный храм служить литургию. Но первое, что он там увидел, были три пьяных хулигана. Они стояли у иконы Божией Матери, и один из них под хохот приятелей прикуривал от лампады папироску.

Дальше, по словам отца Рафаила, он помнит всё очень смутно. Как потом рассказывали прихожане, присутствующие при этой сцене, молодой иеромонах сгреб хохочущего курильщика (а отец Рафаил обладал совершенно выдающейся физической силой), выволок его на улицу на паперть храма и нанес такой удар, о котором до сих пор вспоминают очевидцы…

И в тот же момент отец Рафаил пришел в себя.

Как в замедленном кино, он с ужасом видел, как несчастный хулиган отделился от земли, воспарил над папертью и, грохнувшись оземь, остался недвижим…

Двое насмерть перепуганных товарищей бросились к нему и, озираясь на отца Рафаила, за руки поволокли приятеля прочь от храма к воротам монастыря. А отец Рафаил, осознав, что произошло самое ужасное и что он теперь не сможет служить литургию, схватился за голову и опрометью бросился в келью отца Иоанна, своего духовника.

Отец Иоанн в этот час как раз совершал монашеское молитвенное правило. Ворвавшись без стука в келью к старцу, отец Рафаил рухнул перед ним на колени. В отчаянии он поведал о своем преступлении и стал умолять, если возможно, простить ему этот грех и сказать, что же ему теперь делать.

Отец Иоанн внимательно выслушал и сурово отчитал своего воспитанника:

– Ты что ко мне под епитрахиль лезешь? Это не ты ударил, это Ангел!

Но всё же прочел разрешительную молитву, благословил и отправил его служить литургию

Архимандрит Тихон (Шевкунов)

 

 

Интервью на тему «Подвиг монашеский и подвиг воинский»

– Андрей Николаевич, уже неоднократно на страницах этой книги вы вспоминали о своей поездке на Афон, в частности, о своем визите в монастырь Дохиар. Что вас больше всего удивило в ходе вашего паломничества, что из увиденного и пережитого оказалось для вас открытием, произвело наиболее сильное впечатление? И наоборот, что показалось странным, разочаровало?

– На самом деле, это был мой первый опыт долгого пребывания в монастыре, когда я не пришел к какому‑то конкретному Отцу для отправления своих каких‑то треб, а полностью погрузился в монашескую жизнь, будучи, по сути дела, трудником, то есть трудился вместе с монахами и жил их жизнью.

Меня поразил распорядок дня, в котором на сон официально отводилось четыре часа. То есть подъем у них в три часа, когда в храме начинается заутреня, большая служба, где все монахи поют, участвуют в богослужении. После этого начинается подготовка к трапезе, потом молебен перед трапезой, трапеза, и так день не спеша продвигается к девяти утра. В девять утра начинается работа, которая длится без обеда до девяти часов вечера. С девяти вечера до одиннадцати идет вечерняя служба и в одиннадцать у них отбой. До трех утра. И так каждый день.

И первое мое впечатление от Дохиара было такое, что всё это как‑то неверно, как‑то чересчур и неправильно, какой‑то это был по ощущениям исправительный лагерь. Жесткая дисциплина, постоянный контроль всего происходящего со стороны игумена как представителя администрации, армейские, почти «старослужащие обычаи» и всё подобное в этом духе. Такое впечатление у меня сохранялось, пока я не завел разговор о том, что полоть тоненькие, пробивающиеся через камни ростки травы в тридцатиградусную жару – бессмысленно, потому что они сгорят к обеду. На что отец Исидор, удивительный человек, кандидат филологических наук и золотой медалист МГУ, человек, знающий семь мертвых языков, блестящий ученый, принявший монашеский постриг, сказал поразительную по глубине вещь: «А мы что тут, сельским хозяйством занимаемся? Ты что думаешь, мы тут траву полем? Мы тут с диаволом сражаемся, который нам шепчет: «Бросай, сдавайся, спрячься, не делай, не слушайся, пререкайся!» А мы смиряем себя и тем самым обретаем ту силу, которая позволяет нам думать, что мы в состоянии противостоять ему – самому падшему ангелу. Тому самому ангелу, который сумел искусить богоподобных Адама и Еву». То есть вот этим самым трудом, вот этим самым, порой изуверским Подвигом, они по крупице преодолевают тот адамов грех, который несет в себе любой родившийся на земле человек.

