Начало и конец войны в Москве

Еще один штрих из воспоминаний москвича, лично пережившего в столице начало и конец войны - войны затяжной, трудной и объективно мало описанной, так как все написанное базируется в основном на архивах и документах. А во время любой войны та и другая сторона все описывает и фиксирует в документах и отчетах в основном только в положительном, героическом, помпезном тоне, а уж тем более при тоталитарных, милитаристских, диктаторских системах.

Как и в далекие времена, это была война не двух стран и народов (народ, как и тогда, тут ни при чем), не двух противоположных систем (системы были одинаковы), а двух диктаторов (то же, что и короли, но в современной редакции) - Сталина и Гитлера.

Но хотя вождь и король во многом схожи, есть у них и существенные различия, о которых имеет представление каждый. Важны различия между этими людьми, их характерами и особенностями. Тогда легче и объективнее будут восприниматься ход описываемых военных событий, развитие хроники жизни Москвы и москвичей в период войны.

Являясь непосредственным свидетелем того времени и тех событий, по прошествии многих лет можно с большой долей справедливости делать выводы и анализировать происходившее тогда.

Сталин не умел мыслить масштабно в экономике и международной политике. Но в травле, провокациях, интригах (он был против Зиновьева и Каменева, но вместе с ними против Троцкого; Куйбышева оболгал перед Томским, а Томского перед Куйбышевым; Бухарина стравливал с Зиновьевым и Каменевым; подслушивал телефонные разговоры всех работников ЦК, вычеркивал слова и фразы из своих уже сделанных выступлений, фальсифицировал результаты голосований), бескомпромиссном грабеже, истреблении и расселении целых народов, - во всем этом он был мастером непревзойденным, а потому ему удавалось подавлять всех и вся. Но, вместе с тем, он умел выжидать, обдумывать долгие большие сложные партии против своих личных соперников внутрипартийной и государственной игры.

Гитлер действовал короткими рывками, часто недостаточно продуманными, но эффектными, без расчетов обратной связи и возможных неожиданных вариантов. Европейский характер Гитлера во многом отличался от восточного нрава его партнера. Да, у Сталина было больше выдержки, кроме того, он имел значительно больший опыт управления огромным государством и стаж работы с большим партийно-правительственным аппаратом беспрекословного подчинения. А потому его строй и система управления были сильнее и лучше отработаны. И главное - здесь была полностью исключена всякая оппозиция. Вся система - монолит. Этот монолит и обеспечил ему полное отсутствие заговоров и покушений. Гитлер всего этого просто не успел достичь. А потому были и оппозиция, и заговоры, и покушения. (С участниками покушения расправлялись беспредельно жестоко: их не расстреливали, как показывают в кино, а вешали за ребра на крючья для свиных туш.) На страхе и зверствах держалась чудовищная дисциплина в обеих системах. Но в гитлеровской системе все было уже вторично.

При всем, на первый взгляд, различии объединяло двух вождей главное - оба были милитаристы, бандиты и негодяи.

Гитлер по темпераменту, манере выступлений и контакта с толпой, армией, коллегами по партии был схож с Троцким. И накал, и спад настроения были тоже одинаковыми. Сталин в силу всех своих личных качеств был, конечно, выше Гитлера, хотя с войной тот и застал его врасплох.

На начало войны 22 июня Сталин никак не рассчитывал. Гитлер вроде бы назначал на 1 мая, затем на 15 мая. Сталин был уверен, что это все психические атаки и что уж если и начнется война, то только по его решению, и победа Красной Армии будет скорой и окончательной, по крайней мере, в Европе.

Нас учили, что Гитлер потихоньку подтянул свои войска к границе и внезапно вероломно напал на нашу страну. И мы верили.

Но сегодня выяснилось, что это был один из большевистских мифов, окружавших нас. Каждому понятно, что потихоньку к войне готовиться невозможно. А что касается внезапности -дата начала войны назначалась, переносилась и пересматривалась и Сталиным и Гитлером многократно.

Сталин к мировому господству готовился с помощью армии еще с начала 1920-х годов. И вот с середины 1930-х вышел на последнюю прямую. «Сталин не остановится перед употреблением насилия в невиданных размерах», - писал Троцкий 21 июня 1939 года. Он отлично владел ситуацией в России, хорошо знал лидеров большевистской авантюры. За раскрытие и прогнозирование их планов и поплатился жизнью. Еще тогда он говорил, что Сталин поддерживает фашизм. «Без Сталина не было бы Гитлера, не было бы Гестапо».

