Констатирующая и перформативная составляющие смысла

 

В конце своей книги Остин говорит о том, что любое четкое разделение высказываний на констатирующие или перформативные является абстракцией и что «каждый реальный речевой акт» содержит в себе как элементы констатации, так и перформативности (Austin 1999: 147). В зависимости от контекста в высказываниях может сильнее проявляться либо констатирующая (референциальная), либо перформативная составляющие. Опираясь на эту идею, мы будем впредь говорить о констатирующей и перформативной составляющих конвенциональных высказываний и ритуализованных актов — или, точнее, о констатирующей и перформативной составляющих их смысла.

В качестве иллюстрации рассмотрим подробнее акт голосования на выборах. Смысл этого конвенционального акта состоит из двух элементов: во-первых, этот акт выражает мнение голосующего (констатирующая составляющая) и, во-вторых, он маркирует мнение голосующего как легитимный, признанный «голос» (перформативная составляющая). Именно одновременное сосуществование констатирующей и перформативной составляющих смысла делает акт голосования тем, чем оно является, — выражением мнения в виде законодательно признанного голоса, который принимает участие в конкретном политическом решении. Констатирующая и перформативная составляющие смысла не образуют новой бинарной оппозиции, поскольку они не являются взаимоисключающими — они всегда сосуществуют в конвенциональных высказываниях, хотя пропорции их относительной важности могут меняться в зависимости от контекста. Например, какое мнение субъект высказывает путем голосования, может зависеть от того, имеет ли это голосование законную силу с вытекающими из этого последствиями или нет. Официально регистрируемое секретное голосование преподавателей при избрании нового заведующего кафедрой и открытое, неформальное голосование на аналогичную тему в кругу друзей на вечеринке — это два различных действия, имеющие разные последствия (разные перформативные составляющие смысла), и эта разница может повлиять на то, какое мнение субъект выражает при голосовании (то есть на констатирующую составляющую смысла).

Какова пропорция констатирующей и перформативной составляющих в том или ином конвенциональном высказывании или акте, невозможно определить заранее. Относительная пропорция этих составляющих в одном и том же высказывании может со временем меняться, что означает, что смысл высказывания может «дрейфовать» в историческом процессе. Одно и то же высказывание в одной ситуации может пониматься буквально — то есть на уровне констатирующей составляющей смысла (как буквальная констатация мнения субъекта), а в другой — нет. Представим ситуацию, в которой участникам ритуала голосования важно не столько выразить свое мнение о кандидате, сколько принять участие в акте голосования. Такое возможно в разных условиях — например, если участники голосования знают, что на выборах всегда заявляется лишь один кандидат, который всегда выигрывает, но одновременно с этим осознают, что, участвуя в ритуале голосования, они воспроизводят важные социальные и институциональные условия своего существования (свой статус студента, инженера, ученого, гражданина и так далее), со всеми вытекающими из этого статуса правами, обязанностями, свободами и несвободами. В таком случае субъекту может быть крайне важно участвовать в самом акте голосования, но не так важно, за кого он голосует. То есть ему нет особой нужды вникать в буквальный смысл голосования (разбираться в том, что это за выборы, что предлагается в резолюции, кто является кандидатом и прочее), но крайне важно участвовать в этом ритуале (ходить на выборы и собрания, опускать бюллетень в ящик, поднимать руку в ответ на вопрос Кто за? и так далее). С точки зрения перформативной составляющей смысла такое голосование совсем не является бессмысленным актом, или простым притворством, или проявлением конформизма, поскольку посредством этого голосования воспроизводятся не только структуры власти, но также права, возможности и свободы субъекта, включая также свободу действовать вопреки власти.

