Высокое чувство материнства рождает столь же высокое чувство долга, щедрую и бесконечную преданность другому. Иначе быть не может.

Подвиг. Он рождается чувством долга, чувством преданности че­ловеку. Если бы на войне люди спасали только себя, они не смогли бы совершить что-либо героическое. Эгоизм имеет ограниченные силы, терпение и выдержку. И только преданность людям таких границ не знает.

Пока мы думаем о себе, мы медлим, сомневаемся в своих воз­можностях, прикидываем, выгадываем, сравниваем ценность своей жизни с ценностью жизни других и... бездействуем. Мы не бросимся в темный переулок на крик о помощи, не найдем в себе решимости войти в огонь, чтобы спасти человека, кинуться в воду, чтобы вы­тащить тонущего.

В буднях жизни мы не сможем постоять за друга, спасуем перед наглецом, пристающим к любимой женщине или девушке, смалодушнича­ем и промолчим при встрече с клеветой на близкого нам человека, засуетимся и останемся в стороне, когда начнут нечестную кампанию против нашего товарища по работе.

В семье у нас будут обязанности, которые раздражают, будут дела, которые отнимают "драгоценное" время, рождают досаду, ост­рое желание свалить их на плечи другого и внутреннюю претензию к другому — почему он не сделает этого сам?

— Принимаю огонь на себя! — Только в состоянии подвига может родиться такая фраза. И в буднях чувство долга объявляет то же: "Принимаю дела на себя!" Может быть, поэтому следование подобно­му девизу в повседневной жизни люди тоже называют подвигом. Основание у них одно.

В наше время вряд ли найдется человек, который не решал бы для себя вопрос — как поступать, если возникнет необходимость в защите Отечества. Идти или не идти на фронт? В первых рядах или когда призовут? Сколько тревожных и суетных минут переживает само­утверждение, пока решает эти проблемы.

Раствориться среди десятков, сотен смертей, исчезнуть, не оставив следа потомкам, стать маленькой силой, которая поможет захватить или удержать безымянную высоту и только... С этим ут­верждающее себя сознание примириться не может. Столько лет оно го­товилось к тому, чтобы состояться в мире, чтобы выйти вровень с десятками знаменитых людей. С началом войны всё это оборачивается немедленным крахом.

Сознание сопротивляется войне не потому, что видит за этим гибель тысяч людей, а потому, что рушатся собственные планы, на­дежды и ожидания. Что будет с людьми, которых нужно защитить? Этот вопрос просто не рождается. Это уже область совести, а самоутверждение боится её касаться.

И только пробужденное чувство долга над таким вопросом не раз­мышляет. В этом нет необходимости. Движением сердца человек охва­тывает сразу все бедствия, которые несет за собой война. Гибель людей и среди них гибель близких — это очень сильный аргумент, ко­торый рождает решение. Боль за других бросает человека в дейст­вие, снимающее причины этой боли. Так всегда — и на войне, и в мир­ное время.

Врач оставляет дома гостей и идет по вызову к больному, учи­тель идет к детям, не обращая внимания на высокую температуру. Шофер останавливает машину, чтобы подвезти старого человека или мать с ребенком. Слесарь задерживается на работе, чтобы ликвиди­ровать аварию.

Бескорыстие и самоотдача. Когда в человеке есть эти два свой­ства, ему не нужно говорить о качестве работы — будет сделано по высшему потолку возможностей, не нужно просить, объяснять — пой­дет по первому зову, не нужно предлагать наград — не это им движет.

Преданность людям — основа долга. Она пронизывает все поступ­ки человека, наполняет любовью, нежностью, добротой все его дей­ствия, через конкретный труд она устремляет его к тем людям, для которых и ради которых он трудится, каждое движение оно наполня­ет смыслом, рождающим качество. Труд становится состоянием души, состоянием светлым и чистым, состоянием, которое одним своим при­сутствием приносит удовлетворение от любой выполняемой работы для людей. А усталость... Она снимается той радостью, которую испыты­вают люди, получая результаты этого труда.

