Книга третья подцикла Аспект-Император

Ричард Скотт Бэккер

Цикл Второй Апокалипсис

Книга третья подцикла Аспект-Император

 

ВЕЛИКАЯ ОРДАЛИЯ

 

 

ПРОЛОГ: МОМЕМН

И ничто не было ведомо или неведомо, и не было голода.

Все было Единым в безмолвии, и было оно как Смерть.

А потом было сказано Слово, и Единое стало Многим.

Деяние было высечено из бедра Сущего.

И Одинокий Бог молвил: — Да будет Обман.

Да будет Желание…

Книга Фана

Конец лета, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), Момемн

За всем смятением Объединительных Войн, за всеми трудами материнства и императорского статуса Анасуримбор Эсменет не переставала читать.Во всех дворцах, захваченных её божественным мужем ради покоя и уюта супруги, не было недостатка в книгах. В тенях засушливого Ненсифона она дивилась неяркой красоте Сирро, в знойном Инвиши задрёмывала над изысканной точностью Касидаса, в хладной Освенте хмурилась над глубинами Мемговы. Над горизонтом часто поднимались столбы дыма. Священное Кругораспятие её мужа ложилось на стены, украшало щиты, перехватывало нагие глотки. Дети мужа будут следить за ней Его всеядными глазами. Рабы будут смывать и стирать прочь кровь и краску, а потом заштукатуривать сажу. И там, где предоставлялась возможность, она пожирала всё, что могла из великой классики Ранней Кенеи и многоязычных шедевров Поздней Кенейской империи. Она улыбалась шальным лэ Галеота, вздыхала над любовной лирикой Киана, злилась над назидательными речитативами, обычными в Сё Тидонне.

Однако при всей мудрости и разнообразии этих произведений, все они парили в эфире фантазии. Она обнаружила, что одна лишь история обладала родственной ей природой. Читать исторические труды значило для неё читать о себе в манере сразу конкретной и абстрактной — от донесений поры Новой Древности Императорского двора Кенеи у нее нередко ходили по коже мурашки, столь жутким казалось сходство. Каждый поглощённый ею трактат и каждая хроника обнаруживали те же устремления, те же пороки, те же обиды, ту же ревность и горести. Менялись имена, сменяли друг друга национальности, языки и века, но те же самые уроки вечно оставались невыученными. По сути дела она знакомилась едва ли не с музыкальными вариациями, в различных тональностях разыгранных на душах и империях, уподобленных струнам лютни. Опасность гордыни. Конфликт доверия. Необходимость жестокости.

И над всеми временами властвовал один единственный урок — досадный, и, во всяком случае, для неё — отвратительный и неприглядный…

Власть не сулит безопасности.

История убивает детей слабых правителей.

 

Карканье боевых рогов, так непохожее на протяжный распев рогов молитвенных легло на город. Момемн был охвачен смятением. Подобно чаше воды, поставленной на основание несущейся колесницы, город волновался, трепетал и выплёскивался через край. Ибо скончался Анасуримбор Майтанет, Святейший шрайя Тысячи Храмов. Пульсировали воздушные сердца барабанов фаним, грозили с запада. Имперские аппаратарии и шрайские рыцари спешили защитить столицу — открыть арсеналы, успокоить возбужденных, занять куртины великих стен. Однако благословенная императрица Трех Морей, спешила защитить своё сердце…

Её сын.

— Кельмомас скрывается во дворце… — проговорил Майтанет, прежде чем получить удар от своего убийцы.

— Как? В одиночестве?

Инкаусти в золотых панцирях — прежде приглядывавшие за ней как за пленницей своего господина — ныне сопровождали её как свою имперскую владычицу. Памятуя об осаждавших Ксотею толпах, они предпочли покинуть храм чередой заплесневелых тайных тоннелей в ином веке служивших сточными канавами. Предводитель, рослый массентианин по имени Клиа Саксиллас, вывел их к выходу, расположенному в окрестностях Кампосейской агоры, где обнаружилось, что улицы запружены теми же самыми толпами, которых они стремились избежать — душами, столь же стремящимися к обретению своих любимых, как и она сама.