С 1935 года Сталин начал генеральную чистку партии, армии, госаппарата, укрепление и расширение ОГПУ-НКВД. Во время дружбы Сталин и Гитлер поделили сферы влияния в Европе. А по сути, приготовили плацдармы для крупной схватки друг с другом. Ведущую роль в развертывании этой акции занял Сталин.

Государственно-партийный механизм у каждого из вождей был отлажен прекрасно. Но у Сталина значительно лучше - большой опыт, большая страна, большой отлаженный партаппарат и спецслужбы. Он первым, и наиболее энергично и целеустремленно, взялся за дело. На 4-й внеочередной сессии Верховного Совета СССР был принят закон «О всеобщей воинской обязанности». Налаживается поточный выпуск танков на Харьковском паровозостроительном заводе - 22 танка в день. Это были скоростные танки БТ наступательного назначения, изобретенные Дж. У. Кристи в США. На базе танка БТ советские конструкторы создали танк А-20 (автострадный), а затем Т-34 и плавающие амфибии.

То же и в области авиации: МиГ-3, Як-1, Пе-2, Ил-2 и другие, выпуск которых лихорадочно увеличивался. Так же и в артиллерии, и в сфере комплексов стратегического обеспечения. Военные базы, аэродромы, даже подготовка командного и рядового состава в пехоте и авиации, как и на флоте, формирование заградотрядов, организация черных дивизий -все-все было рассчитано на внезапное наступление. Потому-то у Сталина было значительное количественное и качественное преимущество. Однако все было брошено впустую, так как не могло быть использовано при обороне.

Итак, обе стороны - и Сталин и Гитлер - готовились к наступательной войне, и к лету 941 года подготовка к ней заканчивалась. Теперь решающим было - кто первый нападет. Гитлер назначил начало на 20 июля, Сталин - на 6 июля, и даже час: в 3 часа 30 минут.

Еще с февраля 1941 года Сталин отдал приказ о развертывании командных пунктов фронтов, практически начав подготовку наступательной войны с Германией. С 20 июня начался тайный переброс этих штабов к границе. Началось планирование переезда правительства в Свердловск. В мае появился секретный приказ о мобилизации 800 тысяч резервистов. 13 июня началась массовая переброска войск Красной Армии к западной границе; быстрое оснащение наступательным вооружением частей НКВД.

15 июня - секретный приказ: «Быть готовым к захвату рубежей на чужой территории». К германской границе доставлено 4216 вагонов с боеприпасами, 8500 цистерн с горючим... 18 июня начали снимать проволочные заграждения на пограничных участках (разумеется, не для прохода немецких войск).

Учитывая все это и многое другое, что доносила разведка, Гитлер перенес наступление на более ранний срок - 22 июня. И все, что так долго приготовлялось для наступления Красной Армии в Европе, досталось немецким войскам.

Заслуга в столь детальном подборе опубликованных в советской печати фактов о подготовке Сталина к войне принадлежит известному профессиональному разведчику Виктору Суворову (Владимир Богданович Резун). В своей сенсационной книге «Ледокол» он подчеркивает: «преступники сами говорят о своих преступлениях». Да, в таком случае источники бесспорны. Автор приводит в книге и массу других деталей развития этого процесса.

13 июня Молотов передал германскому послу текст, в котором говорилось, что Германия не хочет напасть на СССР, СССР не хочет напасть на Германию, но «враждебные СССР и Германии силы заинтересованы в развязывании и расширении войны». 14 июня ТАСС официально опроверг в газете «Правда» слухи о том, что Германия собирается напасть на СССР. Максим Максимович Литвинов часто предупреждал: «Если правительства говорят о войне - войны не будет, но если заверяют друг друга о дружбе и мире - ждите войну». Так и произошло. Через 9 дней война разразилась.

Сталин, как известно, привык работать до поздней ночи - так было удобнее подбивать итоги прошедшего дня и планировать следующий. 22 июня около трех часов ночи, как обычно, отправлялся на дачу. Остановился у машины и, посмотрев на спокойный, тихий, розовый рассвет сказал: «Вот и день начался, хороший день. А все говорили, что война начнется».

Он не верил ни одному донесению агентуры и строго предупреждал Берию, чтобы всякие разговоры о войне пресекал. Назначенное им на 6 июля наступление должно быть внезапным.

Только что 1 Мая, стоя на мавзолее, подыгрывая Сталину, Берия хвастливо заявлял: «Из всех доносчиков-провокаторов мы сделаем лагерную пыль».

