Школьные комсорги и секретари комитетов

 

Низшую ступень в иерархии комсомольского руководства занимали комсорги и секретари комитетов малых организаций района — например, средних школ. Кто и как становился комсоргом? Такой человек совсем не обязательно проявлял какую-то выдающуюся идеологическую активность или «благонадежность» в глазах руководства. Часто им становился хороший ученик, или просто человек, который любил заниматься организацией всевозможных мероприятий, или человек, которого учителя и товарищи по классу воспринимали как безотказного. Большинство учащихся пыталось избежать должности комсорга. Хотя эта должность давала определенные преимущества (комсорг мог пользоваться особым расположением учителей и уважением учеников, хотя и не гарантированно), она предполагала и массу неприятных обязанностей и последствий — повышенную ответственность, подчас за действия других, однообразную рутинную работу и так далее. Неудивительно поэтому, что обычно один и тот же человек переизбирался на пост комсорга из года в год.

Марина, 1968 года рождения (Ленинград), начала свою политическую карьеру в начальных классах школы, сначала в качестве звеньевой октябрятской звездочки, а позже — председателя пионерского отряда класса[84]. В возрасте 12 лет, когда Марину и большинство ее одноклассников приняли в комсомол, один из преподавателей, одновременно являвшийся классным руководителем класса, в котором училась Марина, предложил ее на должность комсорга, и ученики ее единогласно выбрали. Этот выбор был очевиден для всех: Марина уже давно была вовлечена в подобную работу, неплохо с ней справлялась и явно ее любила, а других желающих стать комсоргом не было. Сама Марина считает, что подходящим кандидатом на этот пост она оказалась благодаря некоторым особенностям своего характера: «Я существо общественное и не люблю оставаться одна», — говорит она, и: «Мне кажется, что я всегда производила впечатление человека, который подходит для такой работы, человека надежного и имеющего склонность заниматься общественной жизнью»156.

Люба была на десять лет старше Марины. Она родилась в 1958 году и окончила ленинградскую школу в середине 1970-х. В школе Люба занимала пост комсорга в девятом и десятом классах, и это повлияло на ее избрание комсоргом группы на первом курсе вуза, в который она поступила после школы. По словам Любы, «если ты когда-то работал комсоргом, то на тебе было клеймо человека, который воспитан определенным образом, вхож во все дела и, так сказать, понимает, что к чему». Когда Люба поступила в институт, руководитель ее студенческой группы (один из преподавателей), узнав о ее школьном опыте комсорга из ее личного дела, «сразу сказал мне, что он рассчитывает на мое участие в комсомольской жизни группы. На первом собрании группы он предложил меня на пост комсорга, и, разумеется, меня тут же выбрали»157.

 

Рис. 6. Комсомольское собрание группы в вузе. © РИА «Новости»/МИА «Россия сегодня»

 

Подобный опыт комсомольской работы и ее преемственности, естественно, не ограничивался Ленинградом, а повторялся по всей стране. Маша родилась в 1970 году в Калининграде, где и окончила школу. В восьмом классе школы ее выбрали комсоргом класса, а уже в девятом классе она заняла более высокий пост, войдя в комсомольский комитет школы. Маша, как и Андрей, упоминавшийся выше, быстро поняла из практики комсомольской работы, насколько важным в этой работе является точное воспроизводство формы авторитетного дискурса. Первый урок этого она получила довольно рано, еще в возрасте 10 лет, когда весь ее класс готовился к церемонии вступления в пионерскую организацию. Ученикам дали задание оформить личную «пионерскую книжку» — ученический альбом, в который надо было скопировать текст пионерской клятвы и который надо было по своему усмотрению оформить рисунками и изображениями советской символики (красными флагами, звездами, серпами и молотами и так далее). Мать одного из одноклассников Маши, профессиональная художница, нарисовала в пионерской книжке своего сына красивый портрет Ленина в круглой золотой рамке, окруженный пшеничными колосьями и красными знаменами. Маша вспоминает:

 

Мне так понравился этот рисунок, что я попросила у этого мальчика разрешения его перерисовать. Я взяла его тетрадь домой и рисовала целый день. Самым трудным было нарисовать лицо Ленина. Я рисовала, стирала, опять рисовала, и так много раз… Наконец я закончила и раскрасила свой рисунок. Мне казалось, что он получился очень красивым. На следующий день была торжественная церемония [принятия в пионеры], и все ребята принесли в школу свои книжки. Когда учительница посмотрела на мой рисунок, она вдруг сказала при всех: «Маша, если ты не уверена, что умеешь рисовать портреты, то лучше не трогай Ленина. Можешь пробовать нарисовать кого-то другого, но Ленина не надо». Мне было очень стыдно158.