Повсюду, докуда достигал глаз, мир её состоял из бурлящих людских сборищ, каменных желобов наполненных тысячными возбужденными толпами. Над уличным хаосом высились мрачные и безразличные дома. Отборные охранники Майтанета с боем создали вокруг неё свободное пространство, они трусили рысцой, там, где улицы позволяли это, в других местах бранью и дубинками пролагали путь сквозь потоки и струи несчётных толп. На каждом перекрёстке ей приходилось переступать через павших, — тех несчастных, кто не сумел или не захотел уступить дорогу своей Благословенной императрице. Она знала, что начальник стражи Саксиллас, считает безумием её вылазку на Андиамианские высоты в такое время. Однако служба Анасуримборам подразумевала безумие во имя чудес. И если на то пошло, её требование только укрепило его верность, подтвердило то божественное достоинство, которое, как ему казалось, он заметил в ней в великих и мрачных пустотах Ксотеи. Служить божественной сущности, значило обитать посреди частей целого. Лишь твёрдость в вере отличает верующего от безумца.

Но как бы то ни было, его шрайя мёртв, его Аспект-Император воюет в дальних краях: и вся его верность теперь принадлежит ей одной. Ей, сосуду священного семени её мужа. Ей, благословенной императрице Трех Морей! И она спасет своего сына — даже если ради этого придётся испепелить весь Момемн.

— Он не таков, каким ты его считаешь, Эсми.

И посему охваченная подобающим матери ужасом она неслась по охваченным смятением улицам, кляла и хвалила инкаусти, когда что-то замедляло их продвижение. Среди всех несчастий, перенесенных ею во время затворничества, не было ничего более горького, чем потеря Кельмомаса. Сколько же страж пришлось ей, со слезами на глазах, с комком в горле, трепетать всем телом из-за его отсутствия? Сколько же молитв вознесла она, чтобы рассеять непроглядную тьму? Сколько обетов и в чём принесла? Сколько ужасных видений было послано ей взамен? Сцен явившихся из прочитанных ею ужасных историй о маленьких принцах, удавленных или задушенных… о маленьких принцах заморенных голодом, ослепленных, проданных извращенцам…

— Бейте их! — Взвыла она, обращаясь к стражам шрайи— Прокладывайте дорогу дубинками!

Нами повелевает знание, пусть самомнение считает иначе. Знание направляет наши решения, и тем самым руководит нашими деяниями — столь же непреклонно как хлыст или батог. Эсменет была прекрасно знакома с той участью, которая ждёт князей во времена революций и падения тронов. И тот факт, что империя её мужа рушилась вокруг неё, был ещё одним стимулом, побуждавшим к поискам сына.

Фаним придётся подождать. И было совершенно неважно, оставался ли Майтанет верным её мужу, искренне думала собственная и более коварная душа Эсменет. Значение имело лишь то, что его собственные слуги думали именно так, что они по-прежнему не знали покоя, и что один из них мог найти её сына! Она собственными глазами видела их жестокость — видела, как они убили влюбленного в неё Имхайласа! Она, как и всякая женщина знала, что мужчины склонны делать козлами отпущения других, чтобы унизить их. И теперь, когда Майтанет погиб, кто мог сказать, как его последователи отомстят за него, на каком невинном существе выместят свое горе и ярость?

Теперь, когда Майтанета уже нет в живых.

Мысль эта заставила её дрогнуть, оградиться от круговорота толпы поднятыми руками, увидеть виноградную гроздь, вытатуированную шриальной кровью на сгибе её левой ладони. Она сомкнула глаза посреди смятения, пожелав увидеть перед собой своего маленького мальчика. Но вместо сына увидела почти нагого ассасина-нариндара посреди позолоченных идолов, Святейшего шрайю Тысячи Храмов поверженного у его ног в луже чёрной, словно смола, крови, на которой играли искорки отражений.

Брат её мужа. Майтанет.

Мёртв. Убит.

A вокруг барабаны фаним возмущали сердца…

Момемн повергнут в смятение.

Наконец, наконец-то, они вырвались из ущелий улиц на относительно открытую Дорогу Процессий, и инкаусти инстинктивно перешли на рысь. Никакая всеобщая паника не могла подействовать на знаменитое зловоние Крысиного канала. Андимианские Высоты безмолвно господствовали над Императорским кварталом, её ненавистным домом, чьи мраморные стены блестели на солнце под медными кровлями…

Она лихорадочно огляделась, не увидев ни струйки дыма, ни знака вторжения и вдруг увидела маленькую девочку, рыдающую над женщиной, распростёртой на жесткой брусчатке. Кто-то нарисовал серп Ятвер на опухшей щеке ребенка.

— Мама! Маама-маама-маама!

Она отвернулась, не позволив себе ни капли сочувствия.

Умер Святейший шрайя Тысячи Храмов.

Она не могла думать о том, что сделала. Она не могла сожалеть.

