Устранение «авторского голоса»

Как уже говорилось, в результате стандартизации и нормализации формы авторитетного дискурса повысилась роль его перформативной составляющей. В большинстве случаев стало важнее принимать участие в точном воспроизведении стандартной формы текстов и ритуалов, чем заботиться о том, что они «должны» означать согласно данному ритуалу. То есть важнее стало то, как авторитетный дискурс описывает реальность, а не то, что именно он описывает. Повторимся, что причин тому было две. С одной стороны, участие в подобных собраниях и выступлениях для большинства граждан было неизбежной необходимостью (если кто-то часто избегал подобных мероприятий, это почти всегда могло повлечь за собой проблемы на работе, в университете и так далее). С другой стороны, в большинстве случаев было вполне достаточно участвовать в этих мероприятиях на формальном уровне, не особенно вникая в их смысл.

Из этого не следует, что подобные мероприятия вообще потеряли всякий смысл или что повседневная жизнь советского субъекта превратилась в череду бессмысленных автоматических действий или повсеместное притворство (именно такое, ошибочное толкование советской жизни приходится слышать довольно часто). Напротив, в результате того, что наиболее важной стороной авторитетного дискурса стало перформативное повторение его стандартных форм, смысл, который приобретало то или иное высказывание (констатирующая составляющая смысла), все меньше был связан напрямую с конкретным контекстом, открывшись для новых неожиданных интерпретаций и толкований.

Это способствовало возникновению в советской повседневности огромного числа новых смыслов, новых способов существования, новых интересов, отношений и практик, которые не обязательно соответствовали буквальному смыслу авторитетных текстов и ритуалов, хотя и не обязательно противостояли им напрямую. Эти новые смыслы, практики и способы существования мы рассмотрим подробно в следующих главах. Но сначала нам необходимо понять, что собой представляла застывшая гипернормализованная форма авторитетного языка и каковы были ее структурные особенности.

Большинство этих структурных особенностей новой формы авторитетного языка можно свести к двум базовым принципам. Во-первых, в модели авторитетного языка, появившейся в позднесоветский период, коренному изменению подверглась позиция автора — в большинстве текстов, написанных на этом языке, автор выступал не производителем нового знания, а лишь ретранслятором119 уже существующего знания. Во-вторых, в этом языке произошел общий сдвиг темпоральности в сторону прошлого — то есть любая новая информация кодировалась на этом языке как информация, уже известная из прошлых высказываний. Очевидно, что эти два принципа были тесно связаны друг с другом и действовали сообща для достижения одного результата, который заключался в следующем: любые новые идеи, факты и тезисы представлялись на этом языке как уже известные и не требующие доказательств, что отличало этот язык от идеологической риторики сталинского периода. Рассмотрим, каким образом эти принципы кодировались в структуре авторитетного языка и к каким изменениям языковой формы они привели.

Тот факт, что субъективный голос автора в новой модели авторитетного языка был спрятан намного глубже, чем раньше, означал на практике, что каждый говорящий на этом языке выступал в роли ретранслятора уже произведенных кем-то ранее высказываний и потому был в меньшей степени уязвим для критики120. Это повышало уровень анонимности авторитетного языка, а вместе с ней повышало легкость распространения и дальнейшей нормализации этого языка. Антрополог Грег Урбан, исследовавший проблему распространения дискурса как такового (его исследования не имеют отношения к советскому случаю), пишет: «Чем более безличным является дискурс, когда субъект не создает, а лишь передает его, и чем менее он связан с текущим контекстом и обстоятельствами, тем вероятнее, что люди, которые его воспроизводят, передадут его дословно, не внося в него своих изменений. Такой дискурс распространяется с гораздо большей легкостью»121. Этот принцип функционирования дискурса с особой силой проявляется именно в авторитетном языке — как писал Михаил Бахтин, каждое высказывание, сделанное на таком языке, является версией иного высказывания, которое уже было сделано ранее, в некотором предыдущем тексте[65].

Изменения советского авторитетного языка позднего периода в сторону возрастающей анонимности, цитируемости и ориентированной в прошлое темпоральности нашли свое отражение на всех структурных уровнях языка, включая синтаксис, морфологию, семантику, нарративную и логическую структуры, интертекстуальность, интердискурсивность и так далее. Кроме того, повторимся, что особенностью этого языка была не только возрастающая предсказуемость и цитируемость формы, но и то, что эта форма постепенно становилась все более громоздкой, как бы «распухая». Именно такой процесс мы назвали гипернормализацией формы.

Большинство представителей последнего советского поколения, выросших в эти годы, прекрасно усвоило принципы этого жанра и не только с легкостью его распознавало, но, когда требовалось, могло воспроизвести его довольно точно. Напомним, что высказывания в этом жанре функционировали в основном как перформативные высказывания, главной задачей которых было именно их повторение. Поскольку от аудитории обычно не требовалось интерпретировать этот язык дословно, на констатирующем уровне, она научилась реагировать на него особым способом. Любой человек, который посещал собрания и участвовал в голосовании или других актах одобрения, получал возможность в большинстве случаев не только игнорировать буквальный смысл этих высказываний и актов, но также в практике своей ежедневной жизни выходить за рамки того идеологического описания реальности, которое эти высказывания и акты предлагали.