По сути своей человек должен в конце своей жизни прийти к Богу более чистым, чем в момент своего рождения. То есть даже на младенце лежит печать того греха, который совершил Адам. И всей жизнью своей человек должен его преодолеть. Даже для Афона, в монастыре Дохиар столь жесткий устав и столь жесткие порядки, что многие его критикуют за чрезмерность. Но когда начинаешь узнавать, что представляют собой люди, состоящие в братии, то осознаёшь: бывшему наркоману или бывшему разбойнику другого места и быть не может. Потому что каждый принимает на себя труд и послушания, посланные Богом, лишь по силам своим, и никогда более того, а вспоминая тот грех, который несут они с собой, осознают то величие Подвига, который им придется претерпеть во искупление его.

Может быть, эта история ужасна, но там был мальчик из Гатчины, послушник, у которого от перенапряжения случился инфаркт. На вертолете его увезли в какую‑то греческую больницу. На что игумен сказал: «Успеть бы постричь его до смерти, уходит мальчишка…» И как‑то это чересчур, как‑то это чрезмерно для обывателя: мечта мальчика о смерти в монашеском постриге. Но речь идет о том, что, свято веруя в Спасителя, в Бога, люди более чем стремятся в Царствие Небесное. И вот эта работа на грани «здравого» обывательского смысла, она и есть основа того «тренировочного процесса», который созидает очищением столь просветленную душу, что из нее уходят пороки людские и жалость к самому себе. Поневоле хочется сказать: глядя на монахов Дохиара, особенно старцев, понимаешь, что перед тобой существа уже небесные – глаза, полные радости, и тело, изможденное в трудах. И нет там печали, и нет там уныния, и нет там злобы на того же самого игумена, который еле ходит, истязаемый сахарным диабетом и говорит: «Всегда нужно делать больше того, что можешь, стремиться к тому, чтобы не по силам брать ношу. Понимая, что всё равно ты возьмешь только по силам твоим. Но страха брать не будет». И сколько Веры и Надежды в этих жестких словах старца, не дающего Братии того послушания, что не готов взять сам…

И в молитвенном Подвиге, и в трудах проходят эти дни, и это очень напоминает именно тренировочный лагерь, с уставом и боевой подготовкой, потому что монахи – это Воины Христовы. Спецназ Божий, если угодно.

Что не понравилось – так это отношение паломников, приходящих туда на экскурсию. Нельзя туда приходить, чтобы одним глазком глянуть на это всё. Монастырь – это прежде всего процесс, но никак не достопримечательность. Напомню, что в Дохиаре находится один из великих образов Пресвятой Богородицы: Скоропослушница. Обывательским языком можно сказать, что это телефон с Господом Богом: что бы ты ни попросил от сердца – сбудется. Люди просят порой такую чушь, что иначе как издевательством над Верой это и назвать нельзя.

Не так давно произошла история: приезжает какая‑то группа крепких ребят с цепями на шеях и лысыми головами. Ну, Дохиар – и Дохиар, Скоропослушница – и Скоропослушница. Им объясняют, что это один из самых трепетных образов Матери Божией, которая спешит на помощь в любом деле, о котором бы Ее ни попросили. «Точно в любом?» – спрашивает один из них. «Да, в любом», – отвечают ему монахи. Он говорит «Хорошо!» и начинает достаточно эксцентрично молиться: «Матерь Божия! Тут машину бы поменять, а то я на своей уже третий год езжу, мне бы новую». Подмигнул и пошел. Все подумали: «Тьфу ты, срам какой. Ну ладно, бывает и такое».

Это были ребята откуда‑то из Сибири. Через месяц этот парень примчался весь взмыленный обратно, и с красной от стыда мордой рассказывает: совершили они свое некое туристическое паломничество по Афону и благополучно вернулись назад. Прилетают в родной город, выходит он по трапу из самолета, встречают его товарищи из коллектива, как это принято называть, и говорят: «Ты знаешь, дружище, у тебя же день рождения был, и как‑то мы его неверно отметили. Держи, брат, ключи от нового “мерседеса”». Он ножки подогнул и начал причитать: «Матерь Божия, прости меня, идиота, ради Христа!» А хочется мне ему вторить: «Матерь Божия, прости нас, грешных! Спаси и сохрани нас! Умоли Сына Твоего, Христа Бога нашего простить нас!» Глупости мы просим, глупости мы совершаем, и ведь знаем, что грешим, и от этого еще страшнее то, что мы делаем.

А смотришь на Отцов на Афоне, и понимаешь, что нет той цены, которую было бы зазорно заплатить за душу свою, чтобы спасти ее от искушения, злобы, ненависти и грязи, обретя Царствие Небесное и отвергнув ад. Чем собственно они там и заняты.

