Статут Великого княжества Литовского 1588 г.

 

Розделъ одинадъцатый. О кгвалтехъ, о боехъ, о головщызнахъ шляхетскихъ. Артикул 1. Хто бы на чый домъ або на господу умысльне наехалъ, хотечы его забити (извлечение): "Уставуемъ: хто бы на чый домъ шляхетский не только на самый дворъ, але и на гумно або на дворецъ, где быдло и иншое господаръство домовое бываеть ховано, кгвалтомъ умысльне наехавшы або нашедъшы, а в томъ дому кого кольвекъ забил и тымъ покой посполитый възрушылъ, а то бы на него было слушнымъ доводомъ водлугъ сего статуту переведено, тотъ горло тратить, а не толко самъ, але и помочники такового, хто з нимъ на томъ кгвалте будеть, также горъломъ карани будуть, звлаща, если бы тые помочники от того отпрысегнутися не хотели, яко о томъ нижей в семъ же розделе, артыкуле втором описано естъ. А головщизна водлугъ стану совито зъ именья того кгвалтовника и тежъ шкоды если бы которые на томъ кгвалте вчинены детямъ або близскимъ забитого, з навезкою плачоны быти мають".

 

Соборное уложение 1649 г.

 

Глава Х: О суде. Статья 198: "А будет кто приедет к кому ни будь на двор насильством, скопом и заговором, умысля воровски, и учинит над тем, к кому он приедет, или над его женою, или над детьми, или над людьми смертное убойство, а сыщется про то допряма, и того, кто такое смертное убойство учинит, самого казнить смертью же, а товарыщев его всех бить кнутом и сослать, куды государь укажет".

 

О том, что приведенная статья Соборного уложения сформулирована на основе соответствующей статьи в Литовском статуте, свидетельствует помета "из Литовского", сделанная рядом с ее текстом в рукописном свитке русского юридического сборника. В результате переработки нормы Литовского статута составителями Соборного уложения был конкретнее определен объект преступного посягательства: в первом из правовых памятников шла речь об убийстве какого-либо человека ("в томъ дому кого кольвекъ забил"), во втором говорилось об убийстве хозяина дома, его жены, или детей, или слуг. Кроме того, были по-новому распределены санкции: в Литовском статуте карались смертью и главный исполнитель, и соучастники преступления, согласно же Соборному уложению, главный исполнитель приговаривался к смертной казни, а соучастники - к битью кнутом и к ссылке. Наконец, и это самое главное: если в Литовском статуте наказывалось преступление, совершенное в шляхетском доме ("хто бы на чый домъ шляхетский..."), то в Соборном уложении социальная принадлежность хозяина дома вообще не указывалась.

М.Ф. Владимирский-Буданов писал, что русское Уложение 1649 г. "в тех постановлениях, которые оно заимствует, везде уничтожает... сословную окраску; так, артикул 27 раздела XI говорит: О головщинах о хроменью члонков и о навезках шляхетских, а 10-я статья XXII главы Уложенья: а будет кто... учинит над кем-нибудь мучительское наругательство. Следующий артикул Статута говорит: хто бы шляхтича взял до везенья, а соответствующая статья Уложения: а будет такой поругатель кого-нибудь зазвав или силою заволокши к себе на двор..."*(60). Исключая из норм, заимствованных из Литовского статута, характеристики сословной принадлежности, составителя Соборного уложения 1649 г. выполняли задачу, которая была поставлена перед ними царем Алексеем Михайловичем по совету с патриархом Московским Иосифом, митрополитами, архиепископами, епископами и со всем освященным собором, а именно: изложить правовые нормы так, "чтобы Московского государьства всяких чинов людем от болшаго и до меншаго чину суд и росправа была во всяких делех всем ровна"*(61).

Многие редакционные нововведения, сделанные составителями Соборного уложения 1649 г. в содержании норм, заимствованных из Статута Великого княжества Литовского 1588 г., были обусловлены тем, что в России середины XVII в. существовал более развитый судебный процесс по сравнению с тем, на который был рассчитан Статут. В тех случаях, когда в Литовском статуте не ставился вопрос о проведении судебного разбирательства, Соборное уложение указывало, например: "На того убойца дати суд, а с суда сыскать".

