Автор и герой позднего социализма

Следует подчеркнуть, что Инна и ее круг были в курсе оппозиционного дискурса и не игнорировали его вовсе. Они читали самиздатовскую литературу, включая «Архипелаг Гулаг» Солженицына, однако это чтение было особенным. Оно помогало им выработать понятие «советскости» (включавшее как авторитетный дискурс партии, так и контрдискурс диссидентов), для того чтобы дистанцироваться от этого понятия. Инна говорит: «Мы не считали Солженицына своим. Это было важно… Мы не были противниками системы, как он». По ее словам, оппозиционная литература была важна как позиция, в сравнении с которой можно было определить свою место: «Было важно понять, где мы на самом деле находимся — не относительно власти, а вообще» [114]. Инна относилась к Солженицыну с уважением, но его призывы занять активную моральную позицию по отношению к советской системе казались ей неактуальными[115].

Термин «свой» в этом высказывании («мы не считали Солженицына своим») использован практически в том же смысле, как им пользовались герои предыдущей главы. Вид социальности, к которому отсылает этот термин, формировался не внутри и не в противопоставлении к авторитетному дискурсу, а как реакция на него — то есть этот вид социальности формировался как публика авторитетного дискурса (см. главу 3). Эта реакция на адресованное кому-либо авторитетное высказывание была особой — она состояла не в поддержке или отторжении его буквального смысла, а в перформативном воспроизводстве его формы, но изменении его смысла. Подобные публики своих (глава 3) не ограничивались непосредственным кругом друзей и знакомых. Они могли включать и людей незнакомых, разделяющих определенные интересы, занятия, формы общения и, самое главное, отношение к авторитетному дискурсу по принципу перформативного сдвига. Хотя эти публики были достаточно сплоченными, они не были закрытыми — членство в них было открытым и меняющимся. В этих публиках формировались и нормализовались виды субъектности, социальных отношений и интересов последнего советского поколения. Мы рассмотрели публики своих в главе 3. Однако, чтобы понять природу этих публик в контекстах, не связанных напрямую с идеологическим производством, которые рассматриваются в данной главе, вернемся еще раз к словам Инны: «мы были просто вне», «мы находились вне какого-либо социального статуса» и «мы от них [советских людей] отличались органически», Инна использует предлог «вне» — быть вне, находиться вне — для описания особого состояния субъекта по отношению к политической системе, при котором он продолжает жить внутри системы, но становится для нее как бы невидимым, оказываясь вне ее поля зрения. Это состояние отличается и от поддержки системы, и от сопротивления ей.

Аналогично публикам своих круг Инны тоже формировался как реакция на авторитетный дискурс. Однако, вместо того чтобы напрямую участвовать в воспроизводстве формы авторитетных текстов и ритуалов, как это делали обычные комсомольцы и комсорги, люди, подобные друзьям Инны, активно избегали такого участия. Избегали они даже рассуждений на тему своего неучастия и его причин, считая такие беседы «неинтересными». Неинтересность и существование вне системы являются взаимосвязанными категориями, обозначающими определенное состояние, при котором человек продолжает жить и функционировать в формальных рамках государственной системы, но выключается из большой части его буквальных смыслов (по крайней мере, до возможных пределов).

В принципе, любой человек в определенных контекстах практикует отношение невовлеченности к какой-то внешней символической системе. Например, ему может быть неинтересно — то есть неактуально — выбирать, за кого болеть в футбольном матче между «Ювентусом» и «Аяксом», если он не интересуется футболом, хотя и сталкивается с его трансляциями по телевизору. Но уровень невовлеченности меняется, когда речь идет не об отдельных областях знания и смыслов, а о суверенной системе, субъектом которой является человек. Инне и ее кругу казалось неинтересным и неактуальным отстаивание ясных истин, к которому призывали диссиденты. Вместо стремления «жить по правде», к чему призывал Вацлав Гавел, или «жить не по лжи», к чему призывал Александр Солженицын, они, по словам Инны, «жили легко» и «вели очень веселую жизнь»[116]. Эти выражения говорят не об отсутствии серьезных идей, устремлений или политической ответственности, а о замене политических и социальных ориентиров, выраженных в буквальном смысле авторитетного дискурса, на иные ориентиры, позволявшие вести интересную, насыщенную, творческую жизнь вне этих буквальных смыслов.