Теперь вперёд, к ненавистному дому. Туда вела её война.

 

Тишина Имперского квартала никогда не переставала изумлять её. Лагерь скуяриев излучал тепло, нагревая воздух. Монументы, изваяния, покрытые чёрными и зелёными пятнами. Причудливые архитравы, вырисовывающиеся на фоне неба. Возносящиеся колонны, замкнутые интерьеры, сулящие прохладу и полумрак.

От этого крики её стали еще более резкими и тревожными.

Кель!

Пожалуйста!

Кель! Нам ничего не грозит, мой любимый! Я — твоя мать, я вернулась!

Я победила!

Твой дядя мёртв…

Твой брат отмщён!

Она не заметила, когда потекли слезы.

Андимианские Высоты высились перед ней, дворцовые крыши, колонны, террасы, яркий мрамор под лучами высокого утреннего солнца, блеск меди и золота.

Тишина… приворожённая к этому месту.

Кель! Кельмомас!

Она запретила инкаусти следовать за ней. Всякий протест, который они могли бы высказать, остался непроизнесённым. Недоверчивой и неверной походкой шла она по мрачным залам Аппараториума. И скорее плыла, нежели шла, настолько был велик её ужас… Надежда, величайшее из сокровищ беспомощных, способность предполагать знание недоступное обстоятельствам. И пока она скрывалась в покоях Нареи, Эсменет всегда могла надеяться, что её мальчик сумел спастись. Подобно рабе, ей оставалось питаться и упиваться надеждой.

Теперь же перед ней оставалась нагая истина. Истина и опустошение.

Кельмомаааааас!

Безмолвие… нутряное ощущение пустоты, овладевающее прежде бойким и бурлящим местом, если лишить его движения и жизни. Ограбленные покои. Тусклые в сумраке золочёные панели, холодом дышат наполненные благоуханным пеплом курильницы — даже сценки, вышитые на шторах кажутся бурыми и, словно осенними. Пятна засохшей крови пятнают и марают полированные полы. Отпечатки сапог. Отпечатки ладоней. Даже контур лица, запечатлённого шероховатой бурой линией. В каждом встречном коридоре искала она бледный отсвет, всякий раз исчезавший при её приближении.

Скорлупа, раковина, понимала она — череп о многих покоях. Её собственный дом.

Кель!

Голос её скреб пустынные недра дома, и силы его не хватало, чтобы породить эхо.

Это яааа!

Они начала поиски в Аппараториуме, поскольку сеть тайных ходов из него проходила через каждую комнату и нишу дворца. Если там было одно место, подумала она… Одно место!

Это мама!

При всей благословенной человечности своего ребенка, она не сомневалась в его стойкости и находчивости. Среди всех её детей, он в наибольшей степени был похож на неё — и в меньшей степени на дунианина. Он обладал какой-то долей крови его отца. Божественной крови.

И проклятой.

Кельмомас!

Ничто не может оказаться настолько отсутствующим — настолько недостающим — как пропавшее дитя. Дети настолько рядом, они скорее здесь, чем там, пальчики их щекочут, они заходятся смехом, смотрят на тебя с бездумным обожанием, лезут к тебе на колени, на бедра, на ручки, их тело всегда здесь, они хотят, чтобы их брали на руки и поднимали, прижимали к груди, которую они считают своим престолом. Пусть хмурятся инкаусти! Пусть не одобряют мужчины! Что им известно о материнстве, об этом безумном чуде, когда вырванный из твоих недр комок, липнет к тебе, вопит и хихикает, и познаёт всё, что можно здесь познавать?

Проклятье!

Она застыла недвижно посреди обысканного ею мрака, напрягая слух, дабы услышать ответ на зов охрипшего голоса. Дальний ропот барабанов фаним едва мог прикоснуться к её слуху. Дыхание её сипело.

Где же ты?

Она побежала по мраморным коридорам, надеясь что он может быть там, ужасаясь тому что он может быть там, задыхаясь, неровно ступая, озираясь по сторонам, только озираясь, но не замечая, и не уставая искать его …

Кель! Кель!

Она летела по дворцу, позолоченному лабиринту, бывшему её домом, — разлетевшаяся вдребезги, обезумевшая, сотрясаемая рыданиями, выкрикивающая его имя игривым мелодичным тоном. Такой-то и застанут её неотёсанные захватчики, осознавала часть её души. Такой фаним увидят Благословенную императрицу Трех Морей — одинокую в собственном дворце, воркующую, визжащую, гогочущую, растерзанную на части оскалившимся миром.