Если человек занят утверждением себя в жизни, его удел — потребление. Он создает себе удел во всем. Он окружает себя вещами, которые дают ему удобство или поднимают его в глазах других. Он формирует вокруг себя группы общения, в которых находит признание и моральную удовлетворенность. Он внедряет в семье такие отношения, которые не мешают ему удовлетворять свои желания и интересы и быть одновременно окруженным необходимой ему заботой. Он везде и всю­ду берет, отдавая изредка, и то в обмен на ответную лю­бовь, на ответную заботу, на ответное внимание. И если "положенного" не получает, начинает раздражаться и скандалить. Это пот­ребление открытое, явное. Другая форма — скрытая — это потреб­ление человеческих качеств — умственных, музыкальных, художествен­ных, спортивных. Человек бросается в кружки и секции: скорочтение, каратэ, обучения языкам... Всё ради одного — ради увеличения числа собственных достоинств.

Прекрасно, когда в человеке развиваются его многогранные способности. Но каждый раз, когда это происходит ради умножения собственного успеха в обществе, в группе, в семье, это изначаль­но превращается в свою противоположность.

Не существует красивой формы эгоизма. В любом об­личье эгоизм бесчеловечен по сути и этого нельзя, невозможно спря­тать. Тем более в семье, где главный контролирующий механизм зависимости от людей — стыд — снимается, заглушая голос совести. Эгоизм разворачивается здесь в своем истинном виде.

Так невольно эгоист утверждает вокруг себя односторонность движения. Здесь нет встречности, нет взаимообмена, через который только и достигается гармония в семье. Чувство этой гармонии есть чувство долга. Потребляя, непременно отдаю — и не могу иначе.

Односторонность движения разрушительна. Высшие способности человека — бережность, доверие, бескорыстие — под тяжестью пот­ребления гаснут и теряются. Все остальные способности — творче­ские, умственные, музыкальные, художественные — оттеняются мрач­ными красками и из года в год в незаметных для человека трансфор­мациях ведут к равнодушию, рационализму и отчужденности в отно­шениях с близкими, друзьями, товарищами. Появляется красота — хо­лодная, труд — бездушный, общение — расчетливое.

Вернуть в себе человеческое, пробудить высшие способности возможно единственным образом — развернуться к тем, кто рядом. Тогда семья становится самым тонким и самым действенным инстру­ментом в этом движении.

Любовь к другому всегда конкретна, потому что обращена к нему через заботу — через труд. Может быть, поэтому в доме, где царит атмосфера любви и преданности другому, вся обстановка, все стены и пол дышат этим. Уют не ради уюта, чистота не ради чистоты — всё ради тех, для кого создаются и уют, и чистота. Это "ради" и наполняет дом душой, оживляя его. Холодный блеск, холодная чисто­та и порядок мертвы и чопорны. Но порядок, напоенный любовью, несет в себе тепло человеческого прикосновения. В этом секрет тех домов и квартир, в которых нам приятно бывает гостить, просто быть, сидеть в их обстановке, не отдавая себе отчета, почему и чем приносят они душе покой и мир.

Может быть, это покажется странным, но именно чувство долга есть одно из высоких проявлений любви к другому. Не страстной устремлен­ности за наслаждениями, которые человек получает через другого, а верности и самоотдачи ему.

Бескорыстие и щедрость рождают скромность, простоту. Может быть, поэтому люди, несущие в себе этот дар, неприметны в доме как труженики. Их замечаешь лишь в те минуты, когда обнаруживаешь ка­кое-то необходимое дело уже сделанным, а порядок наведенным. Удивление и благодарность просыпаются в сердце каждый раз. А од­нажды приходит движение ответной заботы, ответного действия. Оно рождается не как обязанность, но как благодарность — долг — и потому наполнено любовью к другому.

Так через трудовое действие любящие пробуждают в нас светлые порывы, выполняя этим работу в сотни раз более тонкую, чем громкие, сте­нающие требования и скандалы о взаимности заботы. Они не ждут благодарности, не ищут встречных дел. В этом главное свойство чувства долга. "Беру на себя. Идите отдыхать". И нет более вы­сокой меры ответственности, чем та, что рождается в сердцах таких людей.

Человеческая жизнь — это путь исполнения долга. В детстве — долга перед каждым, с кем возникают отношения доверия. Этот вид долга остается на всю жизнь как микроячейка, как свернутая форма всех других его видов. В дальнейшем это чувство долга усиливается и углубляется с опытным познанием цены хлеба. Тогда чувство долга приобретает свое действительное содержание — отклик на бескорыстное служение со стороны кого-либо из людей. Прежде всего со стороны родителей или со стороны того, кто в минуту особой опасности спас человеку жизнь. С обретением самостоятельности человек вступает в период исполнения долга сыновнего, затем супружеско­го, родительского и гражданского.