Наиболее распространенным приемом переработки статей Литовского статута при введении их в содержание Соборного уложения было их разделение на части. Многие статьи Литовского статута были весьма объемными. При этом в одной и той же статье могла идти речь, например, о заговоре или бунте "на здоровье наше государево", об оскорблении государева величия, о фальшивомонетничестве, о собирании войска против государя, об измене. В Соборном уложении каждой из разновидностей преступлений посвящалась, как правило, отдельная статья.

Литовский статут отличался многословностью и цветистостью выражений. Заимствуя из него статьи, составители Соборного уложения сокращали и упрощали их текст. М.Ф. Владимирский-Буданов видел в этом еще одно преимущество русской юридической техники по сравнению с литовской. "Особенное свойство языка Статута, - отмечал он, - это обилие синонимов, ничего не прибавляющих к ясности понятия (это свойство - обще всем законодательным памятникам Литовско-русского государства, чем они обязаны средневековому латинскому языку законов и актам немецким, служившим им образцом). Статут говорит, например, что кто будет измышлять и установлять мыт, тот подлежит такой-то каре. Уложению чужды эти прикрасы языка... Оно с трезвою простотою говорит: кто заведет вновь..."*(62).

Несмотря на то что заимствования из Литовского статута в тексте Соборного уложения были довольно значительными, практически ни одна использованная статья не была оставлена без переработки, причем чаще всего существенной, затрагивавшей не только форму, но и содержание. Изменение литовского правового материала московскими законоискусниками было по-настоящему творческим: нормам литовского права придавалась бoльшая определенность, конкретность изложения, а то и новый смысл. Работу такого объема и такой сложности невозможно было выполнить быстро. Очевидно, что переработка материала Статута Великого княжества Литовского 1588 г. и приспособление его к условиям России должны были начаться ранее 1648 г. На основании некоторых фактов можно утверждать, что этот процесс шел в России уже в первой трети XVII в. В середине XIX в. известный русский историк права и архивист Н.В. Калачов обнаружил и опубликовал выписки из Литовского статута, включавшиеся в первой половине XVII в. качестве дополнения в указные книги московских приказов*(63). Впоследствии их перепечатал в третьем выпуске своей "Христоматия по истории русского права" М.Ф. Владимирский-Буданов*(64).

В 1916 г. И.И. Лаппо опубликовал рукопись перевода Статута Великого княжества Литовского 1588 г., сделанного в Москве в XVII в.*(65) Историк А.В. Соловьев, откликнувшийся на эту публикацию статьей в "Исторических известиях", высказал предположение, что обнаруженный И.И. Лаппо перевод Литовского статута был сделан в 1645-1648 гг.*(66) Сопоставив текст перевода Литовского статута с текстом Соборного уложения, Соловьев пришел к выводу о том, что "во многих статьях" последнего имеются "дословные совпадения с редакцией московского перевода, которые не могли бы явиться при заимствовании из Литовского статута иными путями, помимо данного перевода"*(67). По его подсчетам, в Уложении оказалось не менее 60 статей с такими "совпадениями". Вместе с тем А.В. Соловьев обнаружил в Соборном уложении статьи из Литовского статута, которые являлись более близкими своим содержанием к текстам этих статей в печатном издании его оригинала, нежели к их текстам московского перевода данного правового памятника. Статья же 15 раздела XI Статута Великого княжества Литовского, перешедшая в переработанном виде в ст. 17 главы XXII Соборного уложения, вообще отсутствовала, как установил историк, в рукописи перевода Литовского статута, изданной И.И. Лаппо.

Перевод оригинального текста Литовского статута на русский деловой язык России середины XVII в. вполне мог быть сделан и после создания Соборного уложения. Известно, что в 1662 г. царь Алексей Михайлович отдавал распоряжение о переводе "Уложенной книги Великого княжества Литовского"*(68), хотя никаких точных сведений о том, было ли это царское распоряжение выполнено, не сохранилось.