Она бежала, пока нож не чиркнул сзади по её горлу, пока наконечники копий не обагрили её бока. Но она бежала, пока сами ступни её, все стремившееся умчаться друг от друга, не превратились в обеспамятевших от страха беженцев — пока собственное дыхание её не стало казаться зверем, скакавшим рядом, вывалив красный язык.

Кель!

Она упала, не столько споткнувшись, как обессилев. Пол отпустил ей пощечину, ободрал колени — а потом усмирил боль своей бездонной прохладой.

Она лежала, задыхаясь, медленно поворачиваясь.

Она слышала все эти прежние звуки, негромкие голоса придворных и министров, смешки щеголей из благородных родов, шорох нелепых подолов, топот босых рабов. И она увидела его, идущего навстречу к ней, хотя внешность его была ей знакома только по профилю, оттиснутому на монетах: Икурея Ксерия, идущего рассеянной поступью, нелепого в расшитых золотом шелковых шлепанцах, скорее насмешливого, чем улыбающегося…

Резко вздохнув, она подскочила.

Издалека, сквозь вереницу опустевших залов сочились мужские голоса.

Благословенная императрица! Благословенная!

Инкаусти?

Окинув полумрак взглядом, она поняла, что лежит на полу в вестибюле Верхнего дворца.

Эсменет встала, ощущая утомление всем своим телом. Подошла к рядку дубовых ставень, ограждавших противоположную колоннаду, отперла запор, отодвинула одну из секций и, прищурясь, посмотрела наружу на широкий балкон. Возле уютного мраморного бассейна чирикали и ссорились воробьи. Пастельных цветов небо пульсировало обетованием воздаяния и войны. Распростершийся под своей вечной дымкой Момемн пронизывал расстояние своими улицами и домами.

Дымные столпы поднимались над горизонтом

Чёрные фигурки всадников рыскали по полям и садам.

Беженцы толпились у ворот.

Стонали рога, но звали они, или предупреждали, или смеялись над ней, она не знала… да и не смущала себя такими мыслями

Нет … шепнула доля сознания.

В душе каждой матери обитает нечто безжалостное и жестокое, рождённое эпидемиями, бедствиями, сожжёнными детьми. Она была неуязвима; жестокая реальность Мира могла сколько угодно обламывать свои ногти, мечтая вцепиться в неё. Отвернувшись от балкона, она возвратилась в сумрачные недра дворца с какой-то усталой покорностью — словно бы играла в некую игру, но давно уже потеряла терпение. Эсменет не столько утратила надежду, сколько отодвинула её в сторону.

Высокие двери в имперский зал аудиенций были распахнуты настежь. Она вошла, крохотная под взмывшими вверх каменными сводами. Представив себе всю тяжесть, повешенную над её головой, обитавшая где-то в глубине её души сумнийская шлюха, удивилась тому, что это здание могло быть её домом, что живет она под выложенными золотом и серебром потолками, защищёнными Слезами Бога. Небо через отверстие над престолом заливало бледным светом ступени монументального трона. Сухие как дохлые мухи тушки мёртвых птиц усыпали сетку, натянутую высоко над престолом. Верхняя галерея пряталась в резных тенях, внизу блестели полированные полы. Чуть колыхались натянутые между колоннами гобелены — по одному на каждое завоевание её грозного мужа. На краю её зрения сцена понемногу превращалась из чёрной в золотую.

Она подумала о долге, о том, каким образом следует предать смерти шрайских рыцарей, убивших Имхайласа. Она представила себе Нарею и ожидающую её жуткую участь. И ухмыльнулась — с полным бессердечием — представив себе те мелкие жестокости, которыми прежде ограждала себя её собственная робкая и покорная природа.

Более не существующая.

Теперь она будет говорить масляным голосом, и требовать крови. Как это делает её божественный муж.

Благословенная императрица! Благословенная!

Она бесшумно прошла по просторному полу, приблизилась к подножию престола, ограждая глаза от проливавшегося сверху ослепительного света. Престол Кругораспятия казался чем-то, лишь немногим большим своего силуэта…

Она заметила его только перед тем, как наткнулась на…

Своего сына. Своего великого имперского принца.

Анасуримбора Кельмомаса…

Свернувшегося клубком между подлокотников её скромного бокового трона. Спящего.

Грязного звереныша. Окровавленного демонёнка.

Отчаяние преодолело отвращение. Она схватила его, обняла, заглушила рыдания и стоны.

