Преподобный Герман (1844-1923)

В молодости отец Герман провел три с половиной года в Гефсиманском скиту в послушании у старца Тихона и семь лет — у старца Александра.

Отец Герман был иконописцем. Ему выпало счастье расписывать пещерный храм и реставрировать Черниговский образ Божией Матери, так дивно прославившийся. Написанные старцем иконы внушали особенное молитвенное чувство.

Старец сам рассказывал: «Был я однажды в Киеве. Захожу по пути в часовню и спрашиваю: „Какая у вас здесь святыня“ — „А вот чудотворный Черниговский образ Божией Матери“. Подхожу и вижу, что он писан моей грешной рукой, гляжу, а на нем уже много различных привесок — ручек, ножек, глаз и других эмблем исцелений, полученных болящими в разное время».

Отец Герман в течение всей своей подвижнической жизни искал молитву Иисусову. Он не успел ей научиться у своего наставника, вследствие его скорой кончины, а еще более потому, что этот старец по смирению не брался обучать других.

Господь, видя со стороны отца Германа искреннее и усердное искание, внушил ему обратиться за разъяснениями к святителю Феофану. Завязавшаяся между ними по этому поводу переписка издана отдельной брошюрой под заглавием: «Ответы епископа Феофана, затворника Вышенской пустыни, на вопросы инока о молитве».

В последующее время отец Герман так утвердился в мыслях Вышенского затворника о молитве, что не иначе говорил о ней, как словами своего великого наставника, перед памятью которого весьма благоговел. Свою любовь к нему он засвидетельствовал потом сооружением неугасимой лампады на его гробнице.

Тихо, мирно проходила иноческая жизнь отца Германа в Гефсиманском скиту. Он успел стать монахом, иеродиаконом, иеромонахом и даже братским духовником. Узнала о нем Московская Духовная академия. И вот келья его сделалась уютным уголком, где многие ученые иноки находили себе окормление и утешение. Такие видные деятели того времени, как ректор академии Антоний Храповицкий (впоследствии митрополит Киевский и Галицкий; был первым кандидатом на патриаршество на Всероссийском Поместном соборе 1917—1918 годов; с 1919 года — в эмиграции, возглавлял Русскую Православную Церковь за границей), инспектор Григорий Борисоглебский, и другие были духовными детьми отца Германа. Но Господь готовил старца к иному деланию.

Когда наместник Свято-Троицкой Сергиевой лавры архимандрит Павел пожелал возобновить Зосимову пустынь и начал искать туда настоятеля, то остановился на старце Германе. Никогда не искал отец Герман начальнических трудностей, не думал расставаться с Гефсиманской обителью, в которой протекло уже тридцать лет его лучшей иноческой жизни, однако за послушание принял в 1897 году предложенное назначение. С ним в Зосимову пустынь перешли двенадцать его преданных учеников.

Старец Герман не только обустроил Зосимову пустынь, но и насадил духовное окормление братии. Сам ученик великого старца Александра, отец Герман видел в старчестве великую силу для нравственного созидания инока; в этом еще много помог ему отец Алексий (Соловьев), поступивший в обитель почти одновременно с ним. Их трудами Зосимова пустынь процвела, «яко крин в пустыне», и сделалась известна не только в Москве, но и во всей России. Со всех сторон потянулись сюда мирские люди, ища молитвы, покаяния, совета и утешения.

В эти годы в пустыни у старца Алексия получали духовное окормление святая мученица великая княгиня Елисавета Феодоровна и сестры Марфо-Мариинской обители, члены Императорского Дома, высшие сановники государства, иерархи Церкви.

Пустынь стала одним из духовных центров русского Православия того времени. Офицеры и чиновники, священники и монахи, крестьяне и ремесленники, промышленники и торговцы — все они, мужчины и женщины, старики и молодежь, молодые супруги и юные девы, обновлялись духом, принимая наставления старцев Зосимовой пустыни, и уносили с собой в мир ее особенный свет — отблеск Света невечернего.

Сам старец Герман являл собой пример строгого инока. Он всегда духовно бодрствовал. Ежедневно он проходил круг суточного богослужения, для чего неопустительно посещал храм, и только в крайнем случае вычитывал службу в келье. Когда во время болезни братия советовала ему посидеть дома и не ходить на полунощницу и утреню, он говорил обыкновенно: «Как вы жестоки ко мне, не хотите, чтобы я умер в храме. Ведь это для инока высшее счастье, вожделенное благо! Монаху ли нежиться в келье, когда он должен принадлежать Богу?» Та же ревность о спасении не давала ему предаваться излишнему и продолжительному сну. Спал старец в подряснике, то и дело вставал с постели, чтобы положить несколько поклонов или же потянуть четки с молитвой Иисусовой.

Кроме молитвы Иисусовой, старец имел еще дар самоукоренения. Некоторым странной казалась его привычка что-то потихоньку говорить. Иные думали, уж не осуждает ли он кого-либо. Оказывается, батюшка постоянно охаивал себя. А ночью часто у него происходила целая война с самим собой. В полночь, приводя к итогу пережитое днем, он так себя обличал: «Откажись от игуменства, на что ты похож: слепой, глухой, беспамятный, забыл даже своего брата, какой же ты игумен, откажись, откажись...»