 

Люба, о которой говорилось выше, была старше Маши на 12 лет и жила в другом городе. Но урок, который она однажды получила от своего учителя рисования, был удивительно похож:

 

Я неплохо рисовала в школе и всегда получала хорошие отметки по рисованию. Однажды для выставки, посвященной юбилею пионерской организации, я нарисовала портрет Ленина в красном пионерском галстуке. Мне хотелось, чтобы мою работу повесили на выставку, но учитель рисования, к моему удивлению, сказал: «Я поставлю тебе отлично, но на выставку давать твой рисунок мы не будем. И не показывай его никому. Только настоящие художники могут рисовать Ленина. Его надо рисовать очень хорошо»159.

 

Для Маши и Любы слова учителей стали неожиданностью, и они их запомнили надолго. Они думали, что, нарисовав портреты Ленина, они проявили уважение и верность его заветам. Но учителей волновало другое — они не хотели, чтобы ленинские изображения, нарисованные детьми с неизбежными искажениями, были выставлены на всеобщее обозрение. Из учительских комментариев видно, что проблема была не в том, что дети не умели профессионально рисовать портреты вообще, а в том, что это неумение проявилось именно в портрете Ленина. Возможно, учителя боялись, что подобные рисунки, выполненные их учениками, могли быть поняты как проявление идеологической невнимательности, а может и неблагонадежности, самих учителей. Но этими опасениями реакция учителей не исчерпывалась. Было еще и ощущение того, что изображения Ленина — это нечто особенное, нечто выпадающее из ряда других идеологических символов советской системы. Ленина, в отличие от других символов, нельзя было искажать, поскольку в этом проявлялись не просто невнимательность или неумение, а некое особенное кощунство, нарушающее общий порядок вещей.

Что касается учеников, то они впервые столкнулись в этих случаях с важнейшим принципом советской идеологической системы, согласно которому «Ленин» функционировал в этой системе не просто как один из идеологических символов, а как ее основной, организующий символ, стоящий над всеми другими символами и высказываниями. Этот «господствующий символ» (master signifier) не мог быть поставлен под сомнение в рамках советского авторитетного дискурса. Напротив, любое высказывание на этом дискурсе могло рассматриваться как легитимное только при условии, что оно строилось на основе ленинского учения или функционировало как цитата из его высказываний. То есть любое авторитетное высказывание в советском идеологическом пространстве было, по определению, вторично по отношению к символической фигуре «Ленин». Поэтому образы Ленина, как и цитаты из его текстов и выступлений, не могли быть представлены как личная интерпретация художника или писателя. Их нельзя было изображать в форме, которая случайным образом отличается от зафиксированного стандарта. Напротив, образы «Ленина» должны были функционировать как непосредственные, прямые отпечатки с оригинала. Именно поэтому только официально санкционированные художники могли работать над изображениями Ленина, используя для этой работы его посмертную маску или слепок головы — прямые материальные продолжения его реального, физически воплощенного «я»[85].

Вернемся к комсоргу Маше из Калининграда. В девятом классе Маша стала членом комсомольского комитета школы, возглавив в нем работу по учету успеваемости. К ее новым обязанностям добавилась необходимость выступать на общих комсомольских собраниях школы. Составляя тексты для этих выступлений, Маша впервые близко столкнулась со структурными особенностями авторитетного дискурса и усвоила, насколько важно было четко воспроизводить его форму. Маша рассказывает о том, как она готовила тексты на этом языке: «Закончив писать свой текст, я бы не могла его пересказать своими словами. Но я чувствовала, как и все, что он звучит правильно. Вообще звучание этого языка меня впечатляло с детства; он звучал серьезно и непонятно»160.