И вдруг Сталин узнал о внезапном нападении на нашу страну, бомбардировке городов. Очухавшись от первого шока, Сталин смог дать разгон всем, в особенности Деканозову, Молотову, Маленкову, Берии, генералам и маршалам. (Это был редкий случай, когда его видели по настоящему взбешенным). «Все просрали!! Мудаки!!!» - повторял он кидаясь на каждого в лучших традициях выдающихся драматических актеров. Потом, взяв себя в руки, как бы очнувшись, сгорбился и вроде успокоился. «Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское, советское государство, а мы его просрали». Буквально так и выразился. «Я, - говорит, - отказываюсь от руководства», - и ушел. Ушел, сел в машину и уехал на ближнюю дачу». (Из воспоминаний Н.С.Хрущева.)

Сталин совершенно потерял самообладание, никого не принимал, сидел в своем кабинете, сбоку длинного стола, в расстегнутом кителе и непрерывно курил трубку, сосредоточенно обдумывая происшедшее. Он более всех понимал степень и значение случившегося. Какие планы! Как детально разработаны! Сколько сделано! И все для того, чтобы Европа была покорена быстро и наверняка. Рухнуло сразу все, все долгие, широкомасштабные приготовления...

После разгона Сталин уехал на дачу и там затаился. Он стал понимать, что его впервые все стали меньше бояться. Стал исчезать страх - то главное, что он так долго и успешно воспитывал в людях!

Всем было ясно, и в первую очередь Сталину, что начало войны проморгали. Вождь долго не верил ни одному предупреждающему донесению...

Теперь он ясно ощущал: исчезала почва из-под ног. И решение сделать паузу на этот раз было правильным.

А в это время, 22 июня 1941 года все станции Европы передавали сообщение Адольфа Гитлера. Он говорил: «Никогда германский народ не испытывал враждебных чувств к народам России. Однако более десяти лет еврейско-большевистские правители из Москвы поджигают не только Германию, но и всю Европу (...) Настал час, когда мы должны предпринять меры против этого заговора, составленного еврейскими англосаксонскими поджигателями войныи в равной доле - еврейскими правителями большевистского центра в Москве. Германский народ! В этот момент идет наступление - величайшее из тех, что видел мир».

Тут же выступил по радио Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль. Из довольно пространного выступления достаточно привести текст, отражающий его настроение и отношение к происходящему: «Нацистскому режиму присущи худшие черты коммунизма. У него нет никаких устоев и принципов, кроме алчности и стремления к расовому господству. По своей жестокости и яростной агрессивности он превосходит все формы человеческой испорченности. За последние 25 лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о нем. Но все это бледнеет перед развертывающимся сейчас зрелищем. Я вижу десятки тысяч русских деревень... я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами... я вижу также серую вымуштрованную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи...»

На четвертый день Молотов собрал находившуюся в полном смятении и расстройстве компанию старых партийных молодцов:

Ворошилова, Калинина, Кагановича, Микояна, Маленкова, Хрущева... В общем, к Сталину на дачу приехал почти весь ЦК. Вломились довольно шумно и напористо. Сталин впервые в жизни так испугался, что не смог даже поздороваться; побледнел, смешался, уверенный, что они могут его и арестовать: за неверие в начало войны, неподготовленность армии, уничтожение многих видных командиров и многие другие преступления, совершенные за двадцать лет правления.

Но после первых же мгновений, поняв, что они явились припасть к его ногам и нижайше просить взять все руководство на себя, чтобы не пропасть всем разом, - он был приятно ошеломлен, взял себя в руки и принял подобающий величественный вид. Поломался, покочевряжился, как уже делал не раз: пусть попросят, и как следует. И они просили, а точнее, безгранично умоляли, и каждый старался выделиться и выслужиться.

После их отъезда Сталин преобразился (крутые перепады настроений и состояний свойственны психически больным людям). Он вошел в свою обычную роль и стал готовиться к запоздалому выступлению по радио перед народом.

Потом этот народ, затравленный, плохо вооруженный и еще хуже подготовленный, пошел за него воевать.

Тогда, 22 июня, мы всего этого не знали. Жизнь наша текла как обычно. Но вот утром, в 11 часов, после позднего воскресного завтрака, когда бабушка, стоя у обеденного стола, закончила мыть посуду, по радио вдруг выступил министр иностранных дел Молотов. Он с скрываемым волнением объявил о военных действиях на западной границе. И очень застенчиво, как бы стыдясь своих слов, назвал это началом войны. Далее говорил об огромной мощи и непобедимости Красной Армии, о запасах продовольствия, недопустимости мысли о карточках или других ограничениях, и так далее.