Мамаа …

Мааамоочка…

Эсменет припала щекой к холодному комку засаленных волос. И выдохнула. — Шшш, обращаясь к себе в той же мере, как и к нему. — Я осталась единственной властью.

Взгляд её коснулся неба за Мантией, a с ним вернулась и память о её городе, великом Момемне, столице Новой империи. Дальние барабаны отсчитывали ритм соединившихся сердец матери и сына.

Да сгорит он — этот город.

Пришла на мгновение мысль.

Благословенная императрица Трёх морей плотней обхватила царственные тонкие руки и плечики, прижимая своего плачущего мальчика к самой сердцевине своего существа.

Где ему и положено быть.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Аорсия

Игра есть часть целого, в которой целое отражается как целое. Посему она не замечает ничего существующего вне себя,так же как и мы не замечаем вовне себя ничего большего, чем замечаем.

— ЧЕТВЕРТЫЙ НАПЕВ АБЕНДЖУКАЛЫ

Мы рождены в сплетенье любовников, взращены в оскале родни. Мы прикованы к нашим желаниям, привязаны к своим слабостям и грехам. Нас цепляют крючки, чужие и собственные колючки, загнутые и согнутые, где-то окутанные прозрачными волокнами, где-то сплетённые шерстью обстоятельств.

И они приходят к нам в виде расчесок и ножниц.

— Размышления, СИРРО

ГЛАВА ВТОРАЯ

Инъйор Нийас

 

Нельзя утешить того, кто притворяется, что плачет.

—Конрийская пословица

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Момемн

 

Люди, принадлежа к природе, воспринимают собственную сущность как Закон,

если им кажется, что её ограничивают, и как природу, когда она представляется им буйной и непокорной.

Таким образом, некоторые мудрецы утверждают, что людей от зверей отделяет умение лгать.

— МЕМГОВА, Книга Божественных Деяний

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

 

Аорсия

Вор носит одну маску, убийца носит другую; лицо же, сокрытое ими, забыто.

АЙНОНСКАЯ ПОСЛОВИЦА

Вера — вот имя, что даем мы своим намерениям,

но, взыскуя Небес, должно пребывать нам в слезах, а не тщиться надеждой постичь их.

— Козлиное Сердце, ПРОТАТИС

 

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ишуаль

 

Отец, который не лжет, — не отец.

— Конрийская пословица

Выбирая между истиной, стремящейся к неопределенности, и ложью, желающей стать истиной, люди ученые, как и короли, предпочитают последнюю. Лишь безумцы и чародеи рискуют обращаться к Истине.

— Киррическая (или «Четвертая») Экономия, ОЛЕКАРОС

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Момемн

 

Там нашел его нариндар и убил уколом отравленной иглы в шею за ухом. Весть об этом разошлась по всей Империи, и населявшие её народы с великим удивлением узнали, что Аспект-Императора можно лишить жизни в его собственном саду. За какую-то пару недель гнусное убийство cделалось исполнением пророчества, и никаких действии против Культа Четырехрогого Брата предпринято не было. Весь Мир хотел, чтобы об истории этой было забыто.

—Кенейские анналы, КАСИДАС

О нансурцах сказано, что они боятся своих отцов, любят своих матерей и доверяют собственным отпрыскам, но только пока боятся своих отцов.

Династия Десяти Тысяч Дней, ХОМИРРАС

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Иштеребинт

Ложь подобна облакам — гигантам, вырастающим до самых небес и ярящимся под ними для того лишь, чтобы проходить мимо, всегда проходить мимо. Однако, Истина — это небо, вечное и изменчивое, укрытие днем и бездна ночью.

—Хромой Паломник, АСАНСИУС

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ишуаль

Каким бы ни было сегодняшнее безумие, завтрашний день обязательно подаст ему руку —

—НИЛЬНАМЕШСКАЯ ПОГОВОРКА

Лучше ослепнуть в аду, чем быть безголосым на Небесах.

— ЗАРАТИН, Оправдание Тайных Наук

 

 

ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?

Что предрекал Сесватха.

Анасуримбор Кельмомас II, Белый владыка Трайсе, последний король королей куниюрских, пошатнулся, словно от тяжести нанесенного ему удара.

Ахкеймион пал на колени…

ЧТО Я ЕСТЬ?

Окруженный шумом битвы, он слышал за своей спиной злобные выкрики, ошеломленные возгласы, призывы к бегству ради спасения короля королей.