Инцидент с портретом Ленина, вызвавший ощущение стыда перед другими, а затем и опыт работы комсоргом класса все больше уверяли Машу в том, что для написания текстов в авторитетном жанре, по ее словам, «нельзя заниматься сочинительством». Вместо этого надо уметь воспроизводить стандартные термины и формулировки, большинство из которых нетрудно найти в печати. Работая над своими выступлениями, объясняет Маша, она «сначала копировала несколько предложений из какой-нибудь газетной статьи на подходящую тему… переписывала ключевые фразы, которые могли мне пригодиться. А затем на их основе выстраивала свой текст»161. Приобретя опыт такого письма, Маша могла воспроизводить множество примеров особой терминологии, фразеологии и конструкций этого языка по памяти, не обращаясь к печатной продукции. Она даже выработала для себя довольно подробные грамматические приемы, позволяющие создавать новые фразы на этом языке. Хотя Маша рассматривала их как свои личные хитрости, эти приемы были удивительно похожи на общие принципы авторитетного дискурса, рассмотренные в главе 2, — они позволяли Маше скрывать свой авторский голос, кодировать новую информацию через устойчивые формы, менять темпоральность высказываний на прошедшую и так далее.

По словам Маши, в своих текстах она предпочитала заменять обычные выражения повседневной речи на «особые конструкции». Например, вместо конструкций «революция, которую совершили…» или «совершенная революция» она предпочитала фразу «свершившаяся революция», объясняя, что «так лучше звучало». Это благозвучие, однако, было вызвано тем, что во фразе свершившаяся революция революция описывается как событие, произошедшее само собой, по объективным законам истории, а не задуманное и совершенное какими-то конкретными людьми. Люди, делавшие революцию, предстают здесь, в лучшем случае, как посредники исторической необходимости, а не создатели исторической случайности. Важно, однако, что подобные языковые формы превращают голос пишущего из голоса автора, который формулирует собственные субъективные тезисы, создавая новую информацию, в голос ретранслятора, который повторяет некие «объективные» факты, общеизвестные еще до момента высказывания (см. главу 2).

Такое преобразование авторского голоса Маши в голос ретранслятора происходило и благодаря применению других принципов — например, замены простых определений на сложные или использования сравнительной или превосходной степени[86]. Маша вспоминает примеры особых фраз, которые она научилась использовать вместо обычных фраз: например, «глубинный смысл» вместо «глубокий смысл» или «непреходящее значение» вместо «большое значение». В первой фразе определение «глубинный», в отличие от «глубокий», подчеркивает не только факт глубины, но и ее особую степень (глубинный относится к наиболее глубоким частям глубокого). Определение «непреходящее», в отличие от «большого», не просто утверждает важность значения, но говорит об этой важности как о чем-то давно и неизменно существующем (непреходящее относится к чему-то постоянному, бесконечному, а значит, существующему до момента высказывания). Использование подобных специальных определений способствует созданию пресуппозиций — идей о том, что «глубина» и «значимость» события являются общеизвестными, априори существующими фактами, а не чьим-то личным мнением (подробнее см. главу 2).

Маша применяла и другие приемы, дающие аналогичные результаты. Например, она образовывала существительные из глаголов, заменяя обычные глагольные фразы на необычные номинативные. Кроме того, она выстраивала эти номинативы в длинные цепочки. Эти приемы, как мы видели в главе 2, также способствовали представлению новой информации в виде ранее известных фактов и изменению роли автора из создателя новой в ретранслятора известной информации. Маша приводит примеры фраз, которые она придумывала таким образом:

 

Непреходящее значение победы рабочего класса в Великой Октябрьской социалистической революции невозможно переоценить.

 

Часть предложения перед словом «невозможно» представляет собой цепочку номинативных фраз, каждой из которых соответствует следующая базовая глагольная фраза, в которой содержится изначальный тезис: рабочий класс одержал победу; победа имеет значение; это значение является непреходящим; и так далее. Как было показано в главе 2, такой перевод глагольных фраз в номинативные приводит к созданию пресуппозиций. Если в глагольной фразе «рабочий класс одержал победу» факт победы заявляется как новый, субъективный и потому оспариваемый тезис, то в номинативной фразе «победа рабочего класса» факт победы представлен как объективный, всем известный и не поддающийся оспариванию факт.

