Громкие убийства Берут начало с выстрела в Смольном в 1934 году

 

Любое политическое убийство всегда надо рассматривать в историческом ракурсе; только время и беспристрастные методы исследователя помогают в будущем рождению истины…

Интересно было слушать дебаты на телеэкране. Маститый профессор новейшей истории Наумов, допущенный к сокровенным документам цековских архивов, уверенно заявил, величественно разведя руки: докопаться до истины в деле Кирова невозможно, потому что документы исчезли, а всех «энкавэдэшников» уничтожили (тогда, между прочим, было ОППУ!).

Авторитетный профессор заблуждается. После убийства Кирова в Ленинграде арестов не было и люди в аппарате Ленинградского ОГПУ продолжали трудиться. А уж если быть точным, отсчет кровавая бухгалтерия сталинских репрессий начинает не с Ленинграда в тридцать четвертом, а раньше — с «Шахтинского дела» в двадцать восьмом!

Все эти детали на первый взгляд имеют значение для настоящей исторической науки, но абсолютно безразличны современным «историкам», работающим на политический заказ нового времени.

По принципу: частности значения не имеют, главное и так понятно! Принцип не нов, им успешно пользовался товарищ Вышинский!

В разные времена дело Кирова служило поводом к разноречивым толкам. В советский период официальная версия сводилась к акту террора, учиненного психопатом-одиночкой. И, возможно, в том крылась толика истины, потому что во время первого допроса, проведенного в стенах Ленинградского ОГПУ, Николаев плакал, божился в своем восторженном отношении к любимцу ленинградцев и еще клялся, что совсем не ревновал Кирова к бывшей жене.

Чтобы арестованный пришел в чувство и мог связно говорить, его заставили принять теплую ванну. Лишь после этого Николаев успокоился и смог вразумительно отвечать на вопросы.

Всех этих подробностей г-н Наумов не найдет в архивах. Их можно было слышать в рассказах Федора Тимофеевича Фомина, исполнявшего в день убийства Кирова обязанности начальника управления Ленинградского ОГПУ… и арестованного спустя почти три года совсем не по делу Кирова.

Чтобы больше не интриговать читателя, я расскажу все, что мне известно о выстреле в Смольном, и о том, как он аукнулся эхом в жизни одного из приближенных дружинников Дзержинского спустя десять лет отсидки в карельских лагерях.

Людям старшего поколения имя Фомина хорошо известно по его книжке «Записки старого чекиста», выпущенной в начале 60-х и сразу ставшей бестселлером не потому, что там были особые откровения, а потому, что подобной литературы до оттепели не было вообще, а это издание содержало документальное описание таких захватывающих событий, как дела Савинкова, генералов Слащева, Кутепова, батьки Махно, одесского бандита Мишки Япончика и еще многих, носивших звучные имена.

Сам Фомин с первых дней Гражданской войны самозабвенно служил революции. Недаром в одной из передач английской станции Би-би-си его назвали после выхода в свет книжки «фанатом». И действительно, имена Дзержинского и Менжинского были для него синонимами святости и бескорыстия. Кстати, в своей книжке Фомин нигде не упоминает трагедию в Смольном. Почему — станет понятно чуть ниже.

Но еще до выхода книги в свет произошли некоторые события, коснувшиеся прямо меня.

В 1934 году в управлении Ленинградского ОГПУ обязанности распределялись следующим образом. Начальник управления Медведь осуществлял общее руководство, его заместитель Запорожец отвечал за охрану секретаря обкома Кирова. Второй заместитель — Фомин командовал пограничными войсками в округе.

В конце ноября Медведь и Запорожец отсутствовали в городе. Медведь был в командировке, Запорожец лечился в Хосте. Все заботы по управлению легли на Фомина. Кстати, с Кировым ему приходилось поддерживать постоянную связь по обстановке в городе. Когда 1 декабря Киров был убит Николаевым, именно Фомин осмотрел место убийства, обыскал портфель, в котором Николаев пронес револьвер, и установил, что ему удалось несколько раз проникать в Смольный. То есть убийство Николаев замыслил давно. За расстановку постов и несение охранной службы в Смольном отвечал Запорожец, и Фомин был немало поражен царившими там разгильдяйством и халатностью.

Ничего, кроме истерики, допрос Николаева не дал. Он был экстренно «просвечен» оперативными методами, и перед Фоминым предстала взъерошенная натура не просто неудачника, брошенного женой и выгнанного со службы, но и неврастеника, граничащего с душевным заболеванием.