В России к наиболее ярким примерам этого образа жизни применяется понятие «внутренней эмиграции»229. Эту метафору, однако, не стоит интерпретировать слишком дословно, как полный уход от советской действительности или «советского режима» в автономные, изолированные области свободы и аутентичности. Такая интерпретация «внутренней эмиграции» не описывает реальную ситуацию, в которой существовали эти сообщества, а лишь способствует созданию мифа об их якобы полной независимости от государства. В действительности, конечно, «внутренняя эмиграция» отличалась от собственно эмиграции именно тем, что она могла практиковаться благодаря активному использованию возможностей (финансовых, юридических, технических, идеологических, культурных и так далее), которые обеспечивались самим государством. При этом в сообществах внутренней эмиграции многие культурные параметры и смыслы советского мира смещались и переосмысливались. Метафора внутренней эмиграции совсем неприменима к другим, менее крайним и более распространенным примерам существования вне — когда субъект был активно вовлечен в какую-либо деятельность советской системы и занимался ею с большим интересом, но при этом игнорировал большинство констатирующих смыслов авторитетных высказываний системы (как показывает пример физиков-теоретиков — см. ниже). Несколько примеров такого отношения мы рассмотрим в этой и последующих главах. Для его анализа нам потребуется понятие, которое шире, чем «внутренняя эмиграция», и способно описать образ жизни самых разных публик своих, от тех, которые уходили в глубокую «внутреннюю эмиграцию», до тех, которые были более-менее активно вовлечены в разные практики, смыслы и институты советской системы.

Смысл существования вне системы — одновременно внутри и за пределами — можно проиллюстрировать фразой «вне поля зрения». В ней подразумевается, что какой-то предмет находится здесь, мы знаем о его присутствии, но он скрыт от нашего взгляда (другими объектами, своей миниатюрностью или сфокусированностью нашего внимания на другом). Субъектное состояние вне системы тоже подразумевает выпадание из поля зрения системы или, точнее, ее «режима видимости» (или «режима видимого»). Такой субъект, продолжая существовать внутри системы, может не следовать ее символическим, легальным, языковым или другим параметрам (действовать непонятным для окружающих образом, говорить на непонятном им языке, не вникать в смысл фактов окружающей реальности, интерпретировать происходящее ему одному понятным образом и так далее). Тезис данной главы заключается в том, что в условиях позднего социализма взаимоотношение большинства субъектов и публик с государством строилось, в меньшей или большей степени, именно по этому вне -принципу. Более того, это отношение не ограничивалось неким «альтернативным» способом существования — напротив, это отношение стало центральным принципом существования и воспроизводства всей позднесоветской системы как таковой. Хотя такое отношение субъекта к системе не является отношением сопротивления государству, оно постепенно изменяло систему, делая государство потенциально хрупким и готовым (в определенных условиях) к неожиданному обвалу, поскольку государственно-партийный аппарат не был в состоянии полностью распознать, понять, а значит, и проконтролировать это отношение.