– Какое впечатление, положительное или отрицательное, оказалось для вас самым сильным: какая‑то встреча, разговор, случай, история, которую вы услышали или в которой сами участвовали?

– Однажды я пришел в монастырь Святого Пантелеймона, а там комнату со Святыми Мощами открывают только для групп паломников. Понятно, что рабочий день в монастыре очень суетный, люди постоянно что‑то делают и чем‑то заняты, там бездельем не страдают. Я спросил одного монаха, будет ли группа. «Вроде будет», – ответил он. Спросил другого, он сказал также, что группа должна скоро прибыть. Сижу, жду. Час, второй, третий, но что‑то никто не идет. А мне нужно было в тот день дальше идти по побережью, потому что ночь я хотел провести в келье Отца Авраамия, меня там ждали. А это горы, дорога неблизкая, да и нелегкая. И вдруг я понимаю, что, видимо, группы‑то никакой и не будет. Подхожу к Отцу Олимпию, который заведует этой комнатой, а это, надо сказать, один из московских профессоров, который принял постриг. Говорят, он доктор наук, я, правда, не успел выяснить, каких именно, но это даже внешне очень благообразный и интеллигентный человек. Подхожу к нему и говорю сбивчиво: «Вот я пришел, мне бы…» Он вдруг молча хватает меня за руку и куда‑то волочет, причем явно не в сторону комнаты. Я иду. Отец схватил, тащит – значит, на то были основания. Он подбегает к молодому монаху, который сидит в лавке перед входом, сует ему ключи и приказывает: «Веди его к Пантелеймону, веди, закрывай лавку и немедленно веди!» Я, как и тот монах в лавке, не понял, что случилось и отчего ко мне вдруг было проявлено такое отношение. «Веди, веди!» «Что случилось‑то, так я же….» – попытался было выяснить монах. «Веди, закрывай лавку и веди!» Тот не смел ослушаться и повел к святыням меня и еще одного паломника, как выяснилось потом, скульптора из Москвы.

И для нас двоих открыли Святыни, хранящиеся в отдельной келье и показали их все, кроме Честной Главы Св. Пантелеймона, которая хранится в отдельной комнате. Сознаюсь честно, когда я туда зашел, то просто уревелся, Благодать Божья коснулась сердца, и сжалось оно от восторга. И тут дело не в сентиментальности и не в слабохарактерности моей, а в том, что Господь явил столь очевидную милость. И эта Благодать просто оросилась слезами моими. Как говорится: «Струю давай слезам, Пречистая, души моей скверну очищающи!»

Я ни поблагодарить толком никого не мог, ни сказать что‑то. Единственное, когда уже выходили из монастыря, один монах, молодой парень, спросил: «А чем ты занимаешься?» Я почему‑то ответил, что я пишу книжки.

– Слушай, пришли мне, пожалуйста, одну, я ее обязательно прочитаю!

– Да они странные, они сумасшедшие…

– Нет‑нет‑нет, я хочу обязательно их почитать, именно твои.

С ребятами, которые поехали на Афон после меня, я отправил ему «Мужика с топором». Вот такая история, вернее, две такие истории, которые были очень промыслительны, в которых Господь очень миловал меня, грешного. И так я смог прикоснуться к вещам, которых вряд ли достоин, и прикоснуться к которым сам вряд ли когда‑либо смог. А вот какие‑то милые, приятные люди позволили всё это увидеть, ощутить ту Благодать, которая исходит от Православных Святынь, и дает возможность каждому из нас надеяться на спасение, если видишь, как спаслись те люди, которые сегодня и есть Праведники наши, святые Отцы.

– Андрей Николаевич, по собственным оценкам, вы – солдат, тренер, ученый, конструктор оружия, специалист по менеджменту, писатель, и в то же время вы с восхищением рассказываете о людях, занятых очень тяжелым, но примитивным или в значительной степени даже бесполезным физическим трудом. Чем же вам лично близки их занятия, если вы постоянно выдаете в мир свои идеи, книги, интервью и разработки, всё то, что дает вам возможность создать Бог, в то время как монахи заняты трудом только для того, чтобы с его помощью выжечь свои внутренние страсти?

– Вот я только что сегодня снимался на одном из телевизионных каналов, рассказывая о своей позиции в отношении провокаторов, которые пытаются втолкнуть мою страну в пучину неуправляемого, бесцельного бунта, хаоса, следствием которого являлась бы гуманитарная катастрофа, не больше и не меньше. Меня спрашивают: «А как вас объявить, вы кто?» Говорю: «Назовите меня просто: Андрей Кочергин. А я если вы хотите узнать, кем я более всего себя ощущаю, то я бы сказал – Православный, но вряд ли это будет соответствовать формату вашего канала».

