Ранняя Осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Горы Демуа

— Нау-Кайюти… — проскрипел один из уродцев.

— Нау-Кайюти … —проскрежетал второй, раскачиваясь как червь.

— Какой ссюрпризсс…

Ахкеймион встал на колени, закашлялся. Железные обручи на шее, запястьях, лодыжках. Вокруг тесный кружок темных, загадочных силуэтов. А за ним, мир, играющий золотом и тенями. Тошнотворное дуновение лизнуло его обнаженную спину, стиснуло в комок внутренности, едва не вывернуло наизнанку.

Его замутило в чужом теле, он поперхнулся жгучей блевотиной. Воспоминания о схватке в темноте ещё туманили его глаза, когти цепляли конечности, крылья терзали жесткий воздух, опустошенный ландшафт уходил к горизонту.

— Какой-какой ссюрпризсс…

— Ни-хи-хиии …

Вернулись другие воспоминания, словно бы лёд оттаивал вокруг его сердца и легких. Его жена Иэва в полном самозабвении выжимающая соки из его тела. Инхорой Ауранг, выхватывающий его из саркофага и возносящий в небеса. Золотые башни, возвышающиеся над сложенными из тяжелого камня бастионами, по фасам которых вьется бесконечная и бесконечно чуждая филигрань…

Голготтерат,понял великий князь. Он находится в Мин-Уройкасе, жутком Ковчеге Небесном…

И это значило, что он хуже, чем мертв.

— От отца..! — Воскликнул он, бессмысленно озираясь. — От отца за моё возвращение вы ничего не получите!

— Возвращение … — заклохтал один из уродцев.

— Возвращения нет … — добавил другой.

— И спасения тоже…

Чародей повел по сторонам диким взглядом. Его обступали десятеро старцев, лица их туго обтягивала кожа, на него смотрели тусклые бельма глаз. Они качали головами — лысыми, поросшими клочками белых как снег волос — словно явившись из какого-то длинного, полного кошмаров сна. Один из них успел прокусить собственную губу, по подбородку стекала кровь.

Сперва ему показалось, что они просто сидят вокруг него — но уже скоро он понял, что у них нет конечностей, что они, будучи подобиями каких-то личинок, привязаны к своего рода каменным колыбелям. И еще он осознал, что все десятеро являются не столько людьми, сколько колесиками в каком-то устройстве, тайном и отвратительном

Также великий князь, уразумев где он оказался икого видит, немедленно понял и то, кто, и как именно, предал его.

— Моя жена, — простонал он, впервые взвешивая тяжесть собственных цепей. — Иэва!

— Совершила … — прочирикали уста одного из старцев.

— Такие преступления…

— За какую цену вы купили её?… — прокашлялся он. — Говорите!

— Ей лишь бы … — булькнул окровавленный.

— Спасти свою душу…

Смешок, жидкий и призрачный, обежал по кругу уродцев, начинавших хихикать и умолкавших один за другим, словно бы повинуясь удару кнута.

Великий князь посмотрел им за спины, в сторону стен под золоченными балками. Неяркий свет ложился на далекие сооружения, поверхности которых светились в полумраке всеми своими бесконечными деталями, втиснутыми в несказуемые формы. Внезапное осознание размеров и расстояний вдруг озарило его…

Невероятные, разверзшиеся пространства.

Неожиданное головокружение заставило его припасть на правый локоть. Они плывут, понял он. Древние старцы, безрукие и безногие, были расставлены на какой-то платформе — сделанной из того же неземного металла, что и Ковчег. Из соггоманта, мерзкого и неподдающегося никакому воздействию. Сквозь прорехи в грязи под собой он видел золотые рельефы, сражающиеся фигуры, злобные, плотоядные и нечеловеческие. И знак — два противопоставленных символа, напоминающих изогнутые, подобно змеям Гиерры, буквы, цепляющиеся за литеру в виде бычьих рогов.

Знак, который смог бы узнать любой из отпрысков Дома Анасуримборов: Щит Силя.(1)

Они плыли вверх по какой-то невероятно огромной шахте, способной вместить в себя весь Храм Королей. Рога, понял Нау-Кайюти…

— Чудо … — проскрипело одно из этих убогих созданий, свет на мгновение вспыхнул и погас в его глазах.

— Разве не так?

Они возносились к месту, что сику именовали Могилой-без-Дна…

— Ииску …

— Они создали это место…

— Чтобы оно было их…

— Суррогатным миром…

Огромный колодец, расположенный в Воздетом Роге Голготтерата.

— И теперь … теперь…

— Оно принадлежит мне…

Они восходили к злейшей из злейших вершин мира, на которую ступали лишь мертвые и проклятые.