Когда такие пресуппозиции выстраиваются в длинную цепочку — то есть ставятся в зависимость друг от друга, — это ведет к тому, что вся система темпоральности авторитетного дискурса не просто сдвигается в сторону прошедшего времени, а сдвигается одновременно на несколько различных ступеней прошлого. А такой многоступенчатый сдвиг в прошлое значительно увеличивает способность этого дискурса представлять любые, даже самые неожиданные, заявления как общеизвестные факты (см. анализ в главе 2).

Маша усвоила и множество других приемов авторитетного языка. Например, выступления на общешкольных собраниях по случаю какого-нибудь государственного праздника, по ее словам, желательно было начинать с длинного перечня успехов и достижений, которыми страна встречала этот праздник. И лучше было не использовать союз «и» перед последним элементом этого перечня, поскольку, объясняет Маша, «тогда возникало ощущение бесконечности списка достижений, что увеличивало его важность». Маша приводит пример:

 

Советские люди в едином трудовом порыве встречают годовщину Великого Октября новыми достижениями в промышленности, сельском хозяйстве, в науке, культуре, образовании.

 

Эти примеры показывают, что Маша довольно успешно воспроизводила форму авторитетного дискурса на всех уровнях языковой структуры — в лексике, фразеологии и грамматических конструкциях, в организации темпоральности и репрезентации авторского голоса. Как уже говорилось, настолько четкое следование форме авторитетного дискурса не было лишено смысла: оно давало говорящему доступ к тому, что Пьер Бурдье назвал «делегированной властью», которую некий институт делегирует официальному представителю, говорящему от его имени162. Чем в большей степени язык текстов и докладов Маши соответствовал форме авторитетного дискурса, тем в большей степени она оказывалась в позиции уполномоченного представителя государственного института, комсомола и тем большей делегированной властью этого интститута она наделялась. Это не только давало Маше определенные преимущества в системе государственных властных отношений, например, потенциально повышая шанс ее поступления после школы в вуз, но, что немаловажно, также повышало ее относительную независимость от контроля учителей. Делегированная власть идеологических институтов государства (таких, как комсомол или партия) могла в некоторой степени освобождать человека от контроля со стороны других, неидеологических государственных институтов (мы увидим примеры этой динамики властных отношений ниже). Как вспоминает Маша, «я старалась использовать как можно больше избитых идеологических фраз. Тогда учителя меня реже критиковали за недочеты в моей деятельности» (на посту секретаря по успеваемости)163.

Маша достигла высокого мастерства в воспроизводстве стандартной, гипернормализованной формы авторитетного языка. Фиксированность форм этого языка позволяла им вырываться из исходного контекста, открывая тем самым пространство для создания новых непредсказуемых смыслов[87], а значит, для личного творчества и воображения. Благодаря этой черте авторитетного дискурса Маша имела возможность наделять свою комсомольскую деятельность идеями, которые отличались от официально заявленных в комсомольских высказываниях и правилах. Хотя эти новые смыслы комсомольской деятельности обычно не противоречили коммунистическим ценностям и идеалам вообще, они, тем не менее, могли не совпадать со стандартной интерпретацией этих ценностей и идеалов.

Например, в обязанность Маши как члена комсомольского комитета входила организация системы шефства, в рамках которой те ученики, которые лучше других успевали по какому-то предмету, помогали отстающим. Для начала Маша по собственной инициативе решила организовать общешкольную систему сбора информации об успеваемости учеников разных классов по разным предметам. Получив доступ к классным журналам учителей, она построила сводную школьную таблицу успеваемости по всем предметам за несколько прошедших четвертей, что дало ей возможность проводить сравнительный анализ между классами, предметами и учителями и выявлять скрытые тенденции. Поначалу эта деятельность выглядела скучной формальностью, нужной только для отчетности и ни на что конкретное не влияющей. Но вскоре оказалась, что сводный анализ, проводимый Машей, имел неожиданно полезные результаты, поскольку благодаря ему удалось запустить более-менее работающую систему шефства между учениками школы и тем самым повысить общую успеваемость. Маша воспринимала эту работу как «важную и осмысленную» по крайней мере по двум причинам: во-первых, она действительно имела вполне осязаемый положительный результат и, вовторых, благодаря ей Маша получила определенную степень независимости от учителей и уважение в их глазах. Она вспоминает:

 

В конце каждой четверти я садилась с классными журналами, выводила средний балл по оценкам, подсчитывала процентное соотношение, а затем писала общий отчет с анализом успеваемости учащихся по школе в целом. Мне это делать нравилось, и в школе мою работу начали признавать и уважать. Копию моего отчета отдавали директору школы… У меня сложились хорошие отношения с учителями. Иногда они просили меня посмотреть какой-нибудь результат в моем архиве… Вообще, эта работа пошла на пользу образовательному процессу.

 

«Чистая проформа» и «работа со смыслом»

 

Андрей, секретарь комитета комсомола одного из ленинградских НИИ, о котором речь шла выше, постепенно усвоил из опыта своей комсомольской деятельности, что множество «бессмысленных» бюрократических процедур, которые он терпеть не мог, но в которых был вынужден участвовать, в действительности несло и некий положительный смысл — в контексте этой бесконечной рутины, и даже благодаря ей, могло быть организовано и множество положительных и важных, с точки зрения Андрея, сторон советской жизни. В качестве примера он называет «особую этику» отношений, существовавшую в среде его молодых коллег, для которых важными ценностями были социальное обеспечение, бесплатное образование, поддержка молодежи в ее профессиональной деятельности и «вообще, вполне реальная забота о будущем». Андрей научился разделять комсомольскую деятельность, которую ему приходилось организовывать, на два типа. Первый тип деятельности можно было выполнять, не вдаваясь слишком подробно в ее буквальный смысл. Ее Андрей называл «чистой проформой» или «идеологической шелухой» и занимался ею формально, для отчетности. Второй тип деятельности был прямой противоположностью первого. Андрей называл его «работой со смыслом», считал по-настоящему важным и общественно полезным, проявлял повышенное внимание именно к его буквальному смыслу и занимался им с удовольствием и вполне творчески. Временами эта «работа со смыслом» совпадала с буквальным смыслом провозглашенных идеологических задач комсомольской организации, а временами нет.

«Чистая проформа» включала в себя рутинные задания, «спущенные» из райкома, формальные выступления на собраниях, проведение ленинских зачетов, всевозможные проверки, составление отчетов об этой деятельности и так далее. Эта работа ни у кого не вызывала особого энтузиазма и в принципе сводилась к воспроизводству формы авторитетного дискурса в отчетах и выступлениях, без особого внимания к констатирующему смыслу этих документов и практик. Однако неверно было бы рассматривать эту формальную деятельность как бессмыслицу. Скорее, она приобрела в повседневном существовании новое важное значение, заключавшееся в создании необходимого контекста, внутри которого могла формироваться иная, «нормальная» жизнь — то есть жизнь относительно свободная от идеологии и государственного контроля, которая при этом совсем не обязательно воспринималась как противопоставление социализму или государству.

На практике, чистая проформа и работа со смыслом создавали условия друг для друга, и подчас их было непросто разделить. Андрей, как и комсорг Маша из предыдущей части, прекрасно понимал, что заниматься работой со смыслом можно только при условии, что выполняется чистая проформа, то есть произносятся стандартные речи, распределяется полуфиктивная общественная нагрузка, составляются отчеты о непроведенных политинформациях, на собраниях звучат заранее подготовленные «спонтанные» реплики из зала, принимаются заранее подготовленные решения и тому подобное[88]. Андрей научился сводить чисто формальную деятельность до возможного минимума, так чтобы она продолжала создавать необходимые условия для занятий работой со смыслом, не отнимая при этом слишком много времени и сил.