* * *

Для анализа состояния «вне» можно применить теоретический аппарат из самых разных областей. Поскольку объектом нашего исследования являются условия производства, распространения и интерпретации авторитетного дискурса различными актерами, нам удобен язык, разработанный Михаилом Бахтиным в его ранней работе «Автор и герой в эстетической деятельности». В ней Бахтин ввел понятие вненаходимости для определения особых отношений, которые складываются в литературном тексте между автором и героем. Бахтин определил их как отношения «напряженной вненаходимости автора всем моментам героя, пространственной, временной, ценностной и смысловой вненаходимости»230. Согласно Бахтину, автор и герой не являются ни двумя независимыми друг от друга субъектами, ни единым и неделимым субъектом. Ни голос автора, ни голос героя не имеет абсолютного приоритета над другим голосом во временном, пространственном, ценностном или смысловом плане. Герой не вторичен автору, поскольку без голоса героя автор бы не имел своего собственного голоса. Голос пишущего субъекта является одновременно голосом автора, создающего литературный текст, и голосом героя, проживающего этот текст. Как отмечают исследователи Бахтина, этот анализ имеет отношение не только к литературному тексту, но и к теории субъекта вообще. С понятием вненаходимости Бахтин ввел важную модель субъекта, которая базируется не на традиционной бинарности взаимоотношений субъект — объект, а на тройственности этих взаимоотношений. Субъект здесь предстает в двуединстве смещенных позиций: он одновременно я и другой (автор и герои) и только на основании этого двуединства формируются его отношения с объектом (с текстом, с другими субъектами, с окружающим миром)231.

Эта общая теория взаимоотношений субъекта и дискурса в советском контексте преломлялась особым образом. Уникальность контекста позднего социализма состояла в том, что в его дискурсивном пространстве доминировал авторитетный дискурс, избежать которого полностью было невозможно. Но в состоянии вненаходимости по отношению к этому дискурсу находиться было можно. Именно такое отношение практиковал «нормальный» советский субъект. Этот субъект играл одновременно две роли по отношению к авторитетному дискурсу: он был его героем, который «говорил» навязанным ему языком (то есть перформативно воспроизводил форму этого дискурса, посещая собрания, голосуя за, читая или не читая лозунги и просто не противореча ему напрямую), но он был и автором этого дискурса (то есть интерпретировал его по-новому, связывая с ним социальные практики и отношения, смысл которых не обязательно совпадал с буквальным смыслом авторитетных высказываний). Более того, именно благодаря тому, что «нормальный» субъект играл роль героя (четко воспроизводил форму авторитетного дискурса), он мог играть роль автора (создавал новые смыслы внутри советской реальности).

В главах 1 и 2 мы показали, что в ранние периоды советской истории, до начала 1950-х годов, Сталин играл роль «внешнего редактора» авторитетного дискурса. По терминологии Бахтина, Сталин был автором идеологического дискурса, способным единолично контролировать то, насколько точно идеологический язык описывает авторитетный сюжет. В тот сталинский период советский субъект играл роль героя, вынужденного следовать не только форме, но и смыслу идеологических высказываний. Однако с исчезновением позиции единоличного автора идеологического дискурса в начале 1950-х годов этот дискурс пережил перформативный сдвиг — смысл его высказываний более не гарантировался единоличным автором и оказался открыт для новых интерпретаций. Хотя советский субъект продолжал воспроизводить форму авторитетных высказываний, теперь он также играл роль автора этих высказываний, способного наделять их новым смыслом, не запланированным партией. Голоса автора и героя авторитетного дискурса слились в каждом советском субъекте — то есть субъект оказался в отношениях вненаходимости к этому дискурсу.

Добавим, что вненаходимость и детерриториализация (см. главу 3), очевидно, являются родственными понятиями. Детерриториализация — это процесс внутреннего изменения системы, ее становление другой системой; вненаходимость — это положение субъекта по отношению к такой системе. Примеры вненаходимости, которые рассматриваются в данной главе, взяты из разнообразных социальных контекстов конца 1960-х — середины 1980-х годов. Нашей задачей является демонстрация того, что отношения вненаходимости были не способом изоляции от норм и правил позднего социализма, а неотъемлемой частью этих норм и правил. Эти отношения не только пронизывали позднесоветскую систему сверху донизу, но и были необходимым условием ее существования, оставаясь при этом относительно невидимыми для государства — точнее, оставаясь за пределами буквального смысла авторитетных описаний реальности.

