Интеллигенция как агент страха

Во всех современных обществах интеллигенция принадлежит к группе активных производителей страхов. Интеллектуалы не только создают идеологии и служат политическим элитам, но и считают своим долгом критически относиться к действительности. Конечно, исторический контекст существенно влияет на их позиции. Так, некоторые русские интеллигенты, оставшиеся в стране после большевистского переворота, добровольно или при прямом давлении господствующего режима играли роль больших оптимистов, даже триумфаторов.

Катастрофические настроения за одно-два десятилетия перед революцией 1917 года были чрезвычайно распространены среди русской интеллигенции. Валерий Брюсов, Александр Блок, Дмитрий Мережковский, Андрей Белый, Федор Достоевский, Владимир Соловьев предсказывали катастрофические события в России (2).

Антикапиталистические настроения, духовные и интеллектуальные противодействия распространению элементов капиталистического хозяйства стране были окрашены в апокалипсические тона, что нашло широчайшее отражение в русской литературе (3).

Антикапиталистические настроения переплетались с антипрогрессистскими. Так, русские софиологи признавали социальный прогресс, но одновременно отождествляли его с регрессом. Они полагали, что прогресс социально опасен и несет возможность катастрофы. Отсюда идея конца истории, то есть в конечном итоге катастрофы (4). Христианский эсхатологизм соединяется с представлением о прогрессе, с научной проблематикой анализирующей проблемы современного катастрофизма. Например, известный русский философ К.Леонтьев полагал, что прогресс ведет к катастрофе. Это может рассматриваться как конкретизация православной эсхатологии.

Идеи катастрофизма получили мощную поддержку в философии. Например, знаменитый русский философ В.Соловьев написал статью “Россия и Европа” (1888), а затем прочитал лекцию “О конце всемирной истории”, что резко усилило в обществе представления о приближении всемирной катастрофы. Философ К.Леонтьев в брошюре “Наши новые христиане” утверждал, что “все должно погибнуть”.

Одной из форм выражения катастрофических настроений была поддержка некоторыми представителями элиты революционеров-террористов, у которых катастрофическое сознание достигало крайних форм (5).

Дальнейшее развитие интеллигентских представлений о катастрофизме приняло катастрофический характер в буквальном смысле этого слова. В результате полного краха интеллигентских идеалов мир стал восприниматься ими как достойный смерти. На этой волне обесценивалась как своя жизнь, так и чужая.

Все эти настроения приближали реальную катастрофу в начале века. Дело не только в негативной оценке происходящих в стране изменений со стороны широких слоев населения и определенной части элиты. Дело в росте пессимизма среди властей. Некоторые из представителей культурной и хозяйственной элиты потеряли надежду на “органическое “ решение проблемы страны. Они стали склоняться к “надорганическому решению” (6), т.е. к революции. Это не могло не наложить отпечаток на общую атмосферу в стране, на усиление катастрофизма.

Хотя сравнения предреволюционной интеллигенции и современной интеллигенции и стало общим местом, трудно удержаться от того, чтобы отметить, с каким чрезвычайным пылом обсуждает последняя тему опасностей и катастроф, грозящих посткоммунистической России. Среди страхов фигурируют: установление диктатуры и приход к власти фашистов: крах науки и культуры; утрата русской национально-культурной идентичности; захват России западным капиталом; депопуляция и возможная дезинтеграция страны. Несколько русских либералов — горячие защитники Ельцинского режима в 1995-1996 годах — пытались убедить публику, что массовые пессимистические настроения населения России возбуждены вовне не “объективной действительностью”, но интеллигенцией, “профессиональ-ными хныкателями”, которым помогли в этом деле средства массовой информации (7).

Некоторая часть русской интеллигенции генерализирует свои пессимистические представления, считая, что упадок России — часть общемирового процесса сползания человечества к пропасти. Так, известный писатель Виктор Астафьев писал о “горечи и печали, оцепенении и разочаровании, из-за того что агрессивные и животные элементы человеческого существа в конце тысячелетия, как это и было предсказано в Откровении, толкают человечество в бездну, пробуждая в нем примитивные инстинкты” (8).

Несомненно, российские интеллектуалы имеют больше оснований для пессимизма, учитывая глубокий экономический кризис, политическое несогласие и неэффективные попытки реформирования в России. Однако и в относительно благополучных США американские интеллектуалы также весьма активны в распространении пессимистического взгляда на будущее. Некоторые авторитетные американские авторы указывают на различные катастрофические угрозы для США и остального мира. Статьи Роберта Каплана, где описывается рост анархии в мире, — лишь один пример этой тенденции в американском интеллектуальном сообществе (9). Другой пример — работы Бенджамена Барбера, в которых он пугает читателей джихадом между наблюдающимися тенденциями партикуляризации и процессом мегаглобализации (10).

Эти и другие американские авторы всевозможных политических оттенков говорят о возрастастающей опасности мультикультурализма и скрытых негативных последствий иммиграции (11); они просвещают общество относительно экономического упадка Соединенных Штатов и возрастастающей катастрофической задолженности федерального правительства; грозят грядущим банкротством системы социального обеспечения; прогнозируют возможный крах Америки из-за быстрого роста затрат на здравоохранение или потери конкурентоспособности американских товаров в торговой войне с Японией и Европой; и наконец они предвещают окончательную деструкцию американских городов (12).

Некоторые ученые призывают общественность отказаться от оптимистического видения развития экономической и политической ситуации в Африке, мусульманском мире и в бывшем Советском Союзе; от веры в возможность справиться с проблемами распространения ядерного оружия, международным терроризмом. Они полагают неостановимым процесс нарастания общей коррупции и криминализации мира; их страшат межэтнические войны, часто переходящие в геноцид, экологические бедствия и масштабные эпидемии. От внимания американцев, а также людей во многих других странах не ускользает даже такая проблема, как возможная гибель жизни на Земле в результате космической катастрофы, например, от столкновения нашей планеты с кометой (13).

Высокий уровень интереса в Соединенных Штатах к “теории хаоса”, которая имеет дело с непредсказуемым результатом взаимодействия множества причин, а также к математической “теории катастроф”, описывающей на языке формул катастрофические сдвиги и бифуркации, также является косвенным признаком того сохраняющегося беспокойства, которое поддерживается в американском обществе относительно грядущих опасностей.

Массы как носители страхов

Уже говорилось, что массы — реципиенты страхов — “приобретают” свои страхи из двух главных источников: из “первых рук”, т.е. их собственного опыта и опыта их семьи; и из “вторых рук”, т.е. от средств массовой информации, образовательных институтов, искусства и литературы, а также в процессе личной коммуникации, в особенности с так называемыми “лидерами общественного мнения”. Согласно нашему исследованию, проведенному в России, большее число опрошенных (63%) связывают появление страхов в своем сознании со своим личным опытом, и только 33% опасается вторичной информации, полученной из телепередач, радио и газет.

Индивидуальный и семейный опыт, идущий из прошлого и включающий настоящее, — мощный фактор, влияющий на уровень катастрофизма в человеческом мышлении. Люди обычно судят о возможных опасностях, исходя из своего прошлого опыта.