— Сё…

—Твердыня…

— Ссспасения!

Ярость, лихорадочная, самозабвенная, титаническая, овладела членами и голосом старого чародея. Он взвыл, напрягся всем своим телом, всей мощью делавшей его непобедимым на стольких полях сражений.

Но уродцы только пускали слюни и хихикали по очереди, один за другим.

— Нау-Кайюти …

Он подобрал под себя ноги, сел, умерил голос, напрягся, члены его раскраснелись и затрепетали… рванулся всем своим существом…

— Вор …

Железо трещало, но не поддавалось.

— Ты вернулся…

— В дом…

— Что обокрал…

Он осел в смятении на пол, с насмешкой посмотрел на уродцев. Различные лица, сведенные бессилием и немощью к одному. Разные голоса, втиснутые в один единственный голос старостью и вековой ненавистью. Десять убожеств, но одна древняя и злобная душа.

— Проклятье ждет тебя! — Взревел великий князь. — Вечное мучение!

— Твоя гордость…

— Твоя сила…

— Суть ничто, кроме искры для…

— Похоти…

— Моих созданий…

Мысли великого князя промчались сквозь душу старого колдуна.

— Они процветут…

— В твоих горестях…

Они поднимались… поднимались посреди вони и тьмы. Огромная, с золотыми ребрами горловина рога, проплыла мимо и вниз.

— Проклятье! — Возопил Нау-Кайути. — Как долго ты еще сможешь продлевать уловками эту отсрочку, старый нечестивый дурак?

— Твои глаза…

— Вынут…

— Мужское естество…

— Отрежут …

— И я предам тебя…

— Своим детям…

— На потеху и поругание…

И Нау-Кайюти расхохотался, ибо страх был вовсе неведом ему. — Пока свое слово не скажет Преисподняя?

— Ты будешь сокрушен…

— Побит и унижен…

— Раны твои изойдут кровью…

— Черным семенем детей моих…

— Честь твоя будет брошена…

— Пеплом…

— На горние ветры …

— Где Боги соберут её! — Прогудел великий князь. — Те самые Боги, от которых спасаешься ты!

— И ты будешь рыдать…

— Тогда…

Платформа со Знаком Силя возносилась в окружающей тьме, прямо к сверкающему золотом просвету. Прикованный к прочному остову, старый колдун вскричал со всей безумной непокорностью, взревел с не принадлежащей ему силой.

— И когда всё это будет сделано…

— Ты расскажешь мне…

— Где твой проклятый наставник…

— Сокрыл …

— Копьё Ца…

 

А потом пришел ослепительный свет, мерцающий и холодный.

Кашель… словно он вдруг поперхнулся слишком студёным воздухом.

Ночь обрушилась сразу, как только они спустились с противоположной стороны ледника, заставив их разбить лагерь чуть пониже померзлых высот. Они устроились на безжизненном карнизе, на камнях которого, на южной стороне, солнце накололо узоры лишайника. А потом уснули, прижавшись друг к другу — в надежде, и ради того, чтобы согреться.

Теперь, протирая глаза, старый колдун увидел, что Мимара, обняв колени, сидит на приподнятом краю карниза и вглядывается вдаль, в сторону разрушенного талисмана Ишуаль. На ней, как и на нем самом, были подопревшие меха, однако, если он предпочел упрятать под шкуры краденный нимилевый панцирь, Мимара натянула золоченый хауберк прямо поверх одежды. Она посмотрела на него с любопытством, не более того. Прямо как мальчишка — при такой то прическе, подумал он.

— Я видел сон… — проговорил он, обнимая себя для тепла руками. — Я видел его.

— Кого?

— Шауриатаса.

Объяснений не требовалось. Шауриатас — таким было оскорбительное прозвище Шеонанры, хитроумного Великого Мастера Мангаэкки, своим гением сумевшего обнаружить последних живых инхороев, и воскресившего их план разрушения мира. Шауриатас. Глава Нечестивого Консульта.

В её глазах промелькнуло удивление.

— И как у него идут дела?

Старый колдун заставил себя нахмуриться, а потом расхохотался.

— Не сказал бы, что он в своём уме.

В освещенной утренним солнцем дали долина громоздилась и рушилась, овраги и рытвины соединялись друг с другом под немыслимыми углами, откосы щетинились елями, подпирая обрывы, вонзавшиеся в облака.

Ишуаль вырастала перед ними на невысоких складках местности, башни и стены её повержены… оправа, из которой вырвали самоцветный камень.

Ишуаль… Древняя твердыня Верховных королей Куниюрии, на целую эпоху сокрытая от людей.