Из вышесказанного следует двоякий вывод. С одной стороны, понимание Андреем задач и ценностей комсомольской организации подчас сильно отличалось от того смысла, который официально в них вкладывался. С другой стороны, то, что идеологическая деятельность Андрея приобретала новый неожиданный смысл, совсем не означало, что он саботировал коммунистические идеалы как таковые или отрицательно относился к Советскому государству. Напротив, как парадоксально это ни звучало бы сегодня, для Андрея «идеологическая шелуха» и «работа со смыслом» были двумя сторонами одной медали — вещами не просто неразделимыми, но взаимообразующими. Именно в совокупности чисто формального отношения к одному виду деятельности и увлеченного занятия другим и состоял, по мнению Андрея, непростой процесс диалектического развития — процесс, который, несмотря на обилие бюрократической шелухи и проформы, все же шел, по его тогдашнему мнению, более-менее верно, в соответствии с тем, что он считал положительными моральными принципами, и в сторону правильного будущего.

В чем же именно заключалась для Андрея «работа со смыслом» и как она велась? К этой работе, объясняет он, относились, в первую очередь, различные виды профессиональной и общественной деятельности. Например, «система наставничества», которую комитет комсомола НИИ организовал по инициативе Андрея:

 

Когда на работу принимался новый молодой сотрудник, мы через комитет комсомола прикрепляли к нему наставника из числа людей с большим опытом работы, который передавал ему свои профессиональные знания и навыки… чтобы новичок не терялся и не чувствовал себя брошенным на произвол судьбы. Эта система неплохо работала и пользовалась успехом в институте.

 

К «работе со смыслом» также относилось регулярное проведение конкурсов профессионального мастерства среди разных категорий молодых сотрудников — рабочих, проектировщиков, инженеров, научных работников. Андрей участвовал в организации этих конкурсов с удовольствием, и они, по его словам, «вызывали большой интерес в институте» и «были полезны и по делу». Особым примером «работы со смыслом» для Андрея было создание музея, посвященного участию института в Великой Отечественной войне. Для этой задачи Андрей организовал группу молодых сотрудников, которые занимались сбором материала для музея, устройством экспозиций к праздникам и приглашением ветеранов института на встречи, где те рассказывали о фронтовом опыте, и так далее. «Иногда эти встречи были скучными, а иногда очень живыми и интересными», — вспоминает Андрей. Ему также нравилось решать социальные проблемы и организовывать то, что он называет «нормальной жизнью»: например, помогать молодым семьям устраивать детей в детские сады, организовывать работу молодежи института по благоустройству институтского пионерлагеря, проводить субботники по уборке территории института, подбирать людей для осенних поездок в подшефный колхоз для помощи в сборе овощей, проводить спортивные состязания среди молодых сотрудников института, устраивать празднования юбилеев, профессиональных праздников, Нового года, организовывать совместные походы, поэтические вечера, дискотеки и даже концерты любительских рок-групп.

Все это Андрей делал не просто как хороший организатор, а именно как секретарь комитета комсомола, оформляя эту деятельность в документах и отчетах как «комсомольско-молодежную работу» среди молодых сотрудников института и используя для нее ресурсы комсомола. Райком отметил эту деятельность Андрея несколькими почетными грамотами — «За активную работу по коммунистическому воспитанию молодежи» и «За успехи в комсомольско-молодежной работе». Этими грамотами Андрей искренне гордился. Когда он работал в институте, грамоты висели на стене комитета комсомола, а после его ухода из института, в конце 1980-х годов, он повесил их над письменным столом у себя дома, где они продолжали висеть в середине 1990-х годов (когда автор встречался с ним для интервью). Для Андрея эти грамоты были не пустыми идеологическими символами, полученными за никому не нужную деятельность, а знаками признания его организаторского таланта, творческих заслуг и искренней заботы об общем благе.

Способность Андрея отличать работу со смыслом от чистой проформы не ограничивалась конкретными делами. По словам Андрея, в те годы он «верил в саму идею» коммунизма, которую для него олицетворял Ленин, но при этом «ненавидел притворный формализм», в который эта идея постоянно облекалась. Он считал, что необходимо было освободить ленинские идеи от этого формализма и что такое освобождение не только возможно, но и неизбежно. Когда это произойдет, думал он, все наладится. Андрей вспоминает:

 

Мы воспитывались с сознанием того, что Ленин был чем-то святым. Ленин был символом чистоты, искренности, мудрости. Без вопросов. Мне казалось, что все проблемы в нашей жизни были вызваны более поздними искажениями изначальных ленинских принципов, порочным и кровавым режимом Сталина, этим умалишенным Брежневым и так далее. Я был уверен, что, если мы вернемся к истинным идеям Ленина, все снова встанет на свои места. В те годы [конец 1970-х — начало 1980-х] многие думали, что, если бы Ленин был жив, он бы исправил все то плохое, что происходило[89].