При этом он часто пускал в ход четки, изрядно ударяя ими себя.

Старец не получил законченного образования, но путем чтения святоотеческих творений, общения с учеными людьми, а еще более христианским воспитанием ума и сердца достиг большого духовного опыта и богословских познаний. Он отличался любознательностью, доказательством чего служит оставшаяся после него библиотека, а также изданные им книги.

На монашеский съезд в Троице-Сергиевой лавре старец Герман был командирован в качестве представителя от Московской епархии.

Духовный опыт отца Германа ценил и Святейший Синод. При так называемых афонских спорах об имени Иисусовом Высшее Церковное Управление запрашивало письменно старца дать свое суждение, и он отвечал, что молитва Иисусова есть дело сокровенное, а потому возникшие разногласия следовало бы покрыть любовью, что и сделал митрополит Макарий.

«Иметь общение с отцом Германом было великим счастьем и утешением, — вспоминал епископ Арсений (Жадановский). — Какое-то спокойствие водворялось в душе при беседе со старцем. Хотелось все откровенно ему говорить, а главное, бодрствовать духовно; дурное, греховное отходило в сторону, высокие святые намерения и чувства переполняли ум и сердце. Особенную приятность доставляло совместное с батюшкой путешествие. Благодатный мир, царивший в нем, выступал тогда наружу и обвеивал спутника. Никогда не забуду нашу поездку в брянские леса по предложению его духовного сына Д. А. О. осмотреть принадлежащее ему имение для устройства женской обители. Забрались мы в самые глухие места, где по полотну железной дороги, временно устроенной с целью эксплуатации леса, пришлось нам катить на дрезине верст двадцать к месту назначения. Батюшка благодушествовал, и я с ним. По приезде мы все осмотрели кругом, облюбовали близ речки красивый бугорок, пропели здесь тропарь Успению и благополучно возвратились домой.

Отец Герман был поистине родным отцом для меня, ибо относился ко мне с необыкновенно нежной любовью, снисходительностью и доброжелательством. Он радовался моим успехам и искренне скорбел при болезнях и невзгодах, постигавших меня.

Я не имел более близкого человека, чем батюшка, которому всегда все можно было говорить, не боясь, что осудит он, не поймет, позавидует.

С другой стороны, и отец Герман любил делиться со мной своими скорбями и думами или, как он выражался, „проверять себя“.

Вся его внутренняя жизнь была мне известна. За несколько лет до смерти, чувствуя слабость здоровья, он принял от моей грешной руки пострижение в тайную схиму. Искал отец Герман ее еще будучи в Гефсиманском скиту, о чем писал преосвященному Феофану Затворнику, но последний отклонил тогда желание старца, заметив: „Будет время, когда схима сама к Вам придет“. Так и случилось. Слепота, глухота и дряхлость организма заставили батюшку в конце жизни почти все время пребывать в келье в безмолвии, что собственно и требуется от схимника. Считая себя недостойным этого монашеского чина, он, однако, решился принять его по следующим мотивам.

«Схима, — говорил он, — облегчит и покроет от содеянных в монашестве грехов и даст случай подтвердить пред лицом Божиим иноческие обеты, которые так часто я нарушал, а вместе низведет на меня, немощного, благодатную помощь к их выполнению».

Постригал я отца Германа в келье, в глубокой тишине, вечером под 29 июля 1916 года, когда в обители совершалось всенощное бдение. Присутствовали три лица: духовный мой друг архимандрит Серафим и два самых преданных ученика старца — иеромонахи Мелхиседек и И. Трогательная и вместе с тем торжественная была минута. Батюшка переживал высокий подъем духа; распростираясь на земле, он всего себя отдавал Богу. Тут были и слезы: плакал сам старец и мы с ним. Замечательное при этом произошло совпадение. Когда я начал пострижение, раздался третий звон, при окончании же — четвертый, торжественный, заключительный. Невольно тогда я подумал: может быть, братия не чувствовала сердцем, какое святое событие происходило с ее отцом, зато созданная им обитель отметила столь важный момент в жизни своего строителя».

Между тем жизнь подвижника заметно приближалась к концу: он стал дряхлеть и болеть. Чувствуя все увеличивающееся телесное недомогание, за несколько лет старец начал особенно готовиться к исходу. Прежде всего, надо отметить плач его о грехах и сокрушение о том, что ничего он полезного не сделал ни для себя, ни для других.

У старца было желание очиститься от всех грехов, содеянных им в жизни. Каждый раз на исповеди он говорил что-либо новое, бывшее с ним давно-давно: «А вот я и еще вспомнил такой-то грех...» Очевидно, он старался во всем покаяться, боялся умереть с неочищенной совестью. То же обстоятельство заставляло его искать частого причащения и соборования, от которых он наглядно для всех получал освежение, подкрепление и духовное утешение.