Когда вчера они с Мимарой пересекали ледник, он не знал, чего ожидать. Он имел какое-то представление о времени, o той безумной и невидимой кожуре, которой прошлое окружило настоящее. Когда жизнь была монотонной и безопасной, когда то, что случалось и случилось, образовало нечто вроде жижи, и парадоксы времени казались всего лишь прихотью. Но с тех пор как жизнь вновь сделалась весомой … настоящее никогда ещё не казалось более абсурдным, более ненадежным, чем сейчас. Надо было есть, есть как всегда, любить, надеяться и ненавидеть также как и прежде — но это казалось невозможным.

На двадцать лет он затворился внутри своих Снов, отмечая, как неторопливо копится груз ночных вариаций и перестановок. Единственным календарем ему служило взросление детей его рабыни. Прежние горести, конечно же, испарились, но всё же, каждый день казался тем днем, когда он проклял Анасуримбора Келлхуса, и с окровавленными ступнями начал свой путь в изгнание — так мало случилось с той поры.

Затем была Мимара, с давно забытой мукой и новостями о Великой Ордалии…

Затем были шкуродёры со своим злобным и кровожадным капитаном…

Затем Кил-Ауджас и первый шранк, загнавший их в преддверия Ада…

Затем безумие Великой Косми и долгий, напоённый подлинным помешательством, путь через равнины Истыули…

Затем библиотека Сауглиша и Отец Драконов…

Затем Ниль’гиккас, смерть последнего короля нелюдей…

И теперь он сопел и пыхтел, поднимаясь к вершине ледника в гибельной тени всего произошедшего, не зная, что думать, слишком отупев и перегорев, чтобы возликовать. Пока ещё сам мир лежал горой меж ними, и подъем заставлял трепетать члены и сердце его…

И вот перед ним Ишуаль, итог отданных труду лет и множества жизней; Ишуаль, место рождения Святого Аспект-Императора…

Разрушенная до основания.

Какое-то мгновение он просто пытался проморгаться: слишком холоден воздух, а глаза его слишком стары. Слишком ярко сияет солнце, слишком ослепительно искрятся ледяные вершины. Но как он ни щурился, ничего разглядеть не мог…

А потом он ощутил как маленькие и теплые ладошки Мимары сомкнулись на его ладонях. Она остановилась перед ним, заглянула ему в глаза.

— Для слез совсем нет причин, — сказала она.

Причины были.

И их было более чем достаточно.

Забыв о смехе, он смотрел на разрушенную крепость, взгляд его перескакивал с детали на деталь. Огромные блоки, опаленные и побитые, рассыпались по всем склонам вокруг крепости. Груды обломков…

Рассветная тишина грохотала в его ушах. Он глотнул, ощутив пронзившую горло пустоту. Вот как … думал он, но что при этом имел в виду — труд, страдание или жертву, сказать не мог.

Отчаяние, явившись, рухнуло на него, забурлило в его чреве. Он отвернулся, попытавшись покорить глаза собственной воле. И обругал себя — Дурак! — встревоженный тем, что преодолел свои прежние слабости для того лишь, чтобы сдаться старческим немощам. Как можно позволить себе оступиться в подобное время?

— Я знаю, — прохрипел он, надеясь взять себя в руки рассказом о своем Сне.

— Что ты знаешь?

— Как Шауриатас выживал все эти годы. Как ему удалось избежать смерти…

И Проклятия.

Он объяснил, что чародей Консульта был ветхим и дряхлым ещё в дни Ранней Древности, и Сесватха, вместе со Школой Сохонк, считали его едва ли не жуткой легендой. Он описал гнилую, источенную ненавистью душу, вечно ниспадавшую в ад, вечно не попускаемую в пекло древними и таинственными чарами, удерживаемую мешковиной душ иных, слишком близких к смерти, слишком лишенных одухотворяющей страсти, чтобы суметь воспротивиться яростной хватке.

Яма, скрученная в кольцо, — так точнее всего можно описать Сохраняющие Образы…

— Но ведь уловление душ является издревле известным искусством? — Возразила она.

— Является… — согласился Ахкеймион, вспомнив о прежде принадлежавшей ему куколке Вати, которой он воспользовался для того, чтобы спастись от Багряных Шпилей, когда все вокруг, включая Эсменет, считали его мертвым. Тогда ему не хотелось даже думать о подменыше, уловленном внутри этого предмета. Страдал ли он? И не следует ли причислить этот поступок к скопищу его многочисленных грехов?

Или это ещё одно пятно, сродни тем, что Мимара узрела в его душе Оком Судии?

— Однако души чрезвычайно сложно устроены, — продолжил он. — Они намного сложнее тех примитивных заклинаний, которыми их пытаются уловить. Особенности личности всегда отсекаются. Память. Способности. Характер. Все они идут в яму… Подменыши сохраняют лишь самые основные потребности.