 

В этих словах Андрея вновь проявляется особая роль символа «Ленин», как господствующего означающего советского авторитетного дискурса — означающего, которое находится «за пределами» этого дискурса, выполняя по отношению к нему роль внешней объективной истины, независимой точки отсчета, посредством которой легитимируются все остальные символы и понятия этого дискурса (см. главу 2).

Позднее, в середине 1980-х годов, когда Адрей стал членом КПСС, он стал различать два значения понятия партия, — подобно тому, как ранее, в своей комсомольской деятельности, он отличал работу со смыслом от чистой проформы. Андрей объясняет:

 

Я безусловно верил в то, что партия — это единственная организация, которая действительно знает, что надо делать. Но при этом я разделял партию на простых людей и партийный аппарат.

 

Первая группа (простые люди) включала большинство людей, которые, по словам Андрея, «честно работали и были хорошими, умными и душевными». Ко второй группе относилась инертная бюрократическая группа аппаратчиков из райкомов и горкомов — люди, «прогнившие изнутри и искажавшие хорошие идеи и принципы». Андрей был убежден, что «если бы мы избавились от этих аппаратчиков или как-то уменьшили их влияние, тогда партия естественным путем стала бы работать намного лучше»164.

Разнообразная деятельность и взгляды Андрея указывают на одну важную черту идеологической системы, которая сформировалась в период позднего социализма — идеи и отношения, которые с первого взгляда могли бы показаться взаимоисключающими, в действительности были способны сосуществовать как единое целое. Например, явное отчуждение от однообразной идеологической деятельности, бессмысленной коммунистической риторики и прогнившей партийной бюрократии вполне могло сочетаться в одном человеке с верой в коммунистические идеалы и искренней вовлеченностью в деятельность, которая воспринималась как способ их достижения. Своими взглядами и деятельностью Андрей, скорее всего, отличался от большинства молодежи. Но он не был и абсолютным исключением.

Другим представителем этого поколения, который был моложе Андрея, но во многом похож на него, был Игорь Р. Игорь родился в 1960 году в городе Советске, Калининградской области. После окончания школы в Советске в 1977 году Игорь уехал учиться в технический вуз в Ленинграде. В старших классах школы Игорь в течение нескольких лет подряд занимал пост комсорга класса. На этой работе он, как и Андрей, научился проводить различие между работой со смыслом и идеологической проформой, и у него тоже выработалось двоякое отношение к комсомольской деятельности. Презирая ее нудный и бессмысленный формализм, он, в то же время, со страстью отдавался той части этой деятельности, которая, по его мнению, была пронизана духом коллективизма и заботой об общем благе. Вспоминая о крупных комсомольских собраниях в ленинградском вузе, Игорь говорит: «Как я ненавидел эти комсомольские собрания за их бесконечный формализм и скуку!»165Подобно большинству своих товарищей, сидевших в зале, он старался обращать как можно меньше внимания на происходящее, придумывая для себя другие занятия:

 

Если это было большое собрание [школы, института или факультета], на котором присутствовало человек сто или больше, я всегда брал с собой книгу — какой-нибудь учебник или словарь или что-то в этом роде. Во время собрания я читал или занимался. Мне было совершенно не важно, какие решения принимались на собрании, потому что, как и все, я прекрасно понимал, что эти решения были приняты заранее. Собрание нужно было просто «отсидеть»….Разговаривать во время его было сложно, тебе могли сделать замечание, поэтому лучше всего было читать. Все читали. Абсолютно все. Выглядело это смешно — как только начиналось собрание, головы в зале опускались и все начинали читать. Кто-то даже засыпал. Но если надо было проголосовать, головы тут же поднимались. Когда ты слышал вопрос «Кто за?», у тебя в голове срабатывал какой-то датчик и ты автоматически поднимал руку166.