Из отрывочных и бессвязных высказываний Фомину удалось выудить претензии Николаева к бывшей жене, которая с головой увлеклась романом с Кировым, ощущение бессилия и ничтожности в собственных глазах опустошенного человека.

Все разговоры о сердечных делах Кирова и жены Николаева пошли потом от единственного допроса, который удалось провести в Ленинграде Фомину.

На следующий день все изменилось, а в истории возник еще один тупик. В Ленинград вернулся срочно вызванный Медведь, и в управление поступила спецдепеша от Ягоды с указанием дело немедленно прекратить и все материалы вместе с самим арестованным переправить в Москву. Интересно, что Медведя и Фомина в Москву не пригласили, а Запорожец так и не был отозван с отдыха(?!).

Если бы Ягода не распорядился передать Николаева на Лубянку, где его через две недели расстреляли, а Фомин смог провести хоть первичные следственные действия, убийство Кирова не было бы окутано роковой тайной.

Но Москва взяла инициатву в свои руки. Что дает многим историкам видеть в том прямой сталинский след, а вот современники придерживались в то время другого толкования: громкому убийству придавалось огромное политическое значение и заниматься им имел право только центр.

Уже после похорон Кирова в Москве и расстрела Николаева на Малых Каменных островах в особняке обкома состоялся «суд чести».

Прибывшие в Ленинград Сталин, Ворошилов и Ягода судили стоявших перед ними на гражданской плахе Медведя и Фомина.

— Как же вы могли упустить Кирова? — спросил Сталин. — Ну, у вас, Медведь, неполадки в семье. Раз в семье плохо, значит, и в делах толку не будет. За смерть товарища Кирова перед народом придется ответить.

К Фомину подошел Ворошилов:

— Фомин, я хорошо помню тебя по Царицыну. Как же ты такое допустил?

Фомин промолчал.

— Кто отвечал за охрану секретаря?

— Запорожец.

— А где он?

Ворошилов обеспокоенно подошел к Сталину и что-то сказал ему на ухо. Вождь не повел бровью. Ворошилов сразу окаменел.

— От Ягоды получите новое назначение. В Ленинграде вас больше не будет!

Сталин повернулся и вышел из залы. За ним гуськом удалились Ворошилов и Ягода.

По нашим представлениям о крутости сталинских мер такой подход к людям, несущим ответственность за все, что случилось в Ленинграде, просто удивителен. Ведь вина за убийство Кирова лежала на Медведе, Фомине и Запорожце аж до семидесятых годов. Я сам был свидетелем, когда в начале семидесятых в КГБ на Лубянской площади, где мне открыли архив для изучения дела расстрелянного в начале войны члена коллегии ОГПУ Евдокимова, один из высоких чинов бросил Фомину упрек: «Ну, положим, Кирова вы плохо охраняли!» С точки зрения сотрудников, занятых охраной занимавших высокие посты деятелей, случай с Кировым был уроком, который хорошо усвоили.

А в тридцать четвертом в Ленинграде началась цепочка ужасных приключений в жизни Фомина. После «суда чести» Медведь и Фомин продолжали работать почти до возвращения из Хосты Запорожца. Затем их вызвали в Москву, где сообщили о новых назначениях. Медведь получил приказ выехать в Казахстан и принять начало над местными лагерями. Фомину предназначалось то же в Магадане.

В Магаданском управлении лагерей Фомин проработал до 1937 года. Пока к нему не пришел растерянный секретарь партбюро с шифрограммой в дрожащих руках:

— Федор Тимофеевич, пришел приказ из Москвы. Не знаю, что и сказать. Я должен отобрать у вас оружие и арестовать для этапирования в Москву.

— Ну, что ж, приказано — исполняй!

— Не могу. Я знаю вас как преданного делу большевика, считаю это недоразумением. Прошу, сдайте оружие, а арестовывать не буду. Поезжайте в командировку в Москву, наверняка там разберутся. Чепуха какая-то!

Удостоверение у Фомина отобрали прямо в подъезде наркомата на Лубянке. И тут же препроводили во внутреннюю тюрьму, откуда он вскоре был вызван на первый допрос к следователю. Трагизм положения заключался в том, что дело вели люди, хорошо знавшие Фомина, и они из сочувствия «к своему человеку» упрашивали его добровольно согласиться с обвинением в шпионаже и не доводить дело до Сухановки.