Что и делает их такими полезными рабами.

— То есть позволить, чтобы душу твою уловили… — попыталась продолжить она, нахмурясь.

— Означает оказаться дважды проклятым… — произнес он неспешно, подчиняясь странной нерешительности. Немногие понимали всю чудовищность чародейства лучше него… — когда твои устремления порабощаются в Мире, а мысли терзаемы на Той Стороне.

Это, похоже, смутило её. Она повернулась к раскинувшейся перед ними панораме, по лбу её побежали морщины. Он последовал за её взглядом, и снова сердце его упало при виде растрескавшихся фундаментов Ишуаль, торчащих из черного ковра сосен и елей.

— И что это значит? — Спросила она, повернувшись спиной к ветру.

— Сон?

— Нет. — Она посмотрела на него через плечо. — Время, когда он явился.

Теперь настало его время молчать.

Он вспомнил о кирри, как случалось всегда, когда приходил в волнение. Недоверчивая часть его существа роптала, не зная, почему Мимара должна нести кисет с пеплом короля нелюдей, хотя это он возглавляет их жалкую шайку – этот тяжкий Поход. Однако, словно опять попавший под дождь старый пес, он стряхнул с себя эти вздорные мысли. За месяцы употребления наркотического пепла, он научился понимать шепоток зелья, во всяком случае, отличать навеянные им мысли от своих собственных.

Мимара была права. Увидеть такую мысль во сне именно теперь …

К чему бы это?

Чтобы пережить этот Сон прямо сегодня, он должен был, наконец, ступить ногой на камни Ишуаль. Не только увидеть Шауритаса, но узнать подлинную участь Нау-Кайюти — или хотя бы часть её. И что означает это знание… знание истины о смерти одного великого Анасуримбора, перед открытием правды о рождении другого, ещё более великого носителя этого имени?

Что происходит?

Он сел и неподвижно застыл, своим дыханием ощущая схождение вещей…

Начал, сворачивающихся к концу.

Пришедшего позже, возвращающегося к тому, что было прежде.

— Пойдем, — позвала его Мимара, поднимаясь на ноги, и отрясая грязь со своих поношенных штанов. Серпик её живота засиял под случайным лучиком солнца…Старый чародей на мгновение задохнулся.

Стая гусей уголком полетела над головой, направляясь на юг.

— Мы должны узнать, что говорят кости, — проговорила она с усталостью и решимостью исстрадавшейся матери.

 

 

Они спускаются по остаткам древней морены, пролезая между валунами, которые случай нагромоздил в нисходящие баррикады. Мимара следует за старым колдуном, не упуская возможности прощупать древнюю твердыню взглядом через очередную открывшуюся между деревьями прореху. Ишуаль была воздвигнута на невысоком отроге, уходящем на юго-запад, что заставило их спуститься на самое дно долины, прежде чем возобновить подъем. Время от времени она замечает между черными кронами обезглавленные башни и обрубленные сверху стены. Расшатанный камень кажется ветхим, обветренным, выбеленным несчетными веками воздействия стихий. Зловещее безмолвие пропитывает окружающий лес.

— Что мы теперь будем делать? — Спрашивает она с легким недоумением. Кирри делает произносимые ею слова лишь на малую йоту отстающими от мыслей. Она снова и снова обнаруживает, что произносит всё более необдуманные фразы.

— То, что уже делаем! — Отрезает старый колдун, даже не посмотрев на нее.

Все в порядке, малыш…

Она понимает его разочарование. Для него найденная в разрушенной библиотеке карта послужила неопровержимым знаком, божественным указанием на то, что труды его не были напрасны. Однако, когда он, наконец, поднялся на гребень ледника, когда бросил взгляд на ту сторону долины, и узрел разрушенным то место, в которое двадцать лет стремился в своих Снах, новообретенная уверенность отлетела, унесенная порывом горного ветра.

Папе приснился страшный сон.

Друзу А х кеймиону было ведомо коварство судьбы — и куда, глубже, чем ей. Быть может, их заманили сюда, чтобы сломить — наказать за тщеславие или просто так, ни за что. Священные саги полны преданий, рассказывающих о коварстве богов. «Шлюха, — однажды прочла она у Касидаса, — со славой пронесет тебя через войны и голод, для того лишь, чтобы утопить в канаве за недомыслие». — Она помнила, как улыбалась, читая этот отрывок, радуясь ниспровержению знатных и могучих, словно бы наказание, выпавшее на долю высоких было одновременно отмщением за слабых.

Что если дуниане вымерли? Что если они с Аккой прошли весь этот путь, загнали насмерть всех этих людей, этих шкуродёров, и всё это ни за что?