С Преображения Господня старец не в силах был посещать церковные службы, но в келье у него до самой смерти вычитывался весь круг богослужений. Рассказывали, что, когда он последний раз присутствовал в храме, лицо его особенно сияло и очи были устремлены к небу. Вообще на отца Германа в последнее время часто находило какое-то духовное озарение: он поднимал свой взор и в молчании долго сидел неподвижно, как бы что-то созерцая, потом глаза его опускались, и старец снова приходил в свое обычное состояние.

Свою болезнь отец Герман переносил с поразительным терпением, а она, как видно, была нелегкая, потому что спрашивавшим его о здоровье старец обыкновенно отвечал: «Все болит у меня, я весь больной».

В понедельник 16 января 1923 года утром отец Герман почувствовал себя особенно плохо. По совету старца-затворника Алексия больного пособоровали. Пока совершалось таинство елеосвящения, авва лежал тихо, спокойно, то открывая, то снова закрывая глаза.

Отцу Мелхиседеку не давали покоя незадолго перед тем сказанные старцем слова: «Мелхиседек, смотри не упусти меня». «Как и в чем, батюшка?» — спрашивал преданный ученик. «Причасти меня перед исходом», — просил старец. И вот теперь, сознавая близость кончины старца, отец Мелхиседек мысленно усердно просил Господа и святую великомученицу Варвару помочь ему исполнить предсмертную просьбу своего наставника. Однако больной казался настолько слабым, что братия считали, что он не сможет принять причастие, но верный келейник после некоторых колебаний все-таки решился оказать батюшке послушание, предварительно дав ему выпить немного святой воды, которую больной свободно проглотил. Это ободрило отца Мелхиседека, он поспешно принес Святые Дары и, раздробив как можно мельче частицу, приобщил умирающего. Батюшка принял ее, запил святой водой и видимо стал приближаться к переходу в вечность.

Присутствовавшие теснее окружили постель своего аввы и, опустившись на колени, погрузились в молитву; отец Мелхиседек со слезами в голосе чуть слышно повторял: «Господи, приими батюшку!»

Дыхание старца становилось все реже и реже, еще один последний вздох... и глаза умирающего навеки сомкнулись, все тело замерло, а чистая, светлая душа его легким облаком понеслась туда, к Тому, Кого Единого возлюбила и возжелала от юности своей...

В девятом часу вечера 17 января 1923 года большой колокол мерными ударами оповестил братию о кончине старца-игумена.

 

Духовные наставления

◊ Смиренномудрие — великая это вещь и глубина безконечная.

Святые отцы сравнивают и говорят, что вот как жемчуг драгоценный из глубины моря достают, так и из глубины смиренномудрия драгоценнейшие жемчужины духовные достаются.

◊ Читайте непременно молитву Иисусову, имя Иисусово должно быть постоянно у нас в сердце, уме и на языке: стоите ли, лежите ли, сидите ли, идете ли, за едой — и всегда-всегда повторяйте молитву Иисусову. Это очень утешительно! Без нее нельзя. Ведь можно молитву Иисусову и короче говорить: это отцы святые советуют для новоначальных. Это полезнее и крепче будет. Помните шесть слов: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешнаго». Повторите медленнее: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешную» — и еще медленнее: «Господи — Иисусе — Христе, — помилуй мя, — грешную». Так хорошо!

◊ Учитесь самоукорению: без него нельзя. Вот я пятьдесят лет в монастыре живу, мне семьдесят шесть лет, слепой, еле ноги передвигаю; и только потому меня Господь милует, что я вижу свои грехи: свою лень, свое нерадение, гордость свою; и постоянно себя в них укоряю — вот Господь и помогает моей немощи.

◊ Молитва — это главное в жизни. Если чувствуете лень, нерадение, что же делать? Таков уж есть человек! А вы молитесь Богу в полном внимании, просто, как дети, говорите слова молитвы Самому Господу: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную». Господь Сам знает, что вы — грешная. Так и молитесь: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Так легче, короче и лучше будет внимание удерживать на словах. Вот так и молитесь.

◊ Любить надо Господа. Ведь Господь добрый! Господь Кровь Свою за нас пролил. За это надо Господа благодарить; и, как дети Отца, молить простить нам наши грехи. Молитесь стоя или даже сидя: ведь Господь видит, что вы дети маленькие, сил у вас мало. Он не взыщет. Просто говорите с Господом. Ведь Он так близок к нам. Святитель Тихон Задонский так молился: «Кормилец мой! Батюшка!» Вот как он Господа призывал!

◊ Вникайте в каждое слово молитвы умом; если ум отбежит, опять его возвращайте, принуждайте его тут быть, а сами языком слова молитвы повторяйте. Так будет хорошо! А сердце пока оставьте и не думайте о нем, довольно вам такой молитвы. Главное, чтобы чувство самоукорения неотступно было бы, чувство своей греховности и безответности — перед Богом. Разве это трудно? Говорите: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную» — и чувствуйте, что говорите. Вы говорите: «Страшно». Но разве сладчайшее имя Господа может быть страшно? Оно благодатно, но надо произносить его с благоговением. А укорять себя надо не только в делах плохих. Дел-то греховных у вас, может быть, и немного, а за мысли греховные тоже будем отвечать.