К нестареющей и чудной нескончаемой жизни,

Даруя миру великую милость!»

Многое из того, что мы говорили в связи со стихирой на стиховне, относится и к этой стихире. Можно добавить ещё одну их общую черту: евангельские слова старца Симеона, которые просто констатируют происходящее: «Вот и отпускаешь Ты раба Твоего», здесь превращаются в просьбу: «Отпусти!» Для литургического песнопения к финалу естественен переход в молитву, прошение.

Но эта стихира в поэтическом отношении построена иначе. Стихира на стиховне позволила нам отметить один из самых общих принципов литургических песнопений: игру контрастами, парадоксальное столкновение несовместимого. Автор ее, преп. Андрей Критский, отличается любовью к аллегориям и к немедленному истолкованию этих аллегорий (как мы видим в его «Великом Каноне»). В нашей стихире на стиховне он символически (точнее, аллегорически) истолковывает значение храмовых жертв за первенца – пары горлиц и двух голубиных птенцов.

Автор этой стихиры ничего подобного не делает. Зато здесь мы можем говорить о другой, тоже общей для множества литургических текстов технике – «извитии словес» или «плетении словес», ἡ πλοκή по-гречески. Она состоит в том, что какое-то одно слов многократно повторяется, ставится в разные позиции, наполняется разными смыслами. В первых шести стихах нашей стихиры такое слово – закон. «И по закону, как Закона Творец, закон исполняя…» От этих повторов и перемещений слово, которое опевается, становится одновременно и очень значительным – и выходящим за пределы своего, да и вообще всякого значения. Отсюда, вероятно, уничижительное употребление «плетения словес» – как чего-то пышного и хитроумного, в смысл которого невозможно вникнуть, а может, его и нет. Иногда «извивается», «плетется» не слово, а образ: в нашей стихире это образ старости, древности. «Древний днями» лежит на древних руках Симеона.

Из разных попыток объяснить происхождение этой метафоры, «извитие словес», мне больше нравится предположение о связи такого занятия – сплетания слов между собой – с плетением венка. Поэзия, построенная по принципу ploke, – это как бы изготовление торжественного венка, которым венчают победителя. Происхождение этой техники из позднеантичного торжественного красноречия очевидно. «Извитию словес» в каком-то отношении близка барочная техника «концептов» («concetti») в испанской и итальянской поэзии. И в манере поэтов послесимволистского времени мы неожиданно встречаем свое «извитие словес» (как, например, в стихах О.Мандельштама «Сестры тяжесть и нежность», о гимническом характере которого я уже говорила). Слово теряет свой смысловой контур и, словами Мандельштама, бродит, как Психея возле брошенного тела.

Вероятно, стоит ещё отметить сильное переосмысление слов Симеона в последней «строфе» нашей стихиры. «Узы плоти», «темница плоти», стремление освободиться из этих уз – такого рода мысль для библейского языка чужда. Долгожданная кончина праведника никак не связана с античным представлением о побеге из тюрьмы тела. Не связана она и с христианским мотивом перехода к иной, бессмертной, нестареющей, бесконечной жизни. Образы этой жизни особенно сильны в поэзии отпевания и панихиды. Как бы в «обратной перспективе» в прощальную песнь Симеона вплетаются символы христианского отпевания, которое возникнет много позже. А волнующий характер этой встречи-прощания, как она описана у Евангелиста Луки, состоит, в частности, и в том, что куда уходит Симеон, куда его отпускают – совершенно неизвестно.

Священник Фёдор Людоговский:

Стихира «Ветхий деньми» – первая в группе стихир на литии. Наличие в составе великой вечерни литии (и стихир на ней), а также малой вечерни – это, согласно уставу, отличительная особенность всенощного бдения в сравнении со службами более низкого ранга – полиелейной, славословной и др. Таким образом, всякий раз накануне воскресного дня следовало бы совершать литию. Однако в приходской практике такая особенность богослужения является характерной чертой по преимуществу двунадесятых праздников.

Авторство стихиры «Ветхий деньми» неизвестно. В славянской Минее она надписана как стихира Анатолия – в точном соответствии с греческим оригиналом. Стихиры с подобным надписанием присутствуют и в Октоихе. Однако, по всей видимости, имя Анатолий здесь нужно понимать в его первоначальном, этимологическом смысле – «восточный»: «Очевидно, – пишет архим. Киприан (Керн), – это анонимные стихиры, названные так потому, что вошли впервые в службу в восточных Иерусалимских уставах».

В рассматриваемой стихире прежде всего обращают на себя внимание два первых слова – Ветхий деньми, т.е. Древний днями – проще говоря, Вечный. Это одно из ветхозаветных наименований Бога – наряду с Яхве, Саваоф, Апфо и др. Выражение взято из книги пророка Даниила (гл. 7): «Видел я, наконец, что поставлены были престолы, и воссел Ветхий днями; одеяние на Нем было бело, как снег, и волосы главы Его – как чистая волна; престол Его – как пламя огня, колеса Его – пылающий огонь. Огненная река выходила и проходила пред Ним; тысячи тысяч служили Ему и тьмы тем предстояли пред Ним; судьи сели, и раскрылись книги» (Дан 7:9–10). Выражение Ветхий днями в этой главе употреблено трижды – в ст. 9, 13 и 22. За пределами книги Даниила ни древнееврейское слово со значением «древний», присутствующее в этих трёх стихах, ни выражение в целом в других библейских книгах не встречается. Однако такое наименование Бога получило свое развитие и осмысление в иконографии – в так называемой Троице новозаветной: седовласый Старец – Бог Отец (именно Он трактуется в этой иконе как Ветхий днями), Сын Человеческий – Христос, и Святой Дух в образе голубя. Правомерность такого изображения Бога Отца не раз подвергалась сомнению: в самом деле, как можно изобразить на иконе Бога, Которого не видел никто никогда (см. Ин 1:18)? Ведь, в отличие от Бога Сына, Бог Отец не воплощался. Тем не менее, иконы и фрески с таким сюжетом весьма популярны и их до сих пор можно увидеть во многих храмах.

В сретенской стихире Древний днями из видения пророка Даниила отождествляется с Богом, давшим закон Израилю через Моисея, и с тем Младенцем, которого ныне принимает в свои объятия праведный Симеон. Бог – законодатель и одновременно исполнитель закона.

Вторую половину стихиры образуют слова, которые неизвестный нам гимнограф влагает в уста старца Симеона – это парафраз песни праведника, известной нам из Евангелия («Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…» – Лк 2:29-32). Однако стоит обратить внимание на сдвиг смысла: если в оригинальном тексте речь идет об Израиле, богоизбранном народе, то в творении христианского песнописца мы видим ту перспективу, что открывается с Боговоплощением – Христову Церковь, новоизбранный Израиль, в котором вчерашние язычники и уверовавшие иудеи стали, по слову Спасителя (Ин 10:16), единым стадом.

Опубликовано в журнале "Нескучный сад" (14.02.2013)

http://olgasedakova.com/Poetica/1131

Комментарий пятый.