 

Статья третья

 

Не менее двадцати статей Соборного уложения 1649 г. происходили из "градцких законов греческих царей"*(69) - византийского юридического сборника, составленного в 70-е годы IX в.*(70), в период совместного правления императоров Василия, Константина и Льва. В современной исторической литературе данный сборник именуется "Прохироном" или "Прохейроном"*(71). Отдельные его фрагменты с конца IX в. неизменно включались в различные номоканоны. Именно в составе этих сводов церковного и светского права нормы Прохирона и пришли первоначально на Русь. Н.В. Калачов считал, что указанные нормы составляли в древнерусском обществе часть действующего права. "Не могу, кстати, не заметить, - писал он, - что градский закон заслуживает нашего особенного внимания, потому что на практике он уже в самую глубокую древность имел у нас юридическую силу: это подтверждается разными памятниками, как духовными, так и светскими, которые во многих случаях весьма ясно показывают, что наши предки основывали на нем свои судебные приговоры"*(72).

Сформулированные на основе норм Прохирона статьи Соборного уложения относились, в основном, к сфере уголовного права: в них устанавливались, например, наказания за поджог города или дворов (ст. 4 главы II), за переход к неприятелю во время государевой службы в полках (ст. 20 главы VII), за кражу лошади во время военной службы (ст. 29 главы VII), за убийство матери и отца (ст. 1-2 главы XXII), за подстрекательство к смуте (ст. 13 главы XXII), за убийство женою своего мужа (ст. 14 главы XXII). Помета "из грацких" стояла и против ст. 16 главы XXII Соборного уложения, в которой говорилось: "А будет кто умысля воровски придет в чей дом и похочет того дому над госпожею какое дурно учинить или ея ис того дому похочет куды увести, а люди ее от такова вора не оборонят и учнут помочь чинить тем людем, кто по нее приедет, а после того про такое их дело сыщется, и тех воров, кто таким умыслом в чюжой дом приедет, и которые люди им на такое воровство учинят помочь, всех казнить смертию"*(73).

Статьи 259, 272-273, 275-278 главы Х, заимствованные составителями Соборного уложения 1649 г., согласно отметке против их текстов, из византийского права, регулировали различные проблемы, возникавшие при исполнении гражданско-правовых договоров: займа, подряда, ссуды, найма и т.д. В статье 15 главы XVII, также имевшей своим источником "градцкие законы греческих царей", устанавливалось правило, обеспечивавшее в случае смерти отца или матери долю в наследстве глухим и немым детям*(74).

Указом царя Алексея Михайловича, изложенным в преамбуле к основному тексту Соборного уложения 1649 г., предписывалось брать "в градцких законех греческих царей" только те статьи, которые "пристойны... к государьственным и к земским делам". Это означало, что заимствование норм византийского права при составлении данного сборника носило весьма ограниченный характер: в его содержание переносились не все нормы таких правовых памятников Византии, как Эклога или Прохирон, но лишь отдельные из них - те, которые были применимы к условиям русского общества. "Такая рецепция Градских законов в Уложение существенно отличает его от Кормчих, - отмечал М.И. Бенеманский. - В то время как многое из Градских законов, внесенных в Кормчие полностью, было лишь мертвым, ненужным материалом в русском праве, в Уложение должно было войти из них только то, что пристойно было этому праву, так что, несмотря на множество заимствований в него из иностранных источников, оно осталось, все-таки, вполне национальным кодексом, переработавшим чужой материал по духу старомосковского права и не сделалось рабскою компиляциею права иноземного"*(75).

Прохирон вобрал в себя немало норм обязательственного права, разработанных древнеримскими юристами. Включая эти нормы в содержание Соборного уложения, его составители освобождали их от ряда деталей, которые, вероятно, казались им излишними в условиях русского общества.

Так, в главе 9 титула XVII Прохирона излагалось следующее правило, регулировавшее договорные отношения между заказчиком и мастером, занимавшимся обработкой драгоценных камней, в случаях, когда заказанной вещи наносится какое-либо повреждение: "Аще возмет кто камень, да устроит, или провертит, или изделает в нем, и сокрушится: аще убо неумением мудреца, повинен есть. Аще же виною вещи, неповинен есть. Аще ли неведый восприят, рекше, аще обещася не сокрушити, и сокрушит, повинен"*(76). В Соборном уложении эта норма была изложена в ст. 272 главы Х в следующей формулировке: "А будет кто мастеровой человек возмет у кого узорочные товары камень алмаз, или яхонт, или изумруд, или лал, или иной какой камень для олмаженья, или гранити, или печати резати, и небрежением тот камень розломит или какую ни будь поруху учинит, и в том на него будут челобитчики, и на нем за тот камень взятии цену, чем сторонние люди оценят"*(77).