Я прежде всего – Православный, человек стремящийся к Вере и уповающий на Господа. И когда я вижу, что мои монашеские братья в монашеском чине спасаются через столь поразительные подвиги, то где‑то даже завидую. Но тут мы можем говорить о двух параллельных путях: есть подвиг монашеский, есть подвиг воинский. И самое поразительное, что именно отношение к монашеству и воинству – это два, наверное, самых непростых вопроса в Православии. Потому что и монахов не было во времена Спасителя, и заповедь «не убий» существует, и никто ее не отменял. В этой связи, и те, и другие находятся на самой грани, где можно впасть в прелесть, где можно вместо спасения души обрести гордыню и погибнуть безвозвратно, вместо того, чтобы исполнить то, что должен, и жизнью своей укрепить Веру людей, стоящих рядом, дать им шанс на физическое и духовное спасение. И те, и другие «служат», службой называется и монашеский подвиг, и воинское дело. И те, и другие жизни положили за свои идеалы и Веру. И если монах, постригаясь, принимает на себя обеты столь серьезные, что они дают ему основание думать, что он сможет исправить свою испорченную человеческую природу, которая господствует над всеми нами, то и любой солдат присягает отдать свою жизнь за то, во что он верует, это исправление той же природы именно служением. По сути своей и монах, и Православный солдат сражаются с грехом, а значит, они трудятся для Бога и во Имя Его.

В этой связи и монах, и солдат отдают свою жизнь за то, что составляет их Веру. Я очень рад, что сегодняшняя армия получила священников, которые исполняют воинские требы, даже появился специальный воинский требник, позволяющий освящать оружие и благословлять на воинский Подвиг. То есть, по сути дела, монах и солдат – одно и то же, только каждый сражается на своем участке фронта. Но и монах, и солдат понимают, что мера ответственности, лежащая на их плечах, столь велика, что запнись – и уронишь, а уронишь – не поднимешь: права на ошибку нет ни у первого, ни у второго, диавол не дремлет.

 

Я – солдат. Причем для меня это не обозначение принадлежности к воинской части или военно‑учетная специальность, а состояние моей души, обретенное с годами воинской службы. При этом я, как и любой Русский мужчина, – воин Христов, потому что я Православный, а другим Православный быть не может, потому что всю свою жизнь он сражается с грехом, и поле боя – душа человеческая. И Страшный Суд, который нас ждет, многими богословами определяется как действие совести, а совесть не обмануть. Именно она спросит с человека по счетам, которые вы принесете с собой в Царствие Небесное.

И когда говорят: Господь всё видит, – это правда, потому что вы всё видите, и совесть ваша фиксирует всё, что было в вашей жизни, и себя не обмануть, и слава Богу, слава Богу. Очень радостно, что всё больше Русских ребят начинают сознавать себя внуками и правнуками тех великих Православных воинов, которые и есть соль земли Русской. Которые оставили нам в наследие столь величественную и грозную империю. И остается думать и надеяться, что именно эти ребята поведут эту страну к новым победам, свершениям, которые позволят сиять нашим знаменам так, как они сияли тысячу лет. А монахи, неся свою службу, вымолят заступничество Матери Божией и милость Спасителя для всех нас. И вот так каждый на своем месте, мы исполним долг перед своим народом, перед своей страной, и, самое главное, перед своей Верой. И иного пути нет. Только с Верой в сердце и Спасом Нерукотворным на флаге. Что одни, что вторые. И все мы воины по милости Божьей.

– Андрей Николаевич, если с тем, как люди оказываются в армии, всё более или менее понятно (в большинстве случаев потому, что у них не было другого выбора), то вот с тем, как люди становятся монахами, ясно далеко не всё. На примере тех монахов, с которыми лично знакомы вы, расскажите, что было для них мотивом принятия пострига: сочетание горячей веры, но слабой воли, которая не была способна бороться с грехом вне монастырских стен, жажда нового духовного опыта и мистических переживаний или желание испытать себя и свои силы?