Конечно, после его выступления среди жителей нашего двора началось некоторое смятение, но большинство разделяло убеждения о нашей мощи и непобедимости и приходило к мнению, что это провокация, на которую очень скоро будет дан решительный отпор. Вместе с тем, началась общенародная суета. Все сорвались со своих мест и побежали по улицам: кто к знакомым, кто в магазины, кто в военкоматы, кто на почту - у телеграфных окошек очереди росли на глазах.

Вскоре появились и другие очереди, ранее для нас незнакомые. Объявили об обязательной сдаче всех радиоприемников. Все, кто имели свои приемники - большие и малые, дорогие и дешевенькие, самодельные, по которым надо было еще суметь что-либо услышать, и даже те, которые не работали и починить их было невозможно, - потащили их в указанные пункты.

Понес и я наш приемник, которым так гордился отец. Люди понимали: для руководства было очень важно, чтобы все слушали только радиоточки. Высокий контроль за информацией всегда был в стране главным в воспитании масс, а уж во время войны являлся не только главным, но и решающим.

(На приемники выдавались квитанции. Получая их и кладя в карман, каждый был уверен, что никогда больше не увидит своего любимца. На это смотрели спокойно - так часто у людей что-то отбирали. Не всем удалось потом найти приемники. Я нашел и получил свой, но он, очевидно, стоял в нижнем ряду в каком-то мокром подвале и дно его на вершок находилось в воде. В общем, он уже не работал.)

Привычный размеренный ритм жизни ускорялся. Двор заметно опустел. Быстро развезли куда-то маленьких, быстро ушли на фронт большие, быстро умерли старушки. Быстро все куда-то девалось и с самого двора: сожгли свои дрова, потом дрова эвакуированных, зимой принялись за заборы - деревянные, добротные, - и их тоже быстро не стало.

Реально же война вошла в московские дворы ровно через месяц после ее начала.

Вечером 22 июля начались бомбардировки города. Взрослые нашего двора реагировали на это без энтузиазма, мы же, трое-четверо юношей - все, кто оказался на месте, - выскочили во двор и полезли по пожарной лестнице на крышу двухэтажного дома. То, что мы увидели, было картиной яркой, захватывающей: все небо, особенно с северной стороны, перекрещивалось прожекторами, на их фоне фейерверковыми полосками пробегали трассирующие пули. Слышались глухие далекие взрывы, а за ними появлялись всполохи пожаров. До глубокой ночи длилась эта необыкновенная иллюминация, увиденная впервые. Как же все это было необыкновенно красиво!!! Жуть просто!

Утром собрались во дворе и поехали к Сельскохозяйственной выставке - посмотреть на результаты. Однако там ничего красивого не оказалось, была только жуть. По левой стороне улицы дома, в основном одноэтажные, деревянные, горели вот уже много часов. Пожарные тушили, жители пытались что-то спасать - теперь уже из тех домов, которые занялись от догоравших (те, что начали пылать от зажигательных бомб, сгорели дотла еще ночью). Мы увидели сложенные вдоль тротуара горы вещей, сверху на них сидели перепуганные дети. Женщины уже не плакали, а метались между горящими домами, сараями, пожитками, детьми... Мужчины молча пытались что-то предпринимать, дети, уставшие плакать, ошалевшие от бессонной ночи, чумазые от пепла и сажи, выглядели несчастнее всех. Впервые мы поняли, как красива война в восприятии детей и подростков издали и как она страшна в действительности. (И продажа игрушечного оружия, и игра в войну - самое страшное преступление взрослых. Когда внук стреляет из автомата, а дед с умильной улыбочкой падает на диван - это не игра, не шутка, а воспитание убийцы. Патриот - не значит убийца, а убийца - если и патриот, то лишь своего ремесла.)

В свой двор мы вернулись, как с похорон. К нам подходили, и мы рассказывали об увиденном.

Бомбежки стали регулярными, и теперь бомбы падали где придется. Первое время, как только начинали выть сирены, жители дружно и сосредоточенно бежали с узлами и чемоданами в бомбоубежище, оборудованное в подвале соседнего трехэтажного дома № 4. Потом они делали все это с меньшим энтузиазмом, желание выполнить свой долг перед судьбой становилось с каждым разом все сдержаннее. Число спускавшихся в бомбоубежище таяло с каждым днем, чемоданов и узлов там становилось все меньше, и в конце концов бомбоубежище превратилось в салон для избранных, наиболее дисциплинированных и жизнелюбивых.