В отличие от приведенной нормы византийского права, в которой речь шла просто о драгоценном камне, в соответствующей ей статье Соборного уложения были указаны конкретные его виды. Однако если в Прохироне, помимо вины мастера, выделялась вина вещи, и при наличии последней мастер ответственности за повреждение драгоценного камня не нес, то в Соборном уложении такого различия не проводилось. Вместо этого говорилось только о "небрежении" мастера при обработке камня, за которую на него возлагалась обязанность уплатить за камень цену, назначенную "сторонними людьми". Таким образом, Соборное уложение воспроизводило норму "градцкого закона" в сокращенном варианте, который, вероятно, составители данного юридического сборника сочли более подходящим к правосознанию русского общества. Подобные упрощения норм византийского права при включении их в текст Соборного уложения 1649 г. были особенно характерны для предписаний, регулировавших гражданско-правовые отношения.

Для приспособления же уголовных норм византийского права, включавшихся в текст Соборного уложения, к условиям России часто было достаточно внести в их формулировки лишь некоторые весьма незначительные изменения. Так, ст. 4 главы II Соборного уложения была сформулирована на основе правовой нормы, изложенной в главе 18 титула XXXIX Прохирона. При этом составители Уложения ограничились небольшой редакторской правкой текста византийской нормы и добавлением к нему двух новых слов: Прохирон ("Закон градский"), титул XXXIX, глава 18: "Аще некто ведый, рекше хотением дом зажжет или ворох жита, близ дому лежащ, и обличен быв, огневи предан боудет"*(78); Соборное уложение 1649 года, глава II ст. 4: "А будет кто умышлением и изменою город зажжет или дворы, и в то время или после того зажигальщик изыман будет, и сыщется про то его воровство до-пряма, и его самого зжечь безо всякого милосердия"*(79).

Как видим, и в Прохироне, и в Соборном уложении преступлением считался просто поджог домов без учета его последствий, т.е. не принималось во внимание, приведет поджог к повреждению имущества или полному его уничтожению. В обоих сборниках субъект данного преступления имел злой умысел (соверщал поджог "умышлением" или "ведый, рекше хотением") и должен был подвергнуться одинаковому наказанию - сожжению.

Однако, в отличие от Прохирона, Соборное уложение придавало поджогу характер измены и называло в качестве объекта преступного посягательства не просто дома, но и город. Соответственно и наказание - сожжение преступника - должно было осуществляться по Соборному уложению "безо всякого милосердия".

Такая переработка нормы византийского права в полной мере соответствовала условиям русского общества. Поджог домов нередко использовался в России в качестве средства побудить народ к восстанию, и поэтому такое преступление вполне можно было отнести к категории государственных. А поскольку городские постройки были в подавляющей части деревянными (даже в Москве), то поджог нескольких домов был по существу равнозначен уничтожению города в целом. Подобный поджог произошел в Москве в июне 1648 г., незадолго до созыва Земского собора, на котором было принято решение о составлении Уложения. Один из иностранцев, наблюдавших это бедствие, писал впоследствии в своих мемуарах: "Вдруг после обеда в пяти различных местах города вспыхнул страшный пожар, который в течение 13 или 14 часов половину Москвы обратил в груду пепла. Во время пожара, как насчитывают некоторые, сгорело 10 000 домов. Если же считать и те дома, которые во многих и различных дворах были огнем превращены во развалины, то всего-на-все погибло пятнадцать тысяч домов; в иных из этих домов сгорело десять человек, в других двенадцать, а в некоторых и более; в числе сгоревших отцы, матери, дети, слуги. Число людей, погибших от огня, простирается приблизительно до 1700"*(80).

В исторической литературе, посвященной Соборному уложению 1649 г., часто высказывается мнение о том, что выраженный в этом правовом памятнике формальный взгляд на сущность преступления, т.е. понимание преступления не только как действия, причиняющего кому-то какой-либо материальный вред, но и как простого нарушения царского указа*(81), появился под влиянием византийских правовых концепций, в особенности представления о преступлении, характерного для Прохирона. Подобным же образом влиянию византийского права приписывается и утверждение в Соборном уложении воззрения на наказание как на средство устрашения.