Мысль эта едва не заставляет её расхохотаться, не по бессердечию, но от утомления. Труд, суровый и безжалостный зачастую преобразует надежду в кольцо, что замыкается само на себя и само себя пожирает. Сражайся подольше с опасностями, знала она, и всегда усмотришь как спастись.

Они приближаются к руинам, и безмолвие как будто обретает всё большую силу. Звон сочится в её уши. Повинуясь какому-то рефлексу, они теснее сближаются, и в результате то и дело натыкаются и задевают друг друга. Они начинают вымерять шаг, вытягиваясь и ныряя, то ли, чтобы уклониться от сухой ветви, то ли чтобы укрыться от чужого взгляда. Они идут крадучись, словно приближаются к вражьему стану, шаги их неслышны, лишь иногда глухо треснет сучок под ковром сосновых игл. Они вглядываются в сумрак между ветвей.

После преодоленных утесов, ледников и гор, пологие склоны и впадины возле крепости должны были показаться им пустяковыми. Однако, они возвышаются, вздымаются под углами, которые могут воспринять только их души. Прищурясь, в неглубокой лощине она видит мертвый камень, озаренный солнечными лучами… ветерок, которого она не ощущает, ерошит травы и молодые деревца. Кажется, что они поднимаются на могильный курган.

Она думает о кирри, о щепотке, несущей горькое блаженство, и уста её наполняются влагой.

Они подходят к грудам щебня, скрывающим основания стен. Сумрак поросшего лесом склона уступает место сверканию горных вершин… их блеск ослепляет.

И они ощущают ветер, стоя на развалинах, смотрят, и не верят собственным глазам.

 

 

Ишуаль… дыхание в её груди замирает.

Ишуаль… пустое имя, произнесенное на той стороне мира.

Ишуаль … Здесь. Сейчас. Перед её глазами. У её ног.

Место рождения Аспект-Императора …

Обиталище дуниан.

Она поворачивается к старому колдуну и видит Друза Ахкеймиона, посвященного наставника, горестного изгнанника, одетого в гнилые меха, одичавшего, покрытого грязью бесконечного бегства. Солнце играет на чешуйках принадлежавшего Ниль’гиккасу нимилевого хауберка. Лучики света рассыпаются искрами на его влажных щеках.

Страх пронзает её грудь, настолько он слаб и несчастен.

Он — пророк прошлого. Мимара теперь знает это — знает и страшится.

Когда она поняла это много месяцев назад — немыслимых месяцев — то говорила с неискренностью человека, стремящегося умиротворить. Чтобы, повинуясь необъяснимому, общему для всех людей инстинкту, поддержать мятущуюся душу тщеславным видением того, что может быть. Она говорила в спешке, преследуя своекорыстные цели, и всё же, сказала правду. Сны призвали Ахкеймиона в Ишуаль. Сны послали его в Сауглиш за средствами, нужными чтобы найти крепость. Сновидения прошлого, но не видения будущего…

Ибо старый колдун не просто ничего не знал о будущем, но боялся его.

Когда она позволяла себе заново вспоминать их многострадальное путешествие, оказывалось, что оно запечатлелось в двух разновидностях памяти: одной плотской, сердцем и членами отдававшей её миру, и другой, бестелесной, где всё происходило не с отчаяния, не от героического усилия, но по необходимости. Её удивляло, что один и тот же поход мог восприниматься столь противоречивым образом. И, с некоторым разочарованием, она отмечала, что среди двух вариантов, опыт борьбы и побед выглядит более лживым.

Судьба владела ею — владела ими. Анагке, Шлюха, будет её повитухой…

Эта мысль заставляет её разрыдаться.

Вне зависимости от того, какими бы отчаянными, хитроумными или целенаправленными не были её усилия, вне зависимости от того, насколько самостоятельными кажутся её действия, она следует по пути, проложенному для неё при сотворении Мира… Этого нельзя отрицать.

Скорее ты поднимешься туда, где нечем дышать, чем избегнешь предначертаний Судьбы.

И с пониманием этого приходит особая разновидность меланхолии, отрешенность, с которой ей ранее уже приходилось сталкиваться, готовность отдаться, смущающая её воспоминаниями о борделе. Всё вокруг, колючка в глубине её легких, жвалы гор, преграждавшие путь, даже сам характер света, дышит немым прикосновением вечности. Она будет бороться. Она будет шипеть, напрягаться, сражаться…понимая, что все это — ничто иное как угодливая иллюзия. Она сама бросится во чрево своей собственной неизбежности.

Что же ещё?

Сражайся, малыш, шепчет она чуду, находящемуся в её животе. Борись за меня.