Мы же при звуке сирен тревоги кидались на крышу с завидной прытью молодых сеттеров при звуках охотничьих рожков. Теперь световое зрелище на темном звездном небе сопровождалось звуковыми эффектами: отчаянной трескотней пулеметных очередей, внушительными залпами зениток и разрозненной дробью осколков по крыше.

Мы не просто торчали на крыше, а оберегали наши дома, которые соединялись друг с другом, от зажигательных бомб. С большими асбестовыми рукавицами, но без касок, мы очень рисковали: осколки зениток плюхались на крышу рядом с нами и каждый из них мог стать роковым.

В одну из ночей бомбили район Павелецкого вокзала. Загорелся Павелецкий рынок. Зажигательные бомбы, легко пробив крышу, полетели вниз, подожгли прилавки и низ сводчатых опор. На этом большом рынке все было деревянное. Он находился недалеко от нашего двора - в трех остановках. С крыши, где мы стояли, вид был необыкновенный. Рынок горел огромным костром, высоко в небо взлетали большие куски кровли и фанерной облицовки, горящие тесины, увесистые головешки от ферменных перекрытий. Так же демонически горел и деревянный кинотеатр, расположенный наискосок, на другой стороне Садового кольца. Такие грандиозные феерии можно видеть только издали, как, например, извержение вулкана, вблизи же не только ничего не увидишь и не поймешь, но очень просто можешь сам взлететь на огненных крыльях.

Через некоторое время сгорел кинотеатр «Великан» на Серпуховке. Здание было небольшое, целиком деревянное, и сгорело быстро. Когда мы прибежали, там уже догорали остатки. Дальше «Великана» пожар не пошел - и это было счастьем, потому что слева от кинотеатра находилось большое новое здание Московского универмага, где только полопалось несколько стекол, а справа - старая хлебопекарня, построенная еще до революции частным владельцем настолько капитально, что работает и сегодня.

А потом бомба угодила еще ближе к нашему дворику, в угловую часть здания Москворецкого райисполкома, который выходил торцом в наш переулок. Вот тут взрывом нас чуть не сдуло с крыши. Мы быстро слезли и первыми прибежали к разрушенной части здания. Оказалось, что упало две бомбы, почти одновременно. Тут же подъехали и машины, из них вышли измученные спасатели и стали растаскивать обломки. Здесь мы увидели впервые, как из-под обломков вытащили женщину. С нее сыпалась пыль, мелкие кусочки штукатурки и кирпича - все это толстым слоем лежало на лице и одежде. Женщина была мертва. Больше никого не было видно. Нас прогнали, и мы ушли к себе во двор. Раскапывали этот угол долго, с неделю - две, находили еще мертвых. (К концу войны дом восстановили.)

Когда я вошел к себе в квартиру, то увидел, что в большой комнате вся штукатурка на потолке потрескалась, а рядом с люстрой внушительный кусок обвалился на стол. Некоторые стекла вылетели, несмотря на приклеенные бумажки, и утро я начал, латая окна фанерой.

Недели через две на Якиманке бомба попала в школу - новостройку в одном из переулков, спускавшихся к Москве-реке. Новое здание рухнуло легко, без сопротивления. Все соседние дома были старой, капитальной постройки и почти не отреагировали на взрыв: у одного отлетел лепной карниз, вылетела рама, входная дверь, у другого пострадал балкон, но это все - как синяки и царапины. От школы же осталась только одна боковая стена. Туда мы тоже ходили. В подвале школы было бомбоубежище. Оттуда слышались крики. Тут же подъехала машина из охраны города. Выскочивший из машины начальник в синей фуражке, увидев возвышающуюся стену, которая могла вот-вот рухнуть, приказал продеть сквозь окна трос, грузовая машина дернула за него, и стена шлепнулась на развалины школы. Крики в подвалах смолкли. Школу эту разбирали долго - куча образовалась большая. Никого живого под обломками не оказалось.

Были и еще места, куда попадали бомбы. Например, в начале Серпуховской улицы большая, в 1000 кг, «торпеда» снесла сразу три небольших двухэтажных дома. Падали бомбы и далеко от нашего двора, в других районах Москвы. Видел я результаты попадания их в серое здание ЦК на Старой площади (один из старинных домов банкира Рябушинского), где образовалась большая брешь до самого низа, и в жилой дом напротив теперешней Российской библиотеки, где такая же брешь сохранилась и поныне.