Можно ли говорить о щедрости, если я и того, что взял, не от­дал? А ведь если внимательно присмотреться к себе, окажется, что случаев потребленного и не отданного не единицы – десятки. До поры, до времени это не сознается. Самоутверждение ведет по жизни, толкая всё лакомое в ней урвать для себя. Но однажды приходит пронзи­тельное сознание себя потребителем. Тогда исчезают сомнения — оставлять работу или не оставлять, ехать к матери или отцу или не ехать, быть с ними или быть далеко от них. Чувство сыновнего дол­га рождает одно движение — ехать и оставаться с ними до тех пор, пока не пройдет болезнь, пока они не успокоятся, не насладятся общением с сыном или с дочерью. Детская влюбленность в своих роди­телей, при которой не замечались в них отрицательные качества, заменяется заботливой терпимостью, когда мы видим и прощаем от­цу и матери все негативные их проявления. За долгие годы детст­ва и отрочества мы доставляли им во много крат больше трудных минут, чем доставляют они нам теперь. Помним ли мы каждое мгно­вение об этом? Разве не чувство благодарности становится централь­ным движением, которое помогает смягчать любые разногласия с от­цом или матерью и решать миром каждое обострение отношений.

Лишь себялюбие и самоутверждение обладают короткой памятью, это позво­ляет им брать, забывая о предыдущих долгах, позволяет сделать искренне удивленные глаза на всякое напоминание об этом. Они дей­ствительно не помнят, на самом деле не осознают и вполне серьезно не понимают, почему всё сделанное родителями должно теперь ло­житься на его плечи как сыновний долг.

— Разве мать и отец выполняли не свой родительский долг, воспитывая меня? Почему я им что-то должен? Напротив, были момен­ты, когда они обделяли мое детство. Это они не сумели разглядеть во мне скрытых возможностей и их часть потеряна теперь безвоз­вратно. Это они пытались перестроить и перекроить меня на свой лад и до сих пор порываются это делать, убивая во мне чистоту отно­шения к ним! Кто же, если не они виноваты в том, что эта чистота потеряна?

Эти и множество других доводов способен привести человек, что­бы оправдать черствость, равнодушие, нелюбовь и озлобление к сво­им родителям. Так удобно, так проще, но в этой непробужденности чувства сыновнего долга закрепляется непробужденность долга во­обще. Там, где нет одного, не может быть и другого.

С рождением ребенка на короткое время сама природа будит в жен­щине чувство материнского долга, но пройдет год-два и самоутвержденное сознание нередко вновь закрывает этот чистый порыв. С этого времени всё чаще и больше мать начнет претворять в ребенке свои идеалы, свои представления. Она забудет, как в первые месяцы напряженно прислу­шивалась к нему, чтобы его понять, что нужно ему, как все свои действия выверя­ла по его потребностям, по его стремлениям, как вместе с ним в чут­ком внимании друг к другу шли они к новым интересам и запросам. Всё это закроется в памяти. Теперь будет торжествовать требова­ние — чтобы ребенок к ней прислушивался, ее пытался понять, что­бы все действия свои выверял по ее желаниям и стремлениям, что­бы за ней, а не вместе с нею шел и развивался.

А ведь чувство родительского долга — это тонкое внимание к ребенку с единственной целью — понять его, чтобы помочь ему состоять­ся. Тогда вся родительская забота о сыне или дочери становится помощью. Чтобы услышал ребенок свою индивидуальность и утвердил­ся в ней, чтобы сохранилась в нем человеческая обращенность к лю­дям, чтобы не потерялась в долгих ссорах с родителями сердечная чуткость, не растратилась в переживаниях запретов душевная щед­рость и не ожесточилось сердце к Богу и Церкви в настойчивых требованиях родителей идти в храм и к Причастию.

Каждый ребенок несет в себе в свернутой форме все высшие человеческие свойства. Проявятся ли они в нем, будут ли доминиро­вать, определять его поведение, зависит от родителей.