– Монашеский постриг – это опора для слабого, это смирение для сильного и откровение для ищущего. Это то, что для каждого оказывается своим, а по сути едино – прикосновение к Богу. И каждому дается то лекарство, которое нужно для исцеления именно его болезни. Вот почему столь разными являются Отцы. Кто‑то еле ноги таскает, а свет от них неземной и тепло души, хоть не отходи в холод мира, а кто‑то… я видел батюшку: во‑первых, с лица, бандит – бандитом, а во‑вторых, ТТХ такие, что ему бы молотом махать или трактора из болота вытягивать. А он – Отец, монах, уверенный, жестко смотрящий и крепко стоящий на ногах. И твердость Духа в нем, и пример служения.

В этом и есть величие самого монашеского существования, что монахи – это люди, которые молитвами своими и жизнью своей, каждый по‑своему, но каждый – услышанный Богом, позволяют России не утонуть в крови все эти годы. Ведь сколько монахов, людей чистых и честных, молятся за нас, грешных, чумазых, злых и никчемных, когда мы забываемся в искушениях наших, погибая в грехе и гордыне.

Однажды, года три тому назад, я позвонил Батюшке Илье, монаху из Оптиной пустыни, и поздравил его с началом Великого Поста. А после этого сказал: «Батюшка, вы знаете, у меня девять тренировок в неделю, устаю при моем‑то возрасте, не могли бы вы благословить мне есть рыбку во время Поста? Потому что мне без рыбы тяжело тренироваться». Он помолчал и ответил: «Ты вообще в своем уме? Ты монаха просишь благословить грех! Если не можешь справиться, жри свою рыбу, а потом кайся, если такой слизняк». Как вы думаете, я ел рыбу в тот Великий Пост? Как вы думаете, я смог ее есть в посты когда‑нибудь? Скажу более, после того поста и мясо есть перестал. Вот что такое монашество, вот вам пример Духа. Слабости там столько, сколько в ржавой батарее: угловата, порой неприглядна, но уж точно не смешна и не легковесна.

Поэтому глядя на любого монаха, понимаешь, что у него свой путь, именно его собственный, уникальный по сути своей. Но в совокупности они все – то воинство Христово, которое каждый день отправляется к Нему с молитвой, чтобы за нас за всех просить о снисхождении к нам, о даровании сил, о вразумлении, защите и покрове. О том самом небесном омофоре, который в состоянии вопреки нашей немощи и глупости спасти нас от тех бед, которые валятся на наши головы.

В Брянске есть отец Леонид, мой большой друг, ровесник моего сына, мальчишка, который взахлеб рассказывал, что еще в школе очень хотел пойти в монастырь. Причем семья‑то у него была не шибко верующей, но он начал ходить в монастырь, и так ему всё нравилось, так у него сердце прямо пело, и так ему хотелось приобщиться к этому не фрагментарно, а по‑настоящему, целиком! Игумен, который разговаривал с ним, оказался очень промыслительным человеком. Он сказал: «Нет, дружок. Мало ли… может, это очарование какое? Ты сходи в армию, а вот когда вернешься из армии, то мы и решим, пойдешь ли ты в монастырь или не пойдешь». Все два года он мечтал об этом. И только пришел, даже форму не снял, побежал в монастырь и сказал: «Всё, я вернулся! Постригайте меня!» Ну, теперь уже не постричь вроде как‑то неловко.

А скольких людей отправляют назад, говорят: «Нет, тебе нельзя. Помолись, потрудись в покаянии. Обрети равновесие в душе». Потому что монастырь – это не дурдом и не богадельня, куда принимают всех, кого ни попадя, здесь нужны сильные люди, которые приходят не спрятаться от чего‑то, а вручить себя Богу, понимая, что вручая, они обрекают себя на Подвиг молитвы, поста и послушания. И не все могут его выдержать. А многие пытаются по глупости, находясь в искусительных мечтаниях, и нет страшнее момента, когда человек разочаровывается в своем выборе. А ведь обратной‑то дороги нет. Не в том плане, что кто‑то тебя за это накажет, а в том плане, что ты душу свою бессмертную искалечишь окончательно. Нельзя совершать подобные ошибки. Нет, наверное, более тяжелого выбора, чем решение о монашеском постриге. И в этой связи Благословение и совет духовника – это единственное, наверное, что дает основание думать, что вы не ошибаетесь и не блуждаете в каких‑то иллюзиях.

Вот так у каждого свой путь, но все пути сходятся на вершине, а вершина эта – Голгофский Подвиг Господа нашего, и своим подвигом мы стяжаем право находиться с Ним рядом, а воля наша соединяется с Волей Бога. И отступает от нас Адамов грех, тот самый грех, который толкнул первых из людей убивать друг друга, и Каин убивает Авеля. А после этого война поселяется в сердцах человеческих и продолжается по сию пору. Все войны на свете носят религиозный характер, все. Сожалею, слова не мои, но подписался бы под каждой буквой. Все войны религиозны, а в основе их лежит тот самый грех, изувечивший человеческую природу, созданную по Образу и Подобию Бога.