Сухановская страшная подследственная тюрьма была прямо-таки приспособлена для пыток. Когда-то здесь, в монастыре, обитали монахи-схимники и специально для аскетического образа жизни кельи-щели строили с расчетом, чтобы в них можно было только заползти: ни встать, ни сесть. Били тут резиновыми жгутами, вырезанными из протекторов, от каждого такого удара мясо сползало с костей. Скажем, Евдокимову «выдрали всю задницу», как пугали на допросах Фомина. Но Фомин держался стойко, как, в общем-то, и подобало «стальному дзержинцу». В Гражданскую он дважды побывал у белых под расстрелом. Один раз под ложным, другой бежал. Третий угодил под ложный расстрел уже в Сухановке, куда все же угодил из-за строптивости и нежелания принять «по-человечески» условия «обвинения», а именно выбрать по вкусу любую «разведку» — от японской до английской.

В Сухановке его нещадно избивали тяжелыми жгутами, но все допросы сводились опять-таки «к работе в иностранных разведорганах».

О Кирове за все годы истязаний и пыток не был задан ни один вопрос. Как если бы Сталин на Малокаменных островах не возложил на него «ответственности за убийство перед всем народом»…

Доведенного до исступления Фомина (он начинал рыдать при виде резиновых бичей), несмотря на отказ признать вину, приговорили к двадцати годам заключения с дальнейшей ссылкой и отправили в лагеря Карелии, где он находился в заточении все военные годы вплоть до назначения на должность министром уже МВД Сергея Круглова.

Круглов оказался человеком с собственными взглядами. В Ленинграде он в молодости возглавлял чекистскую комсомольскую организацию, над которой шефствовал Фомин, и проникся большим уважением к чекисту старой школы.

Получив полномочия министра, Круглов потихоньку начал наводить справки о судьбе Фомина и нащупал его след к середине 40-х годов. Тяжело больной Фомин тянул срок на карельских лесоповалах.

Сначала Круглов постарался создать для своего прежнего наставника условия содержания помягче, а потом и вовсе подвел его под «актировку». Освобожденный медкомиссией по состоянию здоровья, Фомин оказался в сложном положении. Тогда действовала административная статья «минус 100». В 100 городах проживание после освобождения категорически запрещалось! Круглов и здесь пришел на помощь. Фомин получил работу директором леспромхоза и начал потихоньку выезжать за пределы Карелии. В исключительном порядке ему разрешили раз в год посещать Кисловодск и Минеральные Воды, и, самое поразительное, в момент проезда через Москву Круглов оставлял его на сутки лично своим гостем.

В 1947 году в один из таких проездов он посетил нашу семью. С отцом Фомин был хорошо знаком по Северному Кавказу, где одно время Котляр С. О. возглавлял Терский окружком, Фомин был там же представителем ВЧК.

Второй раз Фомин пришел в наш дом уже осенью 1949 года, когда в Москве шли повальные аресты и вокруг отца сжималось кольцо неотвратимой судьбы.

Словно чувствуя, что его ожидает, отец проговорил с Фоминым всю ночь и получил ценные рецепты, как можно уцелеть в мрачной мгле сталинских лагерей. В конце 1949 года отца арестовали, и летом 1950 года Фомин пришел к нам в уже опечатанную квартиру, где мы ютились на небольшом клочке площади, без имущества и средств к существованию.6-й — год массовой реабилитации. Фомин был одним из первых, кто был очищен от скверны и получил право на жизнь в Ленинграде.

Он тут же приступил к работе над своей знаменитой книгой, и неизвестно, чем закончилась его жизнь, если бы в нее снова ураганом не ворвался кировский вопрос.

Хрущев, объявивший войну культу Сталина, решил выстроить строгую диаграмму истории сталинских преступлений, для чего ему потребовалось увязать убийство Кирова со всеми последующими процессами. Была создана спецкомиссия по этому вопросу, возглавляемая Шатуновской, очень похожей по одержимости на одну из деятельниц нынешнего политического эстаблишмента.

Именно Шатуновской было поручено обеспечить прямые доказательства участия Сталина в убийстве ленинградского секретаря. Однако, кроме личной уверенности в том, что Киров — жертва вождя, Шатуновская никакими фактами не располагала. Как известно, документов нет, а уверенность, основанная на логических доводах, далеко не правовая основа. И в этот момент Суслову, надзирающему за подготовкой политического перелома в стране, докладывают о Фомине. Фомина приглашают в ЦК к Суслову, и тот принимает его в течение нескольких часов. Затем весть о человеке, прямом свидетеле выстрела в Смольном, доходит до Хрущева, Козлова, тогдашнего секретаря Ленинградского обкома, и конечно же Шатуновской.