Данная точка зрения отстаивается, например, М.И. Бенеманским в книге "Закон градский. Значение его в русском праве". Здесь сказано, в частности, следующее: "В то время как Прохирон в 39-ом своем титуле проводит чисто формальный взгляд на преступление: всякое нарушение закона есть преступление, большинство памятников русского законодательства за предшествующие периоды выражает главным образом материальный взгляд на него: преступно только то действие, которое причиняет кому-либо внешний материальный вред. Отсюда происходила громадная разница и между наказаниями за преступления по Прохирону и по памятникам русского законодательства. Первый налагает наказания и за такие действия, которые не причиняют никакого материального вреда, последние же такие действия оставляют без последствий, в большинстве случаев они не преследуют преступника и не подвергают его никакому наказанию, если на него не было жалобы со стороны потерпевшего лица. И, наоборот, первый оставляет без наказания и преступные действия, если они не явились последствием злых умыслов их совершителей, последние же налагают наказания и за такие действия, в которых хотя и участвовала злая воля их совершителей, но ими был причинен кому-либо материальный вред. Уложение в этом случае вполне разделяет взгляд Прохирона. Равным образом и самый род наказаний, утвержденных Уложением, вполне одинаков с родом наказаний, принятых в Прохироне. Столь развитая в древнем русском праве система денежных пеней и выкупов уступает в нем место смертной казни, различного рода членовредительствам и ссылке. Наконец, самая цель наказаний по Уложению одинакова с целью их по Прохирону, это - устрашение"*(82).

Восприятием византийских правовых концепций объяснял появление в Соборном уложении большого числа жестоких, призванных внушать страх уголовных наказаний также историк русского права А.Н. Филиппов. "Современная историко-юридическая критика первоисточников С. Уложения, - отмечал он, - неоспоримо доказала, что громадная доля ответственности за "кровожадность" должна пасть на светское византийское право"*(83).

По сравнению с судебниками 1497 и 1550 гг. и тем более с Русской Правдой Соборное уложение 1649 г. действительно демонстрирует беспрецедентную жестокость уголовных наказаний. Причем эта жестокость представляется здесь в качестве неотъемлемого свойства наказания. "Да будет сыщется кто на кого возмет какую крепость нарядным делом по неволе, и таким людем, кто такие крепости учнет имати по неволе, чинити жестокое наказанье, бить их кнутом нещадно при многих людех, чтобы им и иным таким впредь неповадно было так воровать"*(84), - говорится в ст. 251 главы Х Соборного уложения. Такое же наказание предусматривает ст. 55 главы XXI данного сборника: "А будет в сыску скажут, что того приводного человека исцы ополичнили силно, и тем людем, которые его ополичнили силно, за то учинить жестокое наказание, при многих людех бить их кнутом нещадно, да на них же тем людем, кого они ополичьнили силно, править бесчестье вдвое, чтобы на то смотря и иным неповадно было так делать"*(85). Подобных статей в Соборном уложении 1649 г. много, так что этот юридический сборник вполне заслуживает определения "кровожадный". Однако вряд ли правильным будет объяснять обилие жестоких наказаний в нем восприятием его составителями уголовно-правовых воззрений византийских правоведов.

Византийские правовые концепции вполне могли сыграть определенную роль в утверждении в Соборном уложении формального взгляда на преступление и представления об уголовном наказании как средстве устрашения. Но эта роль была скорее второстепенной, стимулирующей, нежели решающей. Византийские сборники норм церковного и светского права, в которых выражались указанные представления о сущности преступления и наказания, были известны на Руси еще во времена Русской Правды. Тем не менее ни Русская Правда, ни создававшиеся в последующие эпохи судные грамоты и судебники не воспроизводили эти представления. По словам В.И. Сергеевича, "формальный взгляд на преступление нашел свое выражение сначала только в церковных уставах Владимира св. и Ярослава. В уставе Владимира запрещаются многие деяния только потому, что они не допускаются церковными законами, напр., моление у воды, волшебство и проч. Преступлением считалось отправление обрядов языческого богослужения. Эти обряды не причиняли, конечно, никому материального вреда, но исполнение их воспрещалось и наказывалось потому, что они были не согласны с учением церкви"*(86).