 

 

Перформативный сдвиг

 

Как уже говорилось, в различных исторических и культурных контекстах относительная важность перформативной и констатирующей составляющих смысла ритуализованных высказываний и актов может меняться. Рассмотрим для начала пример из современной практики, имеющей место в Соединенных Штатах. Сегодня некоторые частные университеты и колледжи во многих штатах требуют от преподавателей принятия «клятвы на лояльность» (loyalty oath), гарантирующей, что те не «придерживаются и не поощряют нежелательных политических убеждений…»[37]. При этом, как отмечают американские юристы, «несмотря на различие уставов [в этих университетах и колледжах], обычно они отказывают в праве преподавать тем, кто не может или не хочет принять клятву на лояльность» (Chin, Rao 2003: 431–432). Недавно один социолог конституционного права поступала на работу в должности профессора в один из частных колледжей на Среднем Западе США, требующих принятия клятвы на лояльность. На практике она должна была подписать документ с соответствующим текстом клятвы. По своим политическим убеждениям и профессиональным взглядам этот социолог была не согласна с практикой принятия подобных клятв[38]и позже, уже в роли профессора социологии данного колледжа, стала высказывать политические взгляды, противоречащие тем, что заявлялись в клятве на лояльность. Она даже стала одним из инициаторов университетской кампании за полную отмену этой клятвы. Однако, для того чтобы иметь возможность участвовать в этой университетской кампании, она сначала должна была принять клятву на лояльность — в противном случае ее бы не приняли на работу, а значит, она бы не имела права участвовать в университетской политике и публично оспаривать законность тех или иных решений руководства университета, включая законность этой клятвы.

В чем же заключался смысл акта принятия клятвы в данном случае? Можно ли интерпретировать эту клятву лишь как обещание следовать буквальному смыслу ее текста — обещание, которое может быть либо истинным, (искреннее обещание), либо ложным (притворное обещание). Конечно нет. Ведь, подписываясь под клятвой, этот социолог (как и многие ее коллеги) не соглашалась с ее буквальным смыслом. Клятва не выражала ее внутреннего убеждения и намерения. Констатирующая (референциальная) составляющая акта принятия клятвы потеряла для нее важность. Однако при этом перформативная составляющая этого акта осталась крайне важной — участие в этом акте по-прежнему имело реальные последствия и предоставляло реальные возможности, включая даже возможность позже оспорить правомерность самого этого акта[39]. Хотя ритуал клятвы не отражал убеждений конкретного субъекта, он играл важную роль в воспроизводстве важных институциональных статусов, включая статус субъекта, имеющего право оспаривать институциональные нормы.

Этот пример иллюстрирует, почему анализ таких актов, как клятва, только на уровне буквального смысла крайне узок. Кроме того, он иллюстрирует более общий принцип того, как две составляющие смысла конвенциональных высказываний и актов — перформативная и констатирующая составляющие — могут сдвигаться в различные исторические периоды. Подобный сдвиг произошел и в советском авторитетном дискурсе, В последние десятилетия советской истории перформативная составляющая смысла этого дискурса в большинстве контекстов становилась все важнее, а констатирующая составляющая, напротив, постепенно уменьшалась или становилась неопределенной, открываясь для все новых, ранее непредсказуемых интерпретаций.

Комсомольцы 1970–1980-х годов, ходившие в те годы на комсомольские собрания, хорошо помнят, что среди рядовых комсомольцев, сидящих в аудитории, многие не особенно вникали в суть происходящего, а иногда попросту занимались своими делами, например чтением книг (особенно если собрание было большим, что давало возможность затеряться среди присутствующих и быть относительно незаметным для президиума). Однако, как вспоминает один из участников этих мероприятий, «как только дело доходило до голосования, все просыпались. Когда ты слышал вопрос “ кто за”, у тебя в голове срабатывал какой-то датчик, и ты автоматически поднимал руку»39. Как уже понятно, неверно было бы интерпретировать подобные акты голосования лишь на уровне буквального смысла — то есть лишь как мнение голосующего, которое высказывается либо искренне (истинная поддержка), либо притворно (ложная поддержка). Смысл этих актов был не только в констатации фактов или высказывании мнений (констатирующий смысл), но и в выполнении действий, которые дают новые возможности или ограничивают несвободы (перформативный смысл). Посредством таких актов участники воспроизводили себя как «нормальных» советских субъектов, вписанных в существующую систему норм, отношений и позиций, со всеми ограничениями и возможностями, следующими из этого — включая, например, возможность после собраний и голосований заниматься вещами и иметь интересы, смысл которых не обязательно совпадал с буквальным смыслом того, за что субъект голосовал, а подчас и противоречил ему. Подобные акты неверно сводить к поддержке или притворству и неверно называть бессмысленными. Их смысл изменился и расширился.