В доме этом большая часть жильцов по тревоге аккуратно спускалась в бомбоубежище. Бомбоубежище было крепкое, со старинным и мощным перекрытием. Там они чувствовали себя в полной безопасности. Действительно, когда в дом попала бомба и от ее взрыва квартиры с двух сторон рухнули на это перекрытие, оно не обвалилось. Жильцы - а их было около тридцати - вздохнули с облегчением, что их «не достало».

Но здесь случилось непредвиденное: загорелся мусор, накопившийся в подвале: обертки, пакеты, тряпье. Едкий дым повалил через проемы вентиляции, а выход завалило обломками стен. Погасить разгорающийся пожар не было никакой возможности. Люди, задыхаясь, кричали страшно - особенно слышны были женские и детские голоса. Спасатели долго не приезжали, а собравшаяся небольшая группка людей голыми руками ничего не могла сделать. Топтались у огромной кучи камня, штукатурки, обломков мебели, сквозь которые слышны были леденящие душу крики обезумевших людей. Кричали долго - то громко, то затихая, то напрягая все силы. Все - и те, кто задохнулся от дыма, и еще живые - сгорели: огонь проник в помещение бомбоубежища, где загорелось все, что могло гореть.

Наконец приехали пожарные, стали поливать дымящуюся кучу водой. А когда разобрали выход, уже не было никаких криков - вытаскивали обгоревшие трупы.

Потом, проезжая на трамвае с работы, мы еще долго смотрели на оставшиеся части разрушенных квартир, где в комнатах уцелело кое-что из мебели, а с третьего этажа свисала и покачивалась зацепившаяся за выступ пола железная кровать с никелированными шишечками. На кровати не было постели, а ведь кто-то мог спать на ней в ту ночь...

Такие места человеческих трагедий нужно бы как-то отмечать: поставить стелу или крест как дань уважения принявшим мученическую смерть. Но почему-то такое никому не приходит в голову. Впрочем, место это, напротив библиотеки, отмечено: здесь были устроены туалеты, существующие до наших дней.

Бомбы падали и на любимый тихий Арбат. Одна из них упала на знаменитый «Дом с привидениями», другая - на театр Вахтангова.

«Дом с привидениями» был мне знаком с детства. Мимо него не один год проходил мой маршрут в музыкальную школу Гнесиных. Поворачивая в переулок, я выходил в конце его как раз к старинному уютному зданию школы - частному жилому дому Гнесиных.

О «Доме с привидениями» я слышал много всякой всячины от старшего поколения. Мне запомнилось, что в нем покончил жизнь самоубийством один из князей Оболенских. И если в большой комнате этого дома дождаться полуночи, лежа на старинном диване, то, пока часы бьют двенадцать - раздается тихая музыка и из противоположного угла комнаты выплывают танцующие пары. Когда бой часов заканчивается - музыка затихает и видения исчезают. Это нам, детям, рассказывали те, кому, в свою очередь, говорили «очевидцы». Легенд о доме было много, самых фантастических и противоречивых. Дом этот не восстановили. Но тем, кто хорошо знал его, кажется, что за забором, огораживающим это место, и сейчас царит какая-то таинственная аура.

Театр Вахтангова быстро выстроили заново на месте старинного маленького особняка, и он успешно действует с 1947 года и поныне.

Но, конечно, не только бомбардировки оставили след в истории Москвы в военное время. Одним из самых ярких по своему драматизму и напряжению можно считать день 15 октября 1941 года.

В предшествующие дни нарастало какое-то зловещее затишье. Две недели над центром, где сосредоточились малые и большие учреждения, шел черный снегопад. С огромным упорством и прилежанием все жгли архивы и всякую документацию. Это отражалось на работе: люди стали ходить на службу не каждый день и к делам потеряли всякий интерес.

Немцы заняли сразу два крупных города, имевших важнейшее стратегическое значение для обороны Москвы - Калугу и Калинин (Тверь). 14 октября фельдмаршал фон Бок докладывал в Берлин: «Противник перед фронтом группы «Центр» армии разбит. Остатки отступают...»

Идя с работы, я видел, как из знаменитого дома на площади Дзержинского в спешке продолжали эвакуировать бумаги. Солдаты выносили продолговатые ящики, похожие на укороченные гробы, но с круглыми деревянными ручками вдоль торцов. Действовали быстро и слаженно. Как потом выяснилось - грузили главные оперативные архивы.