Формальный взгляд на преступление утвердился в русской юриспруденции во второй половине XVI - в первые десятилетия XVII в., еще до издания Соборного уложения 1649 г. "В Судебниках, - писал по этому поводу В.И. Сергеевич, - еще заметен материальный взгляд; преступление носит наименование "лихого дела". Судебники говорят: татьба, душегубство и иное лихое дело. В этом слышится указание на материальный вред. Преступники носят наименование "лихих людей", в этом опять проглядывает материальная точка зрения. Но в позднейших памятниках взгляд на преступление получает чисто формальный характер; под преступлением начинают разуметь "непослушание царской воле", нарушение предписаний власти. В воеводских наказах, после перечисления запрещенных деяний, о преступниках говорится: "А за их непослушание чинить им жестокое наказание, чтобы, смотря на то, другим ослушаться не повадно было"*(87).

Утверждение в русском правосознании и светском законодательстве формального взгляда на преступление отвечало потребностям развивавшейся русской государственности, и оно произошло бы в указанный период даже в том случае, если бы византийские уголовно-правовые концепции не имели в России никакого влияния. Опыт правовой истории западно-европейских стран показывает, что понимание преступления в качестве нарушения предписаний государственной власти начинает неизбежно преобладать в действующем законодательстве в эпоху становления бюрократического государства - так называемой "абсолютной монархии". Одновременно с этим более жестокими становятся и наказания, которым сознательно придается преимущественно устрашающее значение.

В течение второй половины XVI - первой половины XVII в. в России развивался аппарат государственного управления: возрастало количество приказов и численность приказных людей. События "Смуты" начала XVII в. прервали данный процесс на некоторое время, но после избрания царем Михаила Федоровича Романова он возобновился и даже активизировался*(88). Историк Н.Ф. Демидова отмечает в своей книге, посвященной развитию управленческого аппарата в России в XVII в., что в указанную эпоху "эволюция государственного аппарата в области системы учреждений шла в направлении совершенствования приказной системы сверху донизу, вытеснения разнохарактерных учреждений сословного плана государственными бюрократическими учреждениями; в области же обслуживающего их штата - по пути количественного роста группы населения, единственным занятием которого была государственная служба"*(89). По словам Н.Ф. Демидовой, "первая половина XVII в. - время расцвета приказной системы и постепенного внедрения ее во все отрасли управления"*(90).

Все эти процессы нашли отражение в тексте Соборного уложения 1649 г., в особенности, в содержании его главы Х, в которой изложены нормы, регулирующие осуществление правосудия. Дьяки, подьячие и "всякие приказные люди" выступают в статьях этой главы главными действующими лицами "суда государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси"*(91). О возрастании к середине XVII в. роли служилых людей в осуществлении государственной власти в России свидетельствует и описание русской государственности в трактате Г.К. Котошихина (около 1630-1667) "О России в царствование Алексея Михайловича". Вторая глава указанного произведения посвящена различным категориям чиновников, о чем свидетельствует ее название "О царских чиновных людех: о боярех и околничих, и думных, и ближних людех, о столниках, о стряпчих, о дворянех, о полковниках и головах стрелецких, о диакех, о жилцех и о всяких служилых и дворовых людех"*(92). В седьмой же главе ("О приказех") рассказывается о составе различных приказов и сфере деятельности каждого из них*(93).

Ужесточения уголовных наказаний, придания им устрашающего характера требовала и сама политическая обстановка 40-х годов XVII в. В России это было время народных бунтов*(94). В 1648 г., предшествовавшем принятию Соборного уложения, народные бунты произошли в Москве, Устюге, Козлове, Сольвычегодске, Томске и других русских городах. Самым опасным для верховной государственной власти городским восстанием был московский мятеж, случившийся в 20-х числах июня 1648 г. Чтобы успокоить мятежных горожан, царю Алексею Михайловичу пришлось пойти на уступки, в частности, дать разрешение на казнь некоторых своих вельмож, имевших в народе дурную репутацию*(95). Немецкий ученый Адам Олеарий (1599-1671), описавший в своих записках о Московии события этого опасного для русского царя и его двора мятежа, сделал следующий вывод: "Такой опасности в то время подвергалось счастие как молодого правителя, так и подданных его ввиду того, что несправедливым и своекорыстным чиновникам дана была воля. И вот, следовательно, каков, во всем рабстве, нрав русских, когда их сильно притесняют"*(96).