В поздний период советской истории подобную трансформацию пережило большинство конвенциональных высказываний и ритуалов авторитетного дискурса. Многие из тех, кто в эти годы занимал руководящие посты в местных комсомольских или партийных организациях, рассказывают, что, подготавливая идеологические отчеты, организуя политические аттестации или проводя политические собрания, они прекрасно понимали, что буквальный смысл этих ритуалов и текстов был не так важен, как четкое воспроизводство их формы — стандартного языка, процедуры, отчетности и так далее (см. об этом подробнее в главах 2–3).

Подведем промежуточный итог. В ранние периоды советской истории буквальный смысл высказываний на авторитетном дискурсе подвергался постоянной публичной оценке со стороны господствующей (master) фигуры этого дискурса (роль которой с конца 1920-х годов отводилась лично Сталину) на предмет их соответствия внешнему, «объективному» канону марксистско-ленинской истины. Однако в середине 1950-х годов позиция внешней господствующей фигуры авторитетного дискурса исчезла. В результате этого изменения парадокс Лефора в структуре советской идеологии был более ничем не скрыт и стал влиять на все виды идеологической репрезентации, в первую очередь на авторитетный язык. Это привело к значительным изменениям в структуре авторитетного языка.

Поскольку неоспоримое знание канона объективной истины было доступно только господствующей фигуре авторитетного дискурса, с исчезновением этой фигуры исчезло и четкое представление о том, что собой представляет этот канон. То есть исчезла объективная, независимая, внешняя модель языка, на которую можно было равняться при написании текстов. Это привело к растущей неуверенности — среди тех, кто вынужден был постоянно писать или отчитываться в жанрах авторитетного языка, — в том, насколько форма их собственных текстов и высказываний соответствует верной идеологической модели. Единственной надежной стратегией, дающей этим людям уверенность, что их тексты не выделяются стилистической неточностью, была стратегия постоянного цитирования и копирования текстов и высказываний, которые были произведены до них другими авторами.

В результате фразы, выражения, целые отрывки, написанные на авторитетном языке, все чаще копировались из старых текстов в новые и из одного контекста в другой почти без изменений. Это привело к нарастающей нормализации, стандартизации и цитируемости форм авторитетного языка. Все это стало особенно заметно в I960–1970-х годах, когда советский авторитетный язык превратился в то, что на жаргоне стали называть «дубовым языком» — то есть в язык, который представлял собой застывшую, постоянно повторяющуюся и неуклюже сложную лингвистическую форму (см. подробный анализ формальных принципов этого языка в главе 2). Кроме того, процесс нарастающей стандартизации и нормализации на уровне формы шел не только в авторитетном языке, но и в других жанрах авторитетного дискурса — в визуальных образах (плакатах, наглядной агитации, кинопродукции, памятниках, архитектурных формах), в структуре ритуалов (собраний, выборов, аттестаций, торжеств), в формальных структурах повседневной жизни40(организации городского времени и пространства, школьной программе) и так далее.

В конце концов повсеместное копирование и цитирование фиксированных стандартных форм авторитетного дискурса превратилось в самоцель, приведя к дальнейшему увеличению в этом дискурсе доли перформативной составляющей смысла и открытию его констатирующей составляющей для все новых непредсказуемых интерпретаций. В советском авторитетном дискурсе произошел мощный сдвиг, который мы будем впредь называть перформативным сдвигом. Именно наличие перформативного сдвига является наиболее важной отличительной чертой периода позднего социализма. Повторимся, что в результате стандартизации и копирования формы идеологического языка общий смысл советской жизни отнюдь не сужался (как может показаться с первого взгляда и о чем ошибочно пишут многие исследователи), а, напротив, расширялся. Перформативный сдвиг авторитетного дискурса открыл возможность для возникновения в советской повседневности огромного числа новых, неожиданных смыслов, способов существования, видов субъектности, форм социальности и типов отношений. При этом сам перформативный сдвиг никем конкретно не планировался и не проводился в жизнь, оставаясь относительно невидимым и для Советского государства, и для простых граждан на протяжении всего периода позднего социализма, вплоть до начала реформ перестройки[40].

В следующей главе мы рассмотрим, как именно начался и проходил процесс перформативного сдвига советской идеологии и какое влияние он оказал на форму авторитетных текстов, высказываний, актов и ритуалов. В последующих главах мы покажем, что в результате перформативного сдвига в советской жизни постепенно возникло огромное число новых смыслов и форм существования, появления которых государство не предвидело и увидеть или осознать которые до конца не могло.