Задыхаясь, не произнося ни слова, они преодолевают разрушенную часть стены. И останавливаются, взволнованные предметами более глубокими, нежели скорбь или утомление. Старый волшебник рушится на колени.

Сокрытая обитель уничтожена. Груды щебня — вот всё, что осталось от стен. Повсюду обломки кладки — торчат, расстилаются ковром, словно мусор, выброшенный на берег нахлынувшей волной. Но даже и сейчас, она способна узреть всё сооружение: циклопическую ширину его фундаментов, мастерство отделки полированных стен, их облик, сохранившийся в грудах обломков.

Цитадель. Общий двор. Опочивальни. Даже какая-то рощица.

Битый камень бледен, почти бел, превращая сажу и следы пламени в резкий рельеф. Впадины полны пепла. Поверхности разрисованы углем. Чесотка чародейского прикосновения марает всё вокруг незримыми тонами — красками сразу невозможными и мерзкими.

— Но как? — наконец осмеливается она спросить. — Ты думаешь…

Она осаживает себя, внезапно не желая произносить вслух то, что её смущает. Она не доверяет не столько самому Ахкеймиону, сколько его горю.

Твой отец безрассуден…

Ветер заметает руины, колет пылью щеки.

Старый волшебник поднимается на ноги, делает несколько шагов и скрипит:

— Какой я дурак…

Он произносит эти слова слишком часто для того, чтобы им можно было верить. Привыкай.

Ахкеймион ругается и протирает глаза, тянет себя за бороду — скорее в гневе, чем в задумчивости — и кричит. — Он все время на шаг опережал меня! Келлхус! — Он ударяет себя по голове, в неверии трясет бородой. — Он хотел, чтобы я пришел сюда… он хотел, чтобы увидел это!

Она хмурится.

— Ну, подумай, — скрежещет он. — Косотер. Шкуродёры. Он должен был знать, Мимара! Он все время водит меня за нос!

—Акка, не надо. — Говорит она. — Разве это возможно?

И впервые слышит в собственном голосе материнские интонации — скоро ей предстоит стать матерью.

— Мои записи! — Кричит он, охваченный уже рождающимся ужасом. — Моя башня! Он пришел в мою башню! Он прочел мои записки, он узнал, что в своих снах я разыскивал Ишуаль!

Она отворачивается, чтобы не видеть той силы, с которой он жалеет себя, и возобновляет свой путь между грудами щебня. Она рассматривает растения, торчащие из каждой щели этих руин: травы, сухие по времени года, прутья кустарника, даже маленькие, корявые сосенки. Сколько же лет миновало после разгрома. Три? Или больше?

— Ты хочешь сказать, что он побывал здесь? — Обращается она к наблюдающему за ней волшебнику. — И уничтожил место своего рожд…

— Конечно, был! — рявкает он. — Конечно-конечно-конечно! Заметал следы. Возможно для того, чтобы не позволить мне узнать, кто он такой и откуда … Но подумай. Разве мог он править в предельной безопасности, пока существовали дуниане? Он должен был уничтожить Ишуаль, детка. Он должен был разрушить лестницу, которая вознесла его на такую высоту!

Она не стала бы проявлять такую уверенность. Однако, разве она бывает в чем-то уверена.

— Так значит, это дело рук Келлхуса?

Старый колдун скорее ругается, чем отвечает — пользуясь языками, недоступными ей, и оттого звучащими всё более и более зловеще. Он кричит, он начинает размахивать руками и ходить взад и вперед.

Она поворачивается на месте, пытаясь охватить разрушенную крепость единым взглядом…

Во всём, что говорит Акхеймион, угадывается прикосновение истины… так почему же она не согласна с ним?

Она поворачивается к кругу обступивших их гор, пытается понять, как все это выглядит со стороны, на что похож… её отчим, мечущийся по выбеленным небесам, посреди света и ярости. Она едва ли не слышит уже, как его голос сотрясает твердь, призывая братьев своих, дуниан…

И она вновь обращается к сокрушенным фундаментам — к Ишуаль.

Злоба, понимает она. Жестокая ненависть погубила эту крепость.

Старый волшебник умолк за её спиной. Она поворачивается и видит, что он сидит, припав спиной к внушительному каменному блоку, и смотрит в никуда, вцепившись в собственный лоб, терзая пальцами скальп. И каким-то образом понимает: Анасуримбор Келлхус давно перестал быть человеком для Друза Ахкеймиона — или даже демоном, если на то пошло. Он сделался лабиринтом, обманчивым в каждом дыхании, в каждом повороте. Лабиринтом из которого нет спасения.

Но существуют и другие силы. Злые силы.