Идея составления Соборного уложения возникла во многом под влиянием городских восстаний. На это указывал, в частности, в своих "Лекциях по славянскому праву"*(97) профессор Императорского Варшавского университета Ф.Ф. Зигель. Он считал, что мятежи в Москве, Пскове и Новгороде, происходившие в 40-х годах XVII в., порождались помимо прочего также "неопределенностью юридической основы русского общества". Эта неопределенность была вызвана, по его мнению, в значительной мере уничтожением в пожаре 1626 г. свитков с текстами законодательных актов, которыми регулировалась деятельность служилых людей*(98). И созданием нового юридического сборника старались данную неопределенность устранить.

В то время, когда шли работы над Соборным уложением, события московского мятежа 1648 г. и в особенности расправы над вельможами не могли еще стереться из памяти его составителей. Появление в правовых нормах Соборного уложения жестоких санкций, ставивших целью устрашение людей, было в этих условиях вполне закономерным.

 

Статья четвертая

 

Анализ содержания Соборного уложения 1649 г. показывает, что в него вошли правовые нормы, происходившие из многих источников: из судебников 1497 и 1550 гг., из царских указов и боярских приговоров, записанных в указных книгах различных приказов, из Статута Великого княжества Литовского 1588 г., из византийского сборника под названием "Прохирон", составленного в 70-е годы IX в., из Стоглава и др. Кроме того, значительная часть новых правовых норм была сформулирована составителями Уложения на основе требований, которые были изложены в челобитных представителей различных групп населения*(99), избранных в августе 1648 г. в состав Земского собора*(100). Перед комиссией, которой царь Алексей Михайлович поручил разработать проект Соборного уложения, стояла весьма сложная задача: свести воедино множество различных по своему происхождению правовых норм, приспособить содержание этих норм к условиям русского общества середины XVII в., расположить их в определенном порядке по главам. И с этой задачей комиссия успешно справилась.

Соборное уложение вобрало в себя прошедшие проверку временем нормы русского права, воплотило в своем содержании многовековой опыт русской юриспруденции. Нормы, заимствованные его составителями из иностранных источников, были отредактированы таким образом, что стали выражать правовые воззрения, характерные именно для русского общества. Текст Соборного уложения был написан языком, понятным для основной массы населения России*(101). Новая юридическая терминология, использованная в изложении его правовых норм, базировалась, как и терминология всех предшествовавших ему сборников русского права, на бытовых терминах этого языка. Соборное уложение стало и по содержанию его правовых норм, и по приемам юридической техники, и по сущности выраженных в его тексте правовых идей самым значительным памятником русской правовой культуры средневековой эпохи. Ф.Л. Морошкин, обращая внимание на глубоко национальный дух Соборного уложения, называл его "историческим первообразом русского законодательного ума, русского гражданского быта и юридического слова"*(102). "Уложение родословно как Москва, патриархально как Русский народ и грозно как царский гнев, - отмечал он. - Судьбы Отечества отпечатались в нем всеми юридическими понятиями, народная жизнь всеми заветными мыслями и наклонностями"*(103). Подтверждение данной оценки Соборного уложения можно найти едва ли не в каждой из его глав.

Так, вторая глава, посвященная государственным преступлениям, является, по моему мнению, наиболее яркой иллюстрацией того влияния, которое оказало на содержание норм Соборного уложения судьба России. Как известно, судебники XV-XVI вв. не выделяли государственные преступления в особую категорию правонарушений. В Судебнике 1497 г. лицо, совершившее преступление против государства ("коромолник"), упоминалось в одной статье (ст. 8) с убийцей своего господина ("государским убойцей"), лицами, совершившими кражу церковного имущества ("церковным татем") или похитившими людей ("головным татем"), подстрекателем к бунту ("подымщиком"), поджигателем ("зажигалником")*(104). Все они подлежали смертной казни. Подобный подход наблюдаем и в Судебнике 1550 г. (ст. 61). Правда, здесь в числе лиц, совершивших преступление против государства, помимо "коромолника" назывался "градский здавец" - лицо, сдавшее город врагу*(105).