В понедельник я на работу не пошел, а во вторник, 14-го, пришел часам к десяти. Встретился в коридоре с бухгалтером. Она посмотрела на меня, как на одинокую корову в густом непроходимом лесу, где и травы-то нет. Попросила меня перенести в котельную какие-то папки и пачки. Я отнес и пошел домой. Заметил новые перемены - полное отсутствие патрулей, милиции, регулировщиков движения; из трамваев и троллейбусов исчезли кондукторы.

А вечером этого дня, как потом оказалось, вышло постановление ГКО о сдаче города. Уже эвакуировались Генштаб, военные академии, наркоматы, Верховный Совет СССР. Министр иностранных дел Молотов ставил в известность иностранные посольства и представительства о срочной эвакуации из города. Генералам и комиссару Берии вменялось в обязанность подготовить минирование войсками НКВД главных объектов столицы. Для этого в городе должны были остаться связные и оперативные исполнители.

Этот приказ в эшелонах власти уже ожидали и вроде бы к нему готовились. Но все равно резонанс по всем ветвям и каналам партийно-государственной структуры был сногсшибательный.

Ночь была насыщена действиями многих - действиями поразительными, решительными, раскрывающими их истинный характер, истинное лицо, убеждения, отношение к происходящему и окружающим.

Девочка, с которой я учился в школе, пришла ко мне утром, держа в руках записку, оставленную на столе ее отцом-коммунистом. Узнав о постановлении ГКО, он забежал домой; не застав ее, схватил кое-какие вещички, пистолет из письменного стола, написал ей записку, что уехал в Саранск, и стремглав бросился на вокзал. Всю жизнь считалось, что он любит ее больше жизни, а она его тем более. Но в решительную минуту он даже не попытался найти ее, чтобы спасти от врагов, не позвонил по телефону к подруге, у которой она была (в соседнем доме)... Панический страх сконцентрировался в ногах, которые принесли его на Казанский вокзал за предельно короткое время. Там он встретился с редким даже для войны беспорядком и с огромной толпой единоверцев. То и другое разрасталось на глазах. Подходили неведомо откуда новые толпы желающих любой ценой покинуть дорогую свою столицу. Никакой транспорт уже не работал, а народ с узлами, мешками и саквояжами все прибывал. Человек в возрасте, и к тому же астматик, он вел себя на вокзале, как натренированный боец морской пехоты. Впрочем, остальные не уступали ему. Выручило то, что у него почти не было вещей. К тому же он приехал вечером, когда еще ходил транспорт. А потому, употребив всю свою энергию, сумел попасть в поезд и даже купить билет. Затем в поезд полезли люди, не имевшие никаких билетов, набивавшие вагоны, уже давно переполненные свыше всех норм... В общем, он благополучно уехал в свой родной город к родственникам.

В то же время Курский вокзал, точнее, Нижегородскую ветку, брали приступом те же верные ленинцы. Люди кидались в вагоны, на вагоны и между ними. Проводники, запершись в своих каморках, со страхом смотрели в окно на происходящее вокруг. А те, которых не было в поезде, и не пытались попасть на свое рабочее место. Думаю, что такого крика, шума, толкотни и неразберихи Курский вокзал не видел со дня своего основания. Каждый спасающийся имел три - четыре чемодана и еще сумки, а рук у каждого было только две. И если им чудом удавалось протыриться до платформы, то подойти к вагону, да еще протолкнуться вверх по ступенькам, цепляясь за перила, удавалось лишь самым озверевшим и пронырливым.

Кража на вокзале чемодана или сумки - дело несложное и в Москве, и в Риме. Трудность достижения желаемого лишь способствует совершенствованию специализации у жулья. На Курском вокзале многие годы особенно процветал этот жанр общественной деятельности. Но в данном случае получалась полная деквалификация специалистов - нужно было только ходить и собирать брошенные в силу разных затруднений вещи и вещички. Воры, жулики и просто праздношатающиеся не в состоянии были унести подобранное и, хватая другое, отталкивали от себя только что схваченное. Когда поезд тронулся, на перроне обнаружилось еще немало бесхозных затоптанных багажных излишков счастливо спасшихся пассажиров. И в наш двор пришел к утру один парень из тех, которые не собирались никуда ехать, с двумя чемоданами, довольный и веселый.

Этот день всколыхнул и главную восточную магистраль столицы - шоссе Энтузиастов (веками называвшееся Владимирским трактом, по которому отправляли в Сибирь преступников-каторжан; в чем заключался их «энтузиазм», давший повод к переименованию, - одна из многих загадок, заданных нам партийными чиновниками).