 

 

Производство новых смыслов

 

Очевидно, что одним из главных условий функционирования авторитетного дискурса была монопольная власть государства на все виды публичной репрезентации. Авторитетный дискурс распространялся повсюду, а другие виды репрезентации были сильно ограничены. Однако стандартные формы авторитетного дискурса все больше копировались и повторялись без изменений не только из-за монопольного контроля государства, но и потому, что такое повторение формы открывало перед субъектом новые возможности и виды свободы. Если человек четко повторял формы авторитетных высказываний и ритуалов, не слишком задумываясь об их буквальном смысле, он получал относительную свободу выстраивать свою жизнь более-менее по-своему, подходить к ней творчески, в меньшей степени зависеть от государственного диктата. Повторение застывших авторитетных форм вело не к закрепощению человеческого существования, а, напротив, — к его относительному освобождению. Более того, чем сильнее форма авторитетного дискурса застывала (а процесс этот шел по нарастающей), тем больше внеидеологических свобод и возможностей появлялось в повседневной жизни и тем в большей степени проявлялась «агентность» (agency) простого человека в формировании этой жизни.

Процесс этот не следует интерпретировать как сопротивление официально насаждаемым нормам и смыслам. Агентность субъекта (его способность к действию) вообще неверно сводить к проявлению сопротивления[41]— первое понятие намного шире второго. Напомним тезис Фуко о том, что возможность сопротивления нормам определяется не сознанием некоего автономного, героического субъекта, а структурой самой власти. К этому следует добавить другую, не менее важную деталь: «Если способность вызывать изменения в мире и в себе самом имеет историческую и культурную специфику (и с точки зрения того, что считается изменением, и с точки зрения того, чем оно может быть вызвано), тогда ни смысл этой способности, ни форма, которую она принимает, не могут быть заранее определены… Агентная способность присуща не только тем актам, которые приводят к (прогрессивным) изменениям, но и тем, которые направлены на поддержание преемственности, статики и стабильности» (Mahmood 2001: 212).

Добавим к этому, что агентность субъекта может проявляться еще и в чем-то третьем — не в создании перемен и не в поддержании стабильности, а в актах, которые ведут к внутренним смысловым сдвигам авторитетного дискурсивного режима государства и создании внутри него новых, альтернативных зон и пространств, которые не находятся в оппозиции к государству, но и не являются его частью. Подобные акты могут до поры до времени казаться неважными большинству участников процесса и оставаться невидимыми для большинства сторонних наблюдателей, включая государство. Их нельзя свести ни к сопротивлению политическим параметрам системы, ни к воспроизводству этих параметров. Однако они ведут к постепенному перерождению системы изнутри. Подобные акты могут способствовать сохранению и воспроизводству некоторых положительных черт системы, отвергая при этом ее негативные стороны. В период позднего социализма, в результате перформативного сдвига, который испытал авторитетный дискурс системы, советские люди получили возможность формировать сложное и дифференцированное отношение к различным идеологическим тезисам, нормам и ценностям системы. В зависимости от контекста они могли отвергать одни тезисы, нормы и ценности, равнодушно относиться к другим, активно поддерживать третьи, творчески переосмысливать четвертые и так далее. Отношение человека к различным высказываниям и провозглашенным ценностям системы не делилось по бинарному принципу: либо за систему — либо против нее. Это отношение не было определенным раз и навсегда и статичным. Оно было разноплановым, парадоксальным и постоянно развивающимся.

Благодаря повсеместному участию большинства советских людей в воспроизводстве ритуализованных актов и высказываний авторитетного дискурса вырабатывалось ощущение того, что система монолитна, неизменна, вечна. Из-за этого ощущения представить себе, что Советский Союз может вдруг обвалиться, было практически невозможно. Однако именно это всеобщее участие в воспроизводстве точной формы языка и ритуалов способствовало появлению внутри советской системы огромного числа новых, неожиданных идей, смыслов, видов существования, которые постепенно сдвигали весь дискурсивный режим системы изнутри. Советская система постепенно становилась отличной от того, какой она сама себе казалась. Она становилась потенциально нестабильной, способной при определенных условиях неожиданно обрушиться. Однако эта внутренняя хрупкость системы оставалась невидимой для большинства, поскольку не существовало общего для всех дискурса, способного описать и проанализировать ее (пока он не появился в начале перестройки).

