В чем заключается сходство подходов сталинистов и меньшевиков к трактовке исторического процесса?

Проблема сталинских коммунистов заключалась в том, /^тк^и что они не были достаточно «чистыми», что их захвати­ла перверсивная экономика долга: «Я знаю, что это тяжело и, может быть, мучительно, но что мне остается делать, таков мой долг...» Обыч­ный девиз этической программы - «Нет оправдания невыполненному долгу!»; и хотя «Би капп51, <1епп с1и зоИзИ» («Можешь, значит, должен!») Канта на первый взгляд предлагает новый вариант этого девиза, импли­цитно он дополняет его куда более жуткой инверсией. «Нет оправдания выполнению долга!» Ссылку на долг как на оправдание наших действий следует отвергнуть как лицемерную; достаточно вспомнить всем извес­тный пример с учителем-садистом, который мучает своих учеников беспощадной дисциплиной и пытками. Оправданием ему (и другим) служат слова: «Мне очень тяжело так поступать с бедными детками, но что мне остается, ведь таков мой долг!» Еще более уместным кажется пример сталинского коммуниста, который любит человечество, но со­вершает при этом чудовищные чистки и экзекуции, когда он этим за­нимается, сердце его разрывается, но он ничего не может поделать, поскольку таков его Долг перед Прогрессом... Мы сталкиваемся здесь с собственно перверсивным подходом приспособления позиции чистого инструмента Воли Большого Другого: я не несу за это ответственности, не я это делаю, я лишь инструмент высшей Исторической Необходи­мости... Непристойное наслаждение этой ситуацией порождается тем фактом, что я считаю себя оправданным за то, что делаю. Замечательная ситуация: я причиняю другому боль в полной уверенности, что не несу за это ответственности, а просто исполняю Волю Другого.

Говоря грубо и упрощенно, у революционных сил России в 1917 году, в трудной ситуации, в которой буржуазия оказалась неспособной положить конец демократической революции, оставался следующий выбор.

С одной стороны, позиция меньшевиков заключалась в подчинении логике «объективных стадий развития». Сначала демократическая ре­волюция, а уж потом революция пролетарская. В водовороте событий 1917 года вместо того, чтобы извлечь выгоду из постепенного разложения государственного аппарата и воспользоваться повсеместно распростра­ненным недовольством Временным правительством, все радикальные партии должны были сопротивляться искушению продвинуть этот мо­мент еще дальше и объединить усилия с демократически настроенными буржуазными элементами, чтобы прийти к демократической революции, терпеливо ожидая, когда созреет революционная ситуация. С этой точки зрения социалистический переворот в 1917 году, когда ситуация еще не созрела, интенсифицировал регресс к примитивному террору... (Хотя этот страх катастрофических террористических последствий «незрело­го» восстания может показаться предвестником грядущего сталинизма, идеология сталинизма по сути дела отмечает возвращение к «объекти­вистской» логике необходимых стадий развития¹.)

2. В чем принципиальное отличие ленинской позиции в понимании ис­торического процесса от сталинизма и меньшевизма?

С другой же стороны, ленинская позиция заключалась в том, чтобы взять препятствие силой, броситься в парадокс ситуации, ухватиться за возможность, ввязаться в борьбу, даже если ситуация еще не созрела, делая ставку на то, что само это преждевременное вторжение радикаль­ным образом изменит объективную расстановку сил, в рамках которой изначальная ситуация кажется незрелой, т.е. это вторжение подорвет само положение, заявляющее о незрелости ситуации.

Такое представление все еще допус­кает принцип, лежащий в основе объективистской «овеществленной» логики «необходимых стадий развития». Оно просто обеспечивает раз­личный ритм течения в тех или иных конкретных обстоятельствах (т.е. в отдельных странах вторая стадия непосредственно следует за первой). В отличие от этого позиция Ленина обладала большей строгостью: в ко­нечном счете, нет объективной логики «необходимых стадий развития», поскольку «сложности», вытекающие из путаницы конкретной ситуации и/или из непредвиденных результатов «субъективного» вмешательства, всегда нарушают прямой курс движения.

3. Чем, по мнению С. Жижека, характерен исторический процесс в сов­ременных условиях глобализирующегося капитализма?

В более общем смысле история капитализма — суть дли­тельная история того, как господствующая идеологически-политическая структура могла примирить (и урезонить взрывной край) движения и потребности, которые, казалось бы, угрожают самому ее существованию. Скажем, в течение длительного времени сексуальные вольнодумцы пола­гали, что моногамное сексуальное вытеснение необходимо для выживания капитализма. Теперь мы знаем, что капиталист может быть не только тер­пимым, но способен активно провоцировать и эксплуатировать различные формы «перверсивной» сексуальности, не говоря уже о промискуитетном потворстве сексуальным удовольствиям. Однако вывод из этого заключа­ется не в том, что у капитализма бесконечная способность интегрировать и тем самым подстригать взрывные края всех частных потребностей, а в вопросе выбора времени, «схватывания момента». Какая-то конкрет­ная потребность в определенный момент времени обладает глобальной взрывной силой. Она действует подобно метафорическому заместителю всемирной революции: если мы безоговорочно на ней настаиваем, сис­тема взрывается; если же мы долго выжидаем, метафорическое короткое замыкание между этой частной потребностью и всемирной катастрофой исчезает, и Система может с ехидно лицемерным удовлетворением спро­сить: «Ну что, этого добивались? Получайте!».