Для того чтобы понять, какой именно смысл вкладывался в подобные авторитетные высказывания советскими людьми — всеми теми, кто производил эти тексты, слушал их и реагировал на них в аудитории или встречал их в газетах или на стендах, — нам необходимо проанализировать контексты, в которых эти высказывания производились, циркулировали, воспринимались, интерпретировались и взаимодействовали с другими текстами и практиками, а также сравнить их с контекстами, в которых авторитетный дискурс отсутствовал. Только после такого многопланового анализа дискурсивного пространства советской жизни мы сможем попытаться понять действительный смысл, который могли нести идеологические высказывания. Как мы уже сказали, этому исследованию смысла посвящены все последующие главы. А начнем мы его, в данной главе, с подробного анализа формы авторитетного языка позднесоветского периода.

Передовица

Среди наиболее ярких примеров авторитетного дискурса были тексты, которые печатались на первой полосе центральных газет. Тон здесь задавала, безусловно, «Правда». Поскольку «Правда» была органом ЦК КПСС, ее редактор присутствовал на еженедельных совещаниях секретариата ЦК и даже на некоторых заседаниях политбюро122. На первой полосе «Правды» печатались решения ЦК, обзоры партийных и государственных новостей, партийные комментарии. Особую роль среди этих материалов занимала ежедневная передовая статья, или передовица. Она писалась и редактировалась коллективно, обычно сотрудниками ЦК[66]. Язык передовицы был максимально деперсонифицирован, никем не подписывался и не был напрямую связан с текущими событиями, выступая скорее как абстрактное высказывание на общеидеологическую тему, чем комментарий на тему дня. Типичные заголовки передовиц, печатавшихся в «Правде» в 1970-х годах, отражают эту абстрактность: «Под знаменем первомая», «Солидарность людей труда», «Идейность советского человека». Темы передовиц «Правды» утверждались на заседаниях ЦК заранее, по крайней мере за две недели до появления текста в газете, причем утверждалось обычно сразу несколько будущих тем; все это гарантировало относительную несвязанность передовиц с конкретными событиями123. В этих необычных условиях написания передовых статей отразилась и необычная роль этих текстов: перед ними не только не ставилось задачи верно описывать окружающую действительность, но и делалось все возможное, чтобы отгородить их от подобной репрезентативной функции. Эти тексты должны были служить в первую очередь не описанием реальности, а примерами чистого авторитетного дискурса как такового — дискурса, который день за днем напоминал читателям, что самым важным его элементом является стандартная и неизменная форма, не зависящая от случайных событий и мимолетных перемен. Именно повторение авторитетной языковой формы было главной задачей передовиц, в то время как констатирующий смысл этих высказываний был не только неважен, но подчас вообще с трудом поддавался осмыслению.

Передовица в «Правде» от 1 июля 1977 года вышла под заголовком «Идейность советского человека». В этой статье говорилось об одобрении советской общественностью проекта новой конституции СССР.

Рис. 5. Первая полоса «Правды» от 1 июля 1977 г. Слева расположена передовица «Идейность советского человека»

Факт одобрения, однако, упоминался здесь в чисто абстрактном смысле, без каких-либо подтверждений и примеров, что разительно отличало этот текст от того, как в середине 1930-х годов газеты освещали «реакцию советских людей» на текст предыдущей «сталинской» конституции. В 1930-х годах процесс обсуждения конституции, как мы видели выше, включал конкретные предложения читателей (настоящие или вымышленные) по изменению текста конституции, которые печатались в газетах с подробными ответами Сталина на них. То есть в газетах тогда был представлен детальный метадискурс на тему идеологического языка. А в 1970-х годах «обсуждение» конституции выглядело иначе. Упор здесь делался на абстрактную поддержку конституции, а не на конкретные «предложения читателей» или ответы главного «эксперта» страны по авторитетному дискурсу. Такого эксперта больше не было. Метадискурс, публично оценивающий и комментирующий идеологический дискурс, исчез. Это отличие между типами газетного дискурса в 1930-х и 1970-х годах отражает разницу между двумя моделями авторитетного языка — моделью раннего советского периода, когда этот язык находился под контролем внешней фигуры или внешнего редактора, находившегося за его пределами, и моделью позднего социализма, когда позиция внешнего редактора авторитетного языка исчезла. Это изменение в функционировании авторитетного языка повлияло на его внутреннюю лингвистическую форму. Для анализа особой формы авторитетного языка, которая возникла в период позднего социализма, рассмотрим несколько отрывков из передовицы 1977 года.