Она улавливает этот запах… душок гниения. Он доносится из-за доходящего ей до груди участка стены, хотя она понимает, что видит его источник. Стена скрывает его, но она зрит его мерзость, дугой перехлестывающую через край. Странное удивление овладевает ею… как будто бы она обнаружила жуткий шрам на коже очередного любовника.

— Акка… — зовёт она ослабевшим голосом.

Старый колдун смотрит на неё в тревоге. Она ждет, что он не обратит на неё внимания, либо же укорит, однако нечто, в её тоне, быть может, останавливает его.

— В чём дело?

— Иди сюда… посмотри…

Он быстро подходит к ней — пожалуй, чересчур быстро. Она так и не смогла привыкнуть к той легкости и проворству, которыми кирри наделяет его старые кости. Все подобные напоминания смущают её… непонятным образом.

Так опрометчиво обходиться с собственным сердцем, малыш.

Они стоят бок о бок, заглядывая в жерло огромной ямы.

Она уходит вглубь под углом, но не вертикально, спереди рухнувшие с потолка обломки, пол языком спускается вглубь. Яма похожа на гигантскую нору, вроде той, что ведет к Хранилищам в Библиотеке. Жерло её заливает чернота, едва ли не осязаемая посреди окружающего света, пропитанная вязкой угрозой.

Ахкеймион застыл, словно оцепенев. Мимара не знает, что заставляет её перейти на противоположную сторону. Возможно, ей просто надоели темные глубины. Однако, она поднимается на гребень, за которым начинается низина, доходящая до дальнего края крепости, и обнаруживает, что вся она полна ветвей… — только это не ветви…

Кости, понимает она.

Кости шранков.

Им нет числа. Их так много, что общее количество их превысило число предметов рукотворных, сделавшись одним из оснований гор. Колоссальный уклон, широкий и достаточно мелкий для того, чтобы возле верхнего края могла проехать телега, опускающийся на десятки и десятки футов, расширяющийся подолом, уходящий в леса.

Лишившись дара речи, она поворачивается к старому волшебнику, карабкающемуся, чтобы присоединиться к ней на вершине.

Он смотрит таким же взглядом, как и она, пытаясь понять…

Горный ветер теребит его волосы и бороду, сплетая и расплетая седые как сталь пряди.

— Консульт, — бормочет он, стоя рядом, голос его пропитан ужасом. — Это сделал Консульт.

Что происходит?

— Сюда они побросали павших… — продолжает он.

Оком души своей она видит Ишуаль такой, какой она должна быть: холодные стены, восстающие над грудами мертвых. Но, ещё внимая этому образу, она отвергает его как невозможный. Они не обнаружили никаких костей среди разрушенных укреплений, из чего следует, что стены были уничтожены еще до массового приступа.

Она пристально смотрит на него.

— А как насчет битвы? — и пока она произносит эти слова, пальцы её сами собой отвязывают кисет с пояса …

Кирри… да-да.

Колдун обращает взгляд к огромной яме, пожимает плечами без особой уверенности.

— Под нашими ногами.

Приходит ощущение прогнившей земли под ними, и ужас наполняет её. Разрушенная крепость лишь кожурой прикасается к поверхности земли, понимает она. Под их ногами проложены дороги и коридоры, змеящиеся жилами, прожилками и кавернами, словно изъеденный термитами пень.

Дыра эта уходит в глубокие недра, осознает она. Бездна Кил-Ауджаса.

Нервно вздрагивает и теряет равновесие, оступается и, вновь обретает опору.

— Ишуаль… — начинает она для того лишь, чтобы умолкнуть в нерешительности.

— Это всего лишь ворота, — говорит волшебник, прытью опережая понимание.

Она поворачивается к нему. Смотрит с надеждой, но он уже спускается назад по собственным следам, в глазах светится возрожденное упование.

— Конечно… — бормочет он. — Конечно! Это же крепость дуниан!

— И что с того? — Бросает она вниз, не сойдя с груды щебня.

— А то, что ничто здесь не есть то, чем кажется! Ничто!

Конечно.

За считанные сердцебиения он обошел груду битого камня и вернулся черному жерлу ямы. Он останавливается, смотрит вверх на неё, хмурясь и щурясь. Окружающие их руины блещут, сверкают под лучами горного солнца. Они взирают друг на друга через разделяющее их расстояние, обмениваясь не прозвучавшими вопросами.

Наконец глаза его обращаются к её поясу, где пальцы правой руки задумчиво теребят мешочек.

— Да-да, — произносит он нетерпеливо. — Конечно.

 

 

Обновленные, они спускаются в темноту.