— Мы потеряли Элеонотские поля! — Прогремел за его спиной чей-то голос. — Потеряли! Всё потеряно! — Кто-то схватил его за плечо, попытался увести назад, прочь от жуткой судьбы. Сбросив чужую ладонь с плеча, он рванулся в сторону побоища…

Сделать что-либо было нельзя, оставалось только умереть.

Он был наделен душой героя. И много раз он скакал впереди своей королевской дружины, заметив слабое место в рядах противника, намереваясь опрокинуть дрогнувшего врага.

Но свершавшееся ныне не было поступком героя.

Ударившиеся в бегство потоки людей невозможно было развернуть в обратную сторону, столь велика была охватившая их паника. Они представляли собой лишь человеческий гребень, венчавший собой волну всякой нелюди, натиск неисчислимых рыбокожих тварей, на чьих лицах лежала печать восторга и ярости. Первый из его собственных родичей промчался мимо короля королей без щита и оружия, пытаясь на бегу избавиться от пластинчатого хауберка. Бегущие позади него, исчезали под рубящим и колющим валом.

Не останавливаясь, Анасуримбор Кельмомас метнул первый дротик в злобный поток, обнажил свой великий зачарованный меч Глимир, и в одиночестве противостал набегавшей волне…

И там, куда ударял он, прославленный клинок не столько разрубал плоть, сколько пронзал её, рассекая мясо и блестящие шкуры, как облачка дыма. Снова и снова выкрикивал он имя своего возлюбленного сына. Снова и снова вкладывал свое сердце в замах Глимира. Шранки падали как скошенные, разливая лужи нечистот, и разваливались на груды дергающихся членов. Земля вокруг него дергалась и ходила ходуном. И какое-то мгновение даже казалось, что он остановил нечеловеческий натиск, развернул хотя бы собственную судьбу, если не судьбы своих людей. Шранки замирали, падали, распадались на части, словно гнилые плоды. Последний король королей усмехнулся простоте, чистоте и тщетности собственного поступка.

Так он и умер. Так! Так! До последнего мгновения оставаясь благочестивым сыном Гилгаоля …

Это произошло, как бывает всегда, слишком быстро, чтобы можно было что-то понять. Из-за спин павших появился вождь шранков, над Глимиром вознесся молот, обрушился, и подогнулись колени…

Шлем слетел с его головы. Анасуримбор Кельмомас рухнул среди мертвецов, ещё не лишившись чувств, но ощущая всё вокруг с некоторым опозданием. Он взирал устремленным к краю небытия взглядом за тем, как росчерки пылающего света перехватили второй удар вождя шранков, превратив эту тварь в дергающуюся визжащую тень. Король королей услышал бормотание гностических заклинаний, и вновь зазвучавший боевой клич рыцарей Трайсе: Жизнь и Свет! …

И Вихрь.

ЧТО…

Игра линий и пятен, тени людей, раскаленный расцвет глубин…

Я…

Руки подхватили его подмышки, и он вознесся над грязью и суетой.

ЕСТЬ …

Вкус золы и крови на губах.

Лик Сесватхи заплясал в уголках неба, суровый, полный ужаса, осунувшийся, утомленный.

Его уносили в безопасное место — он понимал это и скорбел.

— Оставь меня, — выдохнул Ахкеймион, и хотя глаза его смотрели вверх, на старого друга, они каким-то образом видели то, что окружало его, и было за ним.

— Нет, — ответил Сесватха. — Если ты умрешь, Кельмомас, всё будет потеряно.

Как странны они, последние мгновения, проведенные в этом мире. Такие тривиальные — такие мелкие … Даже его друг, прославленный великий магистр Сохонка, нелепо курносый при длинном лице и бороде юнца, редкой, но белой как у отшельника. Он казался обманщиком, дураком-бардом, разодевшимся дабы посмеяться над могуществом и чопорностью своих покровителей…

СКАЖИ МНЕ.

Далекий стон труб присоединился к грому Вихря.

Кельмомас улыбнулся сквозь кровь. — Ты видишь солнце? Ты видишь его свет, Сесватха?

—Солнце садится, — ответил великий магистр.

— Да! Да. Тьма Не-Бога не всеобъемлюща. Боги еще видят нас, дорогой друг. Они далеки, но я слышу топот их коней по тверди небесной. Я слышу, как они обращаются ко мне. Ты не можешь умереть, Кельмомас! Ты не должен умирать!

Ахкеймион внимал этим словам, слышал неслышимое… дыхание непроизнесенных слов.