С раннего утра, еще затемно, шоссе стали захлестывать волны беженцев - евреев и коммунистов. Евреев было легко понять: после нескольких лет рассказов в журналах, газетах и кино, как истребляют евреев нацисты, животный страх заставлял их любым способом убежать из сдаваемого врагу города. Они ни с кем не боролись и в политику не лезли, особенно женщины и дети. Им просто хотелось выжить.

С коммунистами было сложнее. Конечно, они тоже были люди и тоже хотели жить. Но ведь, во-первых, мы все считали, что это передовой отряд борцов за светлое будущее человечества; а во-вторых, они были обязаны как минимум отстаивать и защищать строй, который их кормил, лелеял и холил. Популярный лозунг «Коммунисты, вперед!» подразумевал рывок не в любую сторону, а именно в сторону врага. Кинуться же от врага в противоположную, тем более с оружием в кармане, - позор и предательство своего строя и сотоварищей.

Поток на шоссе Энтузиастов был более страшен и непредсказуем, чем переполох обезумевших людей на двух вокзалах вместе взятых. Люди шли широкой лавиной, запрудив проезжую часть от дома до дома. И шума здесь было, как на горной реке, перегороженной порогами. Грузовые машины и автобусы, беспрерывно сигналя, медленно продвигались в этом потоке, будто перегруженные баржи, плывущие против течения. Перегружены они были действительно до предела. Находившиеся в них люди, заваленные вещами, не надеялись доехать до какого-нибудь безопасного дальнего селения, речь лишь шла о главном - выезде из Москвы.

А уж люди, идущие пешком со своим скарбом, детьми и старыми родителями, даже те, кто имел в своем распоряжении тележки с производства, склада, магазина или хотя бы самодельную, сделанную из детской коляски, тем более прекрасно понимали, что далеко они не уйдут.

Один мужчина лет пятидесяти пяти, с виду довольно крепкий, присел возле стены дома, покачался и завалился направо. Он не спал всю ночь, из последних сил добрался, наконец, до начала шоссе, и больное сердце не выдержало. С ним никого не было. Вещи его быстро растащили, а коляску схватили идущие мимо.

Рядом, на этой же стороне и тоже возле дома, семья нагнулась над старой женщиной.

- Мама, встаньте! Ну, надо идти. Надо!

- Не могу- Идите. Я не могу никак!

Ей явно было очень плохо. Ясно, что она не могла идти дальше. Решили посадить ее в тележку - один узел бросить, а на другой, с постельным бельем, положить ее. Но сколько можно так пройти?!

На другой стороне тоже что-то произошло. Толкалась группка людей. От бессонной ночи и голода люди падали, и здесь заканчивались их страдания, война, жизненный путь. Великая Владимирская дорога, пропитанная муками и страданиями, требовала новых слез, новых жертв, новой крови.

Люди любой ценой старались покинуть город, как они считали, загоревшийся со всех сторон, вырваться из огня. Но сам город не полыхал, не было ни огня, ни дыма. Более того, в центре на улицах слышны были шутки и прибаутки тех, кто не собирался никуда бежать. Конечно, и там тоже были беспорядки и ажиотаж, но иного рода. Вот что я увидел в своем районе недалеко от родного дворика.

Навстречу шел дядька, смеялся, на шее у него висели две пары ботинок, в обеих руках были туфли. Он объяснял редким прохожим: вон там открыли склад и люди берут что хотят. «Иди, иди, там еще много осталось...»

С фабрики «Красный Октябрь» женщины несли коробки с конфетами, печеньем, сахаром, шоколадом... При карточках и дефиците - и вдруг бери столько, сколько унесешь в охапке, - это ж здоро-во1 А главное - чтобы врагу ничего не досталось!!! Помня о враге и его проклятой сущности, несли в ту ночь и следующее утро - как раз на стыке смен - нежно обнимая, упаковки с мясокомбината, молокозавода, ликеро-водочных и пивных заводов... Конечно, были и такие, которые вспомнили популярное изречение «не хлебом единым». У них не было под боком ни хлеба, ни конфет, ни колбасы, и они вынуждены были тащить всякую мелочь с выставок, из музеев, солидных кабинетов министерств и ведомств... Каждому хотелось насолить врагу, прежде чем встретиться с ним лицом к лицу. Так что не подумайте, это был не грабеж или разбой, а добропорядочное патриотическое выполнение директивы сверху «О раздаче всех продуктов и товаро