На Фомина возлагают надежду, что наконец-то он прольет свет на тайну тридцать четвертого. Но упрямый Фомин твердо стоит на своем: «Возможно, Сталин и был причастен к покушению, но фактами, подтверждающими эту версию, я не располагаю. Николаева у меня отняли через сутки, и докопаться до корней преступления я не успел!»

Фомина упрашивают изменить позицию. В Ленинграде Фрол Козлов приглашает Фомина в секретарский особняк, знакомит его с подругой жены, и она становится женой Фомина, который к тому времени овдовел.

В домашней обстановке Фомина усиленно уговаривают помочь комиссии подготовить концепцию убийства Кирова для известного письма Хрущева партии. Но Фомин ехидно замечает, что у Кирова дом не охранялся милиционером, как у Козлова, и продолжает настаивать на своем: «Таких доказательств у меня нет, а врать не умею».

Как говорил Фомин, им руководило не желание защищать Сталина, а преданность принципу правовой справедливости. Фомин принадлежал к той когорте старых большевиков, которые были привержены, по их убеждениям, правдивым идеалам.

Во времена Хрущева повеял первый волюнтаристский ветерок, во времена ельцинской демократии он превратился в ураган фальсификаций в угоду политическим выгодам, часто оборачивающимся кривдами.

Когда Хрущеву доложили об упрямом Фомине, не пожелавшем очернить себя в угоду искажению исторического факта, разъяренный первый секретарь обозвал его «старым дураком» и велел лишить генеральской пенсии, оставив только персональную старого большевика. Материальное положение Фомина сразу пошатнулось.

Это и послужило причиной к нашему тесному сотрудничеству. В это время вернулся реабилитированный отец из спецлага МГБ в Абезе, под Интой. И они с Фоминым теперь разговаривали на равных. Два опытных зека знали истинную цену вещам.

Фомин мне предложил соавторство, и мы опубликовали десятки очерков, которые совершили шествие почти по всем периодическим изданиям Советского Союза. По одному из них Маклярский, автор фильма «Подвиг разведчика», начал готовить сценарий для Рижской студии.

Чтобы развить успех, Фомин перебрался из Ленинграда в Москву в дом на Садово-Черногрязской.

Мы внесли предложение в «Политиздат» написать брошюру под названием «Выстрел в Смольном». В то время директором был Сиволобов, в юности ленинградец, знавший Фомина. Он с интересом отнесся к предложению и попытался добиться его утверждения в десятом подъезде здания на площади Ногина, где помещался идеологический отдел ЦК КПСС, но, как посетовал в беседе с нами главный редактор издательства Тропкин, наше предложение не «поддержали».

Из чего, конечно, тоже можно сделать некоторые выводы. А можно, впрочем, их и не делать. Потому что и то и другое имеет право служить мотивом для дальнейших рассуждений.

 

Необычным для книги по стилю и содержанию оказалось предвоенное письмо Сталина американцу Чарльзу Наттеру, заведующему бюро «Ассошиэйтед Пресс».

 

ГОСПОДИНУ ЧАРЛЬЗУ НАТТЕРУ, ЗАВЕДУЮЩЕМУ БЮРО «АССОШИЭЙТЕД ПРЕСС». Письмо

Милостивый государь!

Насколько мне известно из сообщений иностранной прессы, я давно уже оставил сей грешный мир и переселился на тот свет. Так как к сообщениям иностранной прессы нельзя не относиться с доверием, если Вы не хотите быть вычеркнутым из списка цивилизованных людей, то прошу верить этим сообщениям и не нарушать моего покоя в тишине потустороннего мира.

С уважением

И. СТАЛИН 26.Х.36 г.

Kansas City Star. 10.12.1943

 

Примечание. Документ является ответом на запрос Ч. Наттера по поводу сообщений западной печати о тяжелом заболевании и даже смерти Сталина.

 

Речь Сталина на Военном совете 2 июня 1937 года и спорная статья современного писателя Александра Рослякова «Раскрытый заговор» дают возможность неординарно представить так называемый «заговор маршалов» и судебный процесс 1938 года по деятельности бухаринско-троцкистского блока. Это богатый материал для того, чтобы читатель сделал и свои выводы.