Отважный король…

— Они обращаются ко мне. Они говорят, что мой конец не станет концом всего мира. Они говорят, что это бремя ляжет на другие плечи. На твои плечи, Сесватха.

— Нет, — прошептал великий магистр.

И с треском разомкнулись небеса, облака пали к земле и унеслись прочь, словно дымок над чашей с благовониями. Свет пролился на землю, убеляющий, ослепительный, оставляющий за своей гранью окружающий хаос битвы.

Проливающийся сквозь …

— Солнце! Ты видишь солнце? Ощущаешь его прикосновение к своей щеке? Какие откровения таятся в простых вещах. Я вижу! Я четко и ясно вижу, каким бестолковым и упрямым дураком был …

Ибо перед ним разворачивался, столь же очевидный, как солнце, список совершенных им глупостей, тысяча оставшихся незамеченными прозрений, откровений, воспринятых как заблуждение. Прочтя его, Кельмомас схватился за тень руки великого магистра.

— И более всех я был несправедлив к тебе. Способен ли ты простить меня? Можешь ли простить старого дурака?

Сесватха склонил чело к королевским перстам, поцеловал бесчувственные пальцы.

— Мне нечего прощать, Кельмомас. Ты многое потерял, многое выстрадал.

Слезы выплеснулись в светлый мир.

— Мой сын…Как по-твоему, он там, Сесватха? Будет ли он приветствовать меня, своего отца?

— Да… — охрипшим голосом проговорил Сесватха. — Как своего отца и своего короля.

И было в сей лжи такое утешение, такой полный забвения отдых, такая волна яростной отцовской гордости. — Не рассказывал ли я тебе, — проговорил Ахкеймион, — о том, что сын мой однажды пробрался в глубочайшие недра Голготтерата?

— Да, — ответил, моргая, великий магистр Школы Сохонк. — рассказывал много раз, мой старый друг.

— Как мне не хватает его, Сесватха! — Вскричал Ахкеймион, глаза его закатывались ко лбу. — Как хотелось бы мне вновь стать рядом с ним.

От парившего над головой блистающего облака отделился силуэт…фигура, полная величия и божественной славы.

— Я вижу его, вижу ясно, — воскликнул король королей. — Он выбрал солнце, чтобы служило ему боевым конем, и едет сейчас среди нас. Я вижу его! Он мчится галопом по сердцам наших людей, пробуждая в них чудо и ярость!

Гилгаоль, Царь Войны, приди к нему и забери… Приди и спаси, вопреки всему.

— Тише…береги свои силы, мой король. Лекари уже близко.

Глаза явившегося бога наполняла ярость, кудри его были, что воинствующие народы, и зубы блистали как отточенные клинки. Корона сверкала на его высоком челе, четыре золотых рога в руках четырёх прекрасных девиц — трофеев войны. Кости и трупы скрывались в морщинах его сурового лика. A плащ его курился дымом подожженных полей.

Гилгаоль, Жуткий Отец Смерти, Берущий без возврата.

Отважный, увечный король…

Он не столько летел к королю королей, сколько рос, становясь все больше и больше, увеличиваясь, и, наконец, закрыв собою Вихрь… заслонив все небо. Пламя гасло и вспыхивало на четырех рогах его венца, струи огня взметались к небу и растворялись в нем. Он распростер руки, и вот… Человек возник между раздвинутых ладоней, новый человек, сияющий как церемониальный нож. Норсирай, хотя борода его была подстрижена и заплетена по обычаю Шира и Киранеи. Странными были его одеяния, оружие его и броня поблескивали металлами нелюдей. Две отрубленные головы были привязаны к его поясу…

Узри сына сотни отцов…

Узри окончание Мира…

— Он говорит… говорит такие приятные вещи, чтобы утешить меня. Он говорит, что один от моего семени вернется, Сесватха — Анасуримбор вернется …

Конвульсивный кашель сотряс тело короля королей, и старый волшебник ощутил освободившиеся в его теле сгустки. Кровавая пена прихлынула к нёбу. Следующий вздох показался ему дымом горящей травы. А потом, наконец, явилась и своего укрытия тьма, и хлынула со всех сторон в его жизнь и зрение.

— И в конце…

Друз Ахкеймион пробудился от собственного крика.

 

Друз Ахкеймион — существо нежное. Хотя Мимара и любит его за это, она все равно отшатывается, если он пробуждается в слезах. Если тяжелая жизнь пробуждает в некоторых склонность расплакаться от обычных воспоминаний, других она наделяет любопытной способностью противостоять всякому страданию. Так у рабов, работающих углежогами, кожа перестает ощущать прикосновения огня и углей, не чувствует более касания пламени.