– В последних своих выступлениях и на страницах этой книги вы часто повторяете фразу, которую вам открыли монахи Дохиара: «Убийство врага на поле боя есть проявление доблести и чести». Если так, спорить с этим сложно, но почему же тогда после участия в военных действиях Церковь не благословляет солдат приступать к Причащению Христовых Таин, настоятельно рекомендуя им какое‑то время покаяться и помолиться о своих грехах? Если и военная служба, и монашество являются равновеликими подвигами, то почему же человек, проявивший «доблесть и честь», оказывается признанным не вполне годным для того, чтобы сразу после этого жить полной христианской жизнью?

– На этот вопрос ответить очень легко. Потому что, говоря о солдатах после войны, мы не называем сейчас конкретных фамилий, мы говорим обо всех, эта та самая профилактика, (иначе ее не назвать), душе всенепременно необходима. Потому что душа человека, отнявшего жизнь у другого человека – потемки: мы не знаем, что он чувствовал в этот момент. Для кого‑то это – ужас, это тот груз, который он понесет в себе до гробовой доски, каясь и прося прощения. Даже если всё было сделано по благословению духовника, сообразуясь с боевым приказом и в соответствии с присягой. Всё вроде бы на стороне человека, но от совести не спрятаться, она видит всё. Если человека не ужасает вид смерти, то человеком он себя называть может крайне относительно.

Вот поэтому, чтобы обеспечить душевное равновесие, основанное на посте, молитве и смирении, для человека, пережившего ужасные потрясения, дается столь жесткая епитимья, как отстранение от таинства Евхаристии на какой‑то промежуток времени. Но что поразительно: Афоне человеку после убийства запрещают пять лет приступать к Причастию, а прелюбодеяние наказуется десятью‑пятнадцатью годами аналогичного запрета.

Какие очевидные полюса мировосприятия: вот монахи, которые принимают на себя обет безбрачия, чтобы так обрести право на Царствие Небесное, и вот люди, которые считают, что прелюбодеяние – это всего лишь забавное времяпровождение, «так делают все». И вот человек, который жертвует своей жизнью, выполняя долг перед своей нацией, совестью и Верой, и вынужден потом каяться за это. И грех прелюбодеяния расценивается как гораздо более тяжкий по сравнению с грехом убийства врага на поле боя, где есть проявления доблести и чести, но есть опасность: прелесть, возникающая от того, что в сердце человека заползают ненависть, злоба, сладострастие при виде убитого человека. И нет никакой гарантии, что этого не случилось. Вот поэтому Церковь и принимает те лечебные душеспасительные меры в отношении солдат, исполнивших свой армейский долг, чтобы исцелить это прельщение, если оно произошло. Но меры эти гораздо менее строгие, чем те, что направлены против блуда.

Так что никакого противоречия здесь нет, есть просто здравый смысл и забота о духовном состоянии людей, претерпевших столь серьезные испытания.

– В ходе этого интервью вы назвали монашеский подвиг альтернативным подвигу воинскому и наоборот. Действительно, если мы посмотрим, например, на российскую армию, то увидим, что и в ней, и в монастыре людям приходится переносить многие лишения и терпеть скудность. И в любой армии, как и в монастыре, имеют место почти полное отсутствие собственного имущества и абсолютное подчинение себя старшему по званию или должности. Но есть одно отличие, которое нуждается в комментарии: в отличие от монаха, солдат должен быть готов к ранениям и смерти, если потребуется. И по приказу он обязан убивать. В то же время монах, в отличие от воина, ни своей, ни чужой жизнью не рискует. Не делает ли это отличие воинский подвиг большим или меньшим по отношению к монашеству или наоборот?