 

 

Рис. 7. Комсомольское собрание в актовом зале школы, 1983 г. Из личной коллекции Сергея Лахно

 

Рис. 8. То же происходило и на больших партсобраниях.

На фото — партсобрание представителей райкомов и парткомов предприятий города в актовом зале Смольного дворца. Ленинград, 1 января 1980 г. На переднем плане человек, читающий журнал или книгу. © РИА «Новости»/МИА «Россия сегодня»

 

И все же, несмотря на то что Игорь чувствовал явное отчуждение от скучного формализма собраний, выступлений и голосований, потерявших буквальный смысл в глазах участников, он оставался в душе верен многим идеалам и ценностям социализма, олицетворением которых для него, как ни парадоксально, оставался комсомол. Игорь, как и Андрей, интуитивно понимал, что участие в чисто формальных и, казалось бы, бессмысленных ритуалах все же имело определенный важный смысл, поскольку оно создавало условия для существования других, положительных и творческих аспектов советской реальности. В то же время, подобно Андрею, он сознавал, что надо сводить эти бессмысленные идеологические формальности к минимуму и в конце концов избавиться от них вообще, сохранив при этом положительные ценности советской жизни. «Работа со смыслом» для Игоря, как и для Андрея, имела отношение именно к этим положительным чертам реальности. Она могла включать в себя, по его словам, самые разные общие виды деятельности: организацию политинформаций, литературных вечеров, диспутов на морально-философские темы, системы помощи пенсионерам и так далее. Именно ради этой работы он несколько лет подряд добровольно выдвигал свою кандидатуру на пост комсорга сначала в школе, а затем в институте. Взгляды Игоря могут показаться еще более идеалистическими и, возможно, провинциальными, чем взгляды Андрея. Однако ни Игорь, ни Андрей не были абсолютными исключениями. Позже, в постсоветские годы, Игорь объяснял те идеалы и то понимание жизни, которые у него были в советский период, своим семейным воспитанием. Он вспоминал:

 

Я был активным комсомольцем, потому что я хотел быть в авангарде молодежи, который пытался улучшить жизнь… Мне казалось, что если ты следуешь верной схеме — школа, институт, работа — у тебя все будет в порядке….Лично я был уверен, что руководство страны проводит в общем верную политику. Для меня она состояла в заботе о людях, в обеспечении бесплатных больниц и хорошего образования. Пример моего отца подтверждал это. Он был главным врачом района [в Советске, Калининградской области] и много делал для улучшения медицинского обслуживания людей. Моя мать тоже работала доктором в местной больнице и всегда подходила к своей работе с большой ответственностью. У нас была хорошая государственная квартира. И так далее167.

 

Другой представитель этого поколения, тоже активно участвовавший в комсомольской деятельности, Михаил К., 1958 года рождения, в конце 1970-х — начале 1980-х годов был комсоргом сначала в старших классах школы, а затем в студенческой группе ленинградского вуза. Позже, в середине 1990-х годов, Михаил анализировал отношение к советской реальности, которое было у него до перестройки, как явно парадоксальное и идеалистическое. Его понимание советской действительности постепенно менялось в годы перестройки и к 1990 году изменилось совсем. Именно тогда, говорит он,

 

…я пришел к невероятному осознанию того, что со мной происходило раньше [до перестройки]. Мне вдруг стало ясно, что, в общем-то, я всегда сознавал, что часть партийной верхушки была глубоко прогнившей. Хотя я и был комсоргом в школе, не могу сказать, что комсомол меня сильно увлекал. Речи Брежнева по телевизору меня смешили так же, как и всех, а иногда вызывали отвращение. Как и все, я рассказывал политические анекдоты. И я, естественно, понимал, что Сталин — это плохо. И тем не менее, несмотря на все это, у меня всю жизнь, начиная, наверное, с детского сада, было четкое убеждение, что социализм и коммунизм — это хорошо и правильно….Я всегда верил, что сама идея глубоко верна и что так и должно быть. Конечно, я понимал, что были искажения