Отношение вненаходимости к идеологическим высказываниям и символам системы неверно приравнивать к аполитичности, апатии или уходу в личную жизнь [117]. Позиция Инны, ее друзей и, в той или иной степени, большинства ее сверстников (больше, чем позиция Бродского) была основана не на изолированности от советской политической реальности, что было невозможно и неактуально, а на ее активном принятии. Но принятие это было чисто перформативным, ритуальным — оно производилось на уровне воспроизводства формы символов и высказываний, при почти полном игнорировании их констатирующего смысла. Такая позиция не является «аполитичной» потому, что она последовательно ведет к подрыву идеологической функции авторитетного дискурса и незаметному (до поры до времени) внутреннему кризису структуры власти. Подрыв этот осуществляется не путем прямого сопротивления системе, а путем участия в ее воспроизводстве, но с одновременной ее детерриториализацией. Эта позиция является примером политической позиции, хотя «политическое» понимается в ней особым образом, не вписывающимся в определение этого понятия Советским государством232. Более того, необычность этой политической позиции заключается еще и в том, что она основана на отказе признавать саму себя «политической» позицией (вспомним, что Инна и ее сверстники настаивали на неинтересности и неактуальности политических тем). Причиной этого непризнания было то, что в советском авторитетном дискурсе понятие «политического» было сформулировано в бинарных терминах — политическая позиция могла быть либо «советской», либо «антисоветской», а политика вненаходимости не была ни той ни другой.

Дворец пионеров

Некоторые из университетских знакомых Инны знали друг друга еще со школьных лет, когда они посещали Ленинградский дворец пионеров и занимались в его кружках. Дворец пионеров открылся в 1937 году в здании Аничкова дворца на углу Фонтанки и Невского проспекта. В советское время во дворце действовало множество кружков, клубов и секций, работающих в дневные и вечерние часы, — от хоров, симфонических оркестров, джазовых коллективов и танцевальных ансамблей до литературных, математических, шахматных и археологических клубов. Тысячи детей и подростков посещали занятия во Дворце, и некоторые впоследствии стали знамениты[118]. На церемонии открытия Дворца в 1937 году поэт Самуил Маршак сказал, что в нем «ребята найдут ключи, открывающие перед ними двери в большую науку и технику, в искусство… Здесь они научатся хорошо работать и работать дружно, сообща, коллективно»233. Слова Маршака оказались пророческими и в прямом, и в переносном смысле. В этом проявился парадокс советской культуры, о котором говорилось выше. С одной стороны, заявленная цель пионерской организации, центром которой в Ленинграде был Дворец пионеров, состояла в том, чтобы учить детей «жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия»[119]. С другой стороны, в советской идее образования подразумевалась необходимость воспитывать всесторонне развитую личность, с самостоятельностью мышления и умением критически мыслить, что подчас противоречило первой задаче. Приобрести эти критические навыки во многочисленных внешкольных кружках было легче, чем в школе.

В период позднего социализма всевозможные кружки, секции и клубы для детей действовали по всей стране в огромном количестве — при средних, музыкальных и спортивных школах, ЖЭКах, клубах, любительских театрах и так далее. Многое в этой внешкольной форме обучения зависело от преподавателей. В Ленинградском дворце пионеров среди преподавателей было много неординарных личностей — писателей, музыкантов, историков[120]. Многие предпочитали преподавать во Дворце не из материальных соображений (зарплата в подобных учреждениях была ниже средней), а из-за относительной свободы для эксперимента, которой в «специализированных» кружках и клубах было значительно больше, чем в обычных школах с более строгой учебной программой, требованиями и иерархиями.

Многие из университетских друзей Инны в школьные годы принадлежали к одному из двух наиболее известных кружков Дворца пионеров — литературному или археологическому.