Она ещё ощущает панику, холодные иглы страха, однако ход мыслей смягчился, как будто ей выпал отдых по окончании трудного дела. Похоже, что кирри всегда пробуждает неуместные чувства, ведет её душу под углом к обстоятельствам. Пройденные ими тоннели совершенно непохожи на древние обсидиановые чудеса, которые они исследовали в Кил-Ауджасе, но, тем не менее, они такие же. Залы, спасающиеся от солнца. Шахты, погружающиеся в черноту. Могилы.

И вопреки терзающему её ужасу, она ощущает, что ничем не взволнована.

Благословен будь король нелюдей… и останки его…

Они спускаются… уклон невелик. Суриллическая точка выбеливает окружающее пространство до мелких подробностей. Обломки и всякий сор загромождают пол. Стены настолько изглоданы, что Мимара не может не представлять себе визгливые легионы некогда проходивших здесь шранков. Во всём прочем кладка надежна и лишена украшений.

Они просачиваются в недра земли, белой бусиной во тьме подземелья. Воздух остаётся зловонным, разит мертвечиной, старой, засохшей, окостеневшей. Оба молчат. Одни и те же вопросы снедают их души, вопросы, на которые может ответить одна лишь черная бездна. Разговаривать громко, похоже, значит только тратить попусту драгоценное дыхание. Кто знает, какой воздух будет внизу? С какой мерзостью перемешан?

Свет беззвучно оттесняет тьму, открывая изъязвленное и опаленное пространство, буквально сочащееся следами, оставленными колдовством. Что-то вроде ворот, соображает она, замечая железку, некогда являвшуюся частью портала. Они приблизились к своего рода подземному бастиону.

— Они обрушили потолки… — говорит старый волшебник, промеряя взглядом пустоты над их головами. — Но затем всё это было раскопано.

— Что, по-твоему, здесь произошло?

— Дуниане, — начинает он, в несколько возвышенной манере, присущей человеку описывающему видения, явленные его душе. — Они бежали сюда с верхних стен, когда поняли, что их одолевают. Они заперлись в тоннелях под крепостью. Думаю, они обрушили потолки, когда Консульт приступил к этим воротам.

Взгляд её обращается к рытвинам, свидетельствует.

— Безуспешно, — говорит она.

Мрачный кивок сминает бороду. — Безуспешно.

Позади разрушенных ворот тоннели усложняются, помещения становятся скрещениями дорог, открывающимися в новые коридоры. Мимара обнаруживает, что владевшее ею прежде ощущение чего-то колоссального подтверждается. Она каким-то образом знает, что тоннели тянутся дальше и дальше, разделяются и сплетаются, пронизывают корни горы, во всей сложности переплетений. Каким-то образом она понимает, что сплетениям этим назначено преодолевать понимание и отвагу…

Он стоят на пороге лабиринта.

— Мы должны помечать наш путь, — Говорит она старому волшебнику.

Он смотрит на неё, хмурится.

— Это место принадлежит дунианам, — поясняет она.

 

 

Они бредут по замусоренным коридорам, бусинка света ударяется о тьму и протискивается сквозь неё… старый колдун и беременная женщина.

Кил-Ауджас воет из какой-то глубокой ямы в её памяти, терзая безмолвие, все более ощутимо, стискивает грудь той же тяжестью, как и любая гора. Она пытается понять предназначение палат, через которые они проходят… келья за кельей, стены опалены, полы покрыты запекшейся кровью. Пространства сдаются безжалостному свету, прямые уверенные линии, расположены с геометрическим совершенством. Чаще всего палаты разгромлены, содержимое их разбито вдребезги, разбросано по углам. Однако в одной из них обнаруживаются железные стеллажи, какие-то устройства для удержания человеческих тел, выложенные полукругом. Другая оказывается неким подобием кухни.

Волшебник помечает пройденные помещения обугленной кромкой брошенного факела. Неровные, скошенные набок уголки всегда указывают в затаившуюся перед ними неизвестность.

Они проходят ещё несколько палат, застоявшийся воздух оплетен паутиной. Спускаются вниз по полуобвалившейся лестнице, входят в длинный коридор. Полы усыпаны обломками костей и битым камнем.

Она пытается представить себе дуниан. Она слышала рассказы о боевом мастерстве своего приемного отца, о том, что против него беспомощны даже шпионы-оборотни, и потому видит оком своей души Сому в обличье дунианина, пробивающегося сквозь заполненную толпами шранков тьму, вычерчивая мечом невозможные линии в визжащей тьме. Когда образы меркнут, она обращается к образу Колла — последнему лику, который носила тварь, звавшая себя Сомой, вспоминает безумие Сауглиша.

Она удивляется: неужели мерзкое создание Консульта могло спасти её тогда…

— Ничего… — бормочет возле неё старый волшебник.

Она поворачивается к нему – на лице её лишь удивление.

— Ни орнамент