В Соборном уложении государственные преступления составляли отдельную категорию. Вторая глава, в которой излагались правовые нормы, посвященные данной разновидности преступлений, состояла из 22 статей и носила соответствующее название - "О государьской чести и как его государьское здоровье оберегать". В ст. 1 говорилось о наказании лица, замыслившего посягнуть на здоровье (жизнь) государя, в ст. 2 - о наказании того, кто замышлял занять государев трон и предпринимал для исполнения этого замысла какие-либо действия (собирал войско, вступал в сношения с врагами царского величества и т.д.), в ст. 3 устанавливалась кара за сдачу города изменою государеву врагу, в ст. 4 - за умышленный и изменнический поджог города или дворов. В рассматриваемом правовом памятнике ничего не говорилось о преступлении, состоявшем в оскорблении государя словом, но на практике такие действия жестоко наказывались.

В качестве главного наказания за совершение государственных преступлений Соборное уложение предписало смертную казнь. Однако оно не ограничилось этой мерой. В статье 5 второй главы Уложения была предусмотрена в дополнение к смертной казни конфискация в пользу государя поместий и вотчин государственных изменников. Статья 6 установила, если жены и дети таких изменников знали про их измену, то и они должны были подлежать смертной казни*(106). Статья 9 предписывала "казнити смертию же" также отца, мать, братьев родных и неродных, дядей и других родственников изменника в случае, когда они проживали вместе с ним, имели общие вотчины и знали о том, что он готовит измену. Их вотчины, поместья и все остальное имущество подлежали при этом конфискации в пользу государя*(107).

Статья 38 главы XVII Соборного уложения устанавливала правило, по которому если кто-либо свою вотчину кому-то продавал или закладывал и купчую или закладную кабалу записывал на ту вотчину в книги, и после этого совершал измену - отъезжал из Московского государства в другую страну, то лицо, купившее данную вотчину у изменника до его измены, могло владеть ею без выкупа, род же изменника лишался в этом случае вотчины*(108). Правовед Ф.В. Тарановский в своем комментарии к указанной статье особо подчеркивал, что, "признавая права третьего лица, государственная власть совершенно не признает интересов ни в чем не повинного рода изменника, и чтобы наказать весь род, не задумываясь, награждает случайное третье лицо, придав совершенной им сделке бесповоротность, которой бы она по закону не имела, если бы контрагент не изменил. Из приведенного примера видно, как под влиянием борьбы с изменой рушились все признанные гражданско-правовые принципы. Так обстояло дело в самом законе. Еще хуже оказывалось оно на практике"*(109).

Соборное уложение 1649 г. освобождало от ответственности жен, детей и других родственников государственного изменника в том случае, если они ничего не знали о подготовке им измены. Однако принцип индивидуальной ответственности за это преступление проводился в данном правовом памятнике не слишком настойчиво. Он не подкреплялся принципом презумпции невиновности. Неосведомленность родственников изменника о его изменнических действиях еще должна была доказываться, причем прямыми доказательствами. Но даже если она доказывалась, вотчины и поместья, которыми прежде владели семьи изменников, все равно забирались у них в государеву казну. Им же сохранялась жизнь и оставлялось некоторое имущество для обеспечения сносного существования. "А будет которая жена про измену мужа своего или дети про измену же отца своего не ведали, - говорилось в ст. 7 Соборного уложения, - и сыщется про то допряма, что они тое измены не ведали, и их за то не казнить, и ни какова наказания им не чинить, а на прожиток из вотчин и ис поместей им, что государь пожалует"*(110). У других же родственников изменника - отца с матерью, братьев, дядей и т.д. - в случае, если доказывалась их неосведомленность о подготовке им измены, согласно ст. 10 главы 2 Уложения, ни вотчин, ни поместий, ни иного какого-либо имущества не отнималось*(111).

Статут Великого княжества Литовского 1588 г. также предполагал в аналогичных ситуациях знание родственников изменника о подготовке им измены и требовал, чтобы их неведение доказывалась. Но, в отличие от Соборного уложения 1649 г., названный Статут предписывал доказывать свое незнание о подготовке измены не всем детям, а только взрослым сыновьям изменника. Супруга же его могла очистить себя от подозрений в том, что она знала о намечавшейся измене, одной присягой. В артикуле третьем раздела первого Статута 1588 г. г<