– Понимаете, здесь нам всем нужно понять, что есть смерть. Это более чем важно с учетом того, что мы умрем, и это факт. Возникает резонный вопрос: а что, продолжительность жизни – это какая‑то высшая ценность? То есть если человек живет, как свинья, но долго, то он для себя и окружающих гораздо ценнее человека, просиявшего и ушедшего в Царствие Небесное после короткой, но яркой жизни? Еще раз говорю: цель жизни – ответ на вопрос, зачем она нужна. С одной стороны – люди, рискующие собой и отдающие свою жизнь за други своя, выполняющие свой воинский долг, с другой – жизнь, отданная Богу через труд для людей. Пытаться угодить людям, пытаться им понравиться, пытаться каким‑то образом реализовать их суетные чаяния и надежды – задача непосильная, потому что человек слаб и капризен. И лишь служа Богу, подчиняясь Воле Его Святой, которая делает нас чище и лучше, мы поневоле начинаем изменять к лучшему мир вокруг себя, служа и людям, которых Господь милостиво послал нам, для труда нашего, во Имя Бога. Солдат его изменяет силой оружия, монах его изменяет силой молитвы. И чья цена выше – а кто ее мерял?

Когда монахи живут в затворе, то не смерть ли это при жизни, многолетняя и мучительная? Когда монахи принимают на себя послушание не ложиться спать? Я видел Отца Сысоя, монаха в Дохиаре, который много лет не спит, потому что принял на себя такое послушание. Когда я спросил, сколько дедушке лет, мне ответили: сорок девять. Но внешне это глубокий старик. И обыватель, быть может, скажет: «Но это же идиотизм!» С точки зрения компьютерного гения, поедателя попкорна? Конечно! А он с диаволом сражается, и, видимо, столь страшные мысли его посещают, столь тяжкие душевные муки терзают его Душу, что он принял на себя то, что любой другой человек иначе, как ужасом, назвать не может. Он убивает свою плоть, спасая свою Душу. И спасется через это. Все идут спать, а он берет метлу и все эти четыре часа метет двор, много лет подряд. Все встают, и он приступает к молитве и работе со всеми. Стоит на службе, периодически кратковременно теряет сознание, снова приходит в себя и опять поет. Он совсем не спит! Его так и зовут: «Ночная птица». Это один из известных иконописцев на Афоне, Отец Сысой. На нем теперь, кстати, ботинки, которые я ему подарил – Corcoran Desert. Уж больно они ему понравились, когда он увидел их на мне, у него ноги больные. Так что если увидите Сысоя, посмотрите ему на ноги: это монах, который несет свой подвиг в желтых армейских ботинках, сделанных для пустыни. Помоги Господи Старцу!

Нет тут меры, нет тут веса, большего или меньшего. Есть одно: готовность дойти до самого конца. И получается это у того, кто, решив однажды, не сворачивает с выбранного пути.

Я счастлив, что прикоснулся к этим людям, столкнулся в их лице с неподдельными «солдатами», «офицерами» и «генералами» армии Христовой, которых иначе, как Героями, назвать нельзя. Все они явили мне пример, каким должен быть Человек. Здесь, увидев эту планку, ставить свою ниже – да просто омерзительно. Да нельзя по‑другому, надо только так и никак иначе. Увидев, как должно жить, продолжать жить иначе – предательство Веры.

– Вы высказали мысль, что покуда здесь, в миру, множество людей грешат, не задумываясь даже о том, что вообще есть грех, монахи молятся за всех нас. Насколько вообще уместны, этичны и разумны бытующие рассуждения о полезности монастыря для страны, к которой он относится, и живущих в ней людей? Можно ли считать, что монастыри необходимы нам в том же смысле, как необходима армия, то есть для решения каких‑то практических социальных или экономических задач? Например, для того, чтобы молитвами монахов исцелять больных, спасать гибнущие от природных стихий урожаи, примером монашеского благочестия улучшать нравственность граждан? Или для того, чтобы во время войны обеспечивать армии из тыла мистическую поддержку высших сил?

– Вопрос, мягко говоря, чудной, но, тем не менее, он явно отвечает современным представлениям молодежи о мистической составляющей Православия. То есть если они могут договориться с Богом, ну через там своих святых или еще как, то почему бы им не заниматься практическими делами? Но тут мы начинаем впадать в некую ересь. Так, например, господа пятидесятники или харизматы действуют, исходя из очень интересного посыла: если ты богат – значит, ты угоден Богу. Соответственно, как только ты начинаешь верить в Спасителя, твои дела начинают идти лучше. А если дела идут плохо, значит, ты плохо веришь, и поэтому Бог тебе не помогает. В этом есть какая‑то логика, и всё бы ничего, за исключением одного: получается, что у самого Господа, распятого на Кресте, дела пошли плохо, как‑то не задались. Соответственно, если не очень‑то получилось у Него, то с чего бы хорошо пойдет у нас? И здесь увеличивать надои или делать так, чтобы рожь колосилась, потому что в конкретном монастыре отбиваю поклоны, как минимум неприлично.