Итак, система казалась все более монолитной и стабильной, становясь при этом все более хрупкой и шаткой. Как это ни парадоксально, эти два процесса шли бок о бок и, более того, формировали друг друга. Те черты советской системы, которые вели к предсказуемости, скованности и подконтрольности существования, и те, которые способствовали возникновению в советской жизни все новых, непредсказуемых, неподконтрольных государству элементов, были частью одного взаимообразующего процесса. Мы рассмотрим этот тезис гораздо подробнее в следующих главах, иллюстрируя его большим количеством конкретных примеров и фактов.

 

 

Материалы и методы

 

Как отмечалось в начале главы, в новом общественном дискурсе, возникшем в перестройку и получившем развитие в постсоветские годы, советская система стала оцениваться с совершенно новых позиций. С одной стороны, советское прошлое подвергалось довольно суженному переосмыслению; воспоминания о нем окрашивались в заведомо критические тона. С другой — с позиции постсоветского периода стало возможно посмотреть в прошлое сквозь аналитические линзы, которых раньше не было. Появилось множество материалов о прошлом и из прошлого, которые в самом этом прошлом были недоступны. По всем этим причинам, для того чтобы сегодня осмыслить и проанализировать период позднего социализма, крайне важно использовать как минимум два типа материалов, отличающихся временем своего происхождения и политической ангажированностью авторов. Это, во-первых, материалы-современники — материалы, возникшие в течение периода позднего социализма, то есть до 1985 года, до начала перестройки; и, во-вторых, ретроспективные материалы — материалы, появившиеся после 1985 года, в период перестройки и постсоветское время.

В данной книге мы используем следующие материалы-современники: официальные советские публикации (тексты комсомольских и коммунистических речей, отчетов, выступлений, грамот, партийных документов; газетные публикации; плакаты, фотографии из прессы, фильмы, карикатуры из газет, почетные грамоты, учебники, книги); материалы из личных домашних архивов (личные дневниковые записи, переписка, короткие записки и заметки, черновые наброски комсомольских и партийных отчетов с личными комментариями, личные фотографии и рисунки, музыкальные звукозаписи, любительские фильмы); материалы городского фольклора и полухудожественных жанров (анекдоты, шутки, стихи, афоризмы, жаргонные выражения, шуточные зарисовки, шаржи, записки) и так далее. К ретроспективным материалам, использованным в книге, относятся: интервью, проведенные автором уже после распада СССР (между серединой 1990-х и началом 2000-х годов) с теми, кто в позднесоветское время были партийными и комсомольскими руководителями, референтами ЦК, секретарями райкомов партии и комсомола, комсоргами, рядовыми комсомольцами, художниками-пропагандистами, районными художниками, обычными студентами, рабочими, инженерами, учеными, рок-музыкантами, членами всевозможных субкультурных сообществ (всего более ста интервью и бесед), а также десятки воспоминаний, мемуаров, интервью, очерков, книг и научных исследований, опубликованных в период перестройки и после распада СССР.

Материалы были собраны в течение нескольких лет полевого исследования, разбитого на длинные промежутки — сначала полтора года в 1994–1995 годах, а затем несколько более коротких периодов, по два-три месяца, между 1997 и 2001 годами. Хотя сбор материалов происходил в основном в Санкт-Петербурге и Москве, сами материалы касаются гораздо более широкой географии — например, множество дневников и писем, которые автор собрал, происходят из других городов СССР. Многие из тех людей, которые рассказывали о своей жизни, тоже жили в советское время в других городах. Города, из которых был получен основной материал, включали, кроме СанктПетербурга и Москвы, Якутск, Новосибирск, Смоленск, Калининград, Советск, Ялту, Ригу, Сочи, Пензу и Киев, Владимир, Савелово. Также использованы материалы из жизни Баку, Вильнюса, Запорожья, Киева, Одессы, Владивостока, Самарканда, Сочи, Таллина, Тарту, Тарусы, Ташкента, Ферганы, Чернобыля[42]. Полевое исследование было начато с того, что в течение 1994–1995 годов автор давал регулярные объявления в нескольких еженедельных газетах Санкт-Петербурга, в попытке найти как можно больше личных документов, дневников и переписки периода позднего социализма, между серединой 1950-х и серединой 1980-х годов. Текст этого объявления гласил:

 

Насколько хорошо мы помним сегодня нашу жизнь до 1985 года, до начала перестройки? То, как мы жили в советское время, отражено в личных записях, дневниках и переписке, которые сохранились у многих из нас с того времени. Эти материалы являются важными историческими документами, и нельзя допустить, чтобы они безвозвратно исчезли. Я провожу историко-социологическое исследование позднего советского периода, примерно с начала 1960-х годов и до начала перестройки, и ищу личные дневники, письма и любые другие материалы, в которых запечатлены различные стороны повседневной жизни тех лет.

 

Текст объявления был подписан именем автора и сопровождался контактным телефоном. Объявление периодически перепечатывалось в петербургских газетах в течение года. Реакция на него превзошла все ожидания. Практически ежедневно, на протяжении нескольких месяцев раздавались звонки. Часто на автоответчике не хватало места, чтобы вместить все сообщения, и пришлось купить новый автоответчик с особо длинным временем записи. Люди разных возрастов и занятий звонили поделиться личными материалами. Некоторые звонили просто, чтобы вспомнить советское время и порассуждать о причинах его конца. Среди материалов, которые предлагались автору, большая часть была дневниками или личной перепиской людей, которые в позднесоветское время были молоды и которым на момент, когда проводилось наше исследование (середина 1990-х), было от тридцати до сорока. Почему именно люди этого возраста откликнулись с особым энтузиазмом? Возможно, они просто чаще других читали газетные объявления или отзывались на них. Возможно, в советское время именно молодежь чаще других вела дневники и тесную переписку с друзьями. Возможно, они чаще, чем более взрослые люди, хранили свои письма и дневники. А возможно, они просто более других были готовы делиться личными записями с незнакомым человеком. Все это возможно.

Однако из разговоров с большим количеством разных людей в течение нескольких лет нашего исследования постепенно выявилась и другая, не менее важная тенденция. Хотя обвал советской системы стал неожиданным для представителей разных поколений, именно для молодого поколения, окончившего школу в 1970-х — начале 1980-х годов, этот обвал был чем-то особым — частью активного становления их собственной зрелой, но все еще молодой жизни. С точки зрения только возраста эти люди успели побыть взрослыми советскими гражданами еще до начала неожиданных перемен, но и после обвала Советского государства они, все еще оставаясь молодыми, продолжали активную жизнь уже в постсоветском контексте. Несмотря на неожиданность и скорость перемен, они, подчас к своему удивлению, оказались к этим переменам психологически готовы лучше других. Для многих из них обвал государства стал событием одновременно неожиданным и вполне естественным. Связано это было, видимо, с тем, что эти люди выросли именно в период позднего социализма, когда ежедневное существование было особенно полно парадоксов и несоответствий и когда строгий государственный контроль сочетался с многочисленными свободами от него. Живя в социалистическом государстве, которое казалось нерушимым и вечным, и оставаясь нормальными советскими людьми, они с детства привыкли наделять свою жизнь новыми смыслами, которые государство не могло полностью распознать, понять или проконтролировать. Они научились общению с государственной идеологией, институтами и нормами посредством принципа, который мы назвали выше перформативным сдвигом, — принципа, в результате которого форма идеологических высказываний и практик воспроизводилась, а их смысл постоянно сдвигался, открывая новые, неподконтрольные пространства свободы. Такой принцип существования позволял некоторым из этих людей даже сохранять приверженность идеалам и ценностям реального социализма, подчас интерпретируя их иначе, чем это делалось в идеологическом дискурсе партии. Мы увидим массу конкретных примеров этого парадоксального принципа существования в следующих главах. Именно он сделал этих людей единым поколением. Обвал Советского государства стал тем событием, которое, с одной стороны, стало для них неожиданным, а с другой — вполне укладывалось в их опыт. По этим двум причинам внутренние парадоксы их советского существования вдруг стали для них заметны и понятны. Поэтому этим людям, возможно больше, чем другим, было вполне понятно и близко желание разобраться в своей прошлой жизни и найти в ней как причины ощущения вечности государства, так и истоки его неожиданного конца.