Всё это сделано для одного: не важно, чем ты занимаешься, важно – кто ты. И монастырь есть сосредоточение той Православной мысли, того Православного Духа, относительно которого происходит становление народа, его окружающего. Когда мы соприкасаемся с монахами, которые сияют уже при жизни, мы видим тот ориентир, который нам дает живой человек своими поступками, Подвигами, словами и делами. И нам иначе уже жить не придется. И вот тогда в наших руках и рожь заколосится, и надои повысятся, и враг будет повержен только потому, что мы, прикоснувшись, обрели то, что называется Верой Христовой, когда «За Веру! Царя! И Отечество!» Вот как это происходит. Это не телеграфная связь, и наверху, на Небесах – явно не канцелярия, запросы и служебные записки туда не подать.

Единственное, чем там заняты – это учетом и контролем спасения конкретной души человека. И слава Богу, что так. Отягощать Бога бухгалтерией – это превращать Его в кассу взаимопомощи. Что за унизительное отношение к Создателю всего сущего? Поэтому, слава Богу, что есть монастыри, эти оплоты Православия, которые в состоянии сделать из нас солдата, труженика, отца, сына и гражданина. И именно там это происходит. Потому что Русский без Православия – дрянь человек (с). Слишком мало еще монастырей и слишком много дряни у нас, видимо, из‑за этого. Слишком сильно укрепилась она на нашей святой земле. И единственный способ избавиться от нее – это Любовь, с которой Спаситель взошел на Крест. Это пример того, как не силой, кнутом и кандалами можно заставить человека стать лучше, а Подвигом столь поразительным, что его видят даже те, кто зажмурился. Верую в это, и примеров тому в нашей истории – бессчетное множество, и слава Богу. Без Православия нам – смерть, потому что Православие – наша жизнь. Так, и только так, и никак иначе.

– Продолжая разговор о воинском и монашеском подвигах, хотелось бы предложить вам рассказать о том, каково отношение самих монахов к военному делу на примере тех монахов, которые известны вам. Почему получается так, что у нас в России широко известен только один яркий пример участия монахов в сражении – пример Осляби и Пересвета. В чем, на ваш взгляд, был смысл этого конкретного подвига и можете ли вы назвать другие примеры, когда бы отдельные монахи или монастыри в целом вставали на защиту государства в тяжелую для него пору? Ведь, наоборот, известно, что многие участники военных действий оказываются потом в монастырях, завершая свои дни монахами…

– Во‑первых, хотелось бы вспомнить об известной скульптуре на Крите, изображающей монаха с винтовкой в руках, и знаменитой истории, которой она посвящена, когда монахи, по Благословению игумена, взяли в руки оружие и активно сопротивлялись немецкой оккупации этого острова.

Но тут другое: мы – люди мирские. Мы слабее в разы, чем те, кто вручил свою жизнь в руки Бога. Поэтому нам, в силу слабости нашей, нужно оружие. В силу того, что мы не до конца еще верим и не ввергаем себя под Божию Благодать и Его заступничество. Тот же Батюшка Серафим не поднял руку на разбойников, на него напавших, Господь сам всё управил: и он жив остался, и те приняли страшную, мучительную смерть. Все, кто напал на Батюшку. И это не повод для сладострастной ухмылки типа «вот вам за это», а свидетельство того, что Господь всё управляет сам, и без нашего вмешательства, «…взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» (Матф. 6: 26).

Гораздо важнее, что эти монахи молятся за солдат, те остаются живы и подвиг их венчается Победой Русского оружия. На этот счет можно вспомнить ветхозаветное предание, когда Моисей и его народ шли по пустыне и встретили войско Малика. Его воины были сытыми, хорошо вооруженными и агрессивными. А среди путников Моисея были женщины, дети и старики, и воины давно уже страдали от недостатка пищи и воды. Но нужно было принимать бой. Моисей простер руки к Богу и начал просить о помощи. И Малик дрогнул, и его люди не понимали, что причина их поражения – это человек с поднятыми руками. Стали опускаться руки Моисея – и Малик стал теснить путников. Тогда двое из них подошли к Моисею, подняли руки его, и Малик отступил. Вот ветхозаветное предание, которое говорит о том, что есть подвиг молитвы в реальном сражении, когда один монах, которого слышно на Небесах, важнее порой целого обоза с тушенкой, тротилом и учебно‑боевыми подругами. И где там важное, а где второстепенное, разобрать очень сложно. Поэтому пускай монахи останутся на своем участке фронта, а мы – на своем. И они комплементарны: один без другог