— Я видел та…— начинает он, но умолкает, поперхнувшись утренней мокротой. И смотрит на неё, ощущая дурацкую потребность поделиться.

Она отворачивается, бесстрастная. Она знакома с жестокостью его Снов — и знает их не хуже любого их тех, кто не является адептом Завета. И всё равно не может заставить себя спросить, в чем дело, не говоря уже о том, чтобы утешить его.

Часть её души забыла, как это случается. Часть, вершащая суд.

И посему она рассматривает горные склоны, пока он берет себя в руки, с деланным любопытством изучая высокие каменные обрывы. Дуниане следят за ними из укрытий в ближайших руинах, два лица, находящихся на периферии взгляда, лишают её покоя своим безмолвным присутствием.

Она, наконец, поверила в то, на чем всегда настаивал Ахкеймион. Она знает, что дуниане видят душу человека за выражением лица точно так, как архитектор видит душу величественного строения за его фасадом. Она знает, что они видят её ненависть, её убийственные намерения — она знает, что каждое произнесенное ею слово на какую-то малость подвигает их к власти над ней…

Это её не смущает, и даже не беспокоит. Всякая хитрость нечестива: они не могут ничего сделать, кроме как обнажить свои души перед Оком Судии. Но и когда молчало Око, она обмерла при виде зла, нависающего над матерями-китихами. Ничто не могло рассеять лютую тень, оставившую свой отпечаток на её сердце. И пусть она не видит, ненависть все равно остаётся.

Вопрос заключался в Ахкеймионе. Что сделает с ним это безмолвное присутствие. Настолько ли ожесточилось его сердце?

Или же долгие труды, наконец, подточили его силы?

Не слишком ли жестко я обращаюсь с ним, малыш?

Небо за вершинами гор на востоке уже превратилось в светоносное серебряное блюдо, однако мир остается мрачным и холодным. Старый волшебник сидит ещё какое-то время, голова его свешивается на грудь, волосы неровными прядями опускаются на колени. Время от времени он всхлипывает — значит плачет. Ей стыдно за него. А какая-то обитающая в её душе мелкая дрянь ещё и насмешничает. Никогда ещё он не приходил в себя так долго.

Она ждет, пытаясь стереть с лица раздражение и нетерпение. И не замечает того, что ладони её сами собой охватывают низ живота — оставаясь там, где им и следует быть.

Как, пытается понять она. Как может она убедить его оставаться таким жестким, каким он обязан быть? Таким сильным, каким он нужен ей.

— Я видел сон… — наконец начинает он хриплым от мокроты голосом. Вздрагивает, словно бы она взглядом швырнула в него что-то острое, затем умолкает, даже не посмотрев в сторону дуниан. — Мне приснились… древние времена, — продолжает он с еще большей решимостью… Взгляд его обращается внутрь, становится ещё более изнуренным, ещё более отягощенным. — Я почти забыл всё это. Видения, запахи, звуки…всё, что исчезает после пробуждения… — Облизнув губы, он уставился на тыльную сторону своей корявой старческой ладони. Это еще одна его слабость: потребность объяснять свои слабости. — Всё кроме страстей…

Наконец она отвечает. — Тебе опять снился Первый Апокалипсис?

— Да, — соглашается он голосом, переходящим в шепот.

— И ты снова видел себя Сесватхой?

Эти слова заставляют его поднять подбородок. — Нет… нет…Я был Кельмомасом! Мне снилось… его пророчество.

Она смотрит на него ровным, выжидающим взглядом.

Нет. Твой отец не безумен. Просто его речи кажутся безумными — даже ему самому!

— Знаю… — начинает он и умолкает, чтобы протереть глаза несмотря на то, что пальцы его грязны. —Я знаю. Знаю, что мы должны сделать…

—Что же такое?

Он оттопыривает губу. — Око…

По какой-то причине это не пугает её.

— И что же?

Какое-то время он внимательно изучает её… скорее даже себя самого.

— Мы должны продолжать свой путь на север, добраться до Великой Ордалии… — Он умолкает, чтобы вздохнуть. — Ты должна посмотреть на него. — Ты должна…ты должна посмотреть на Келлхуса Оком.

Он говорит просительным тоном, как бы уговаривая её принести ещё одну безумную жертву. Но в голосе его присутствует и окончательная усталость, свидетельствующая о том, что, невзирая на упрямство и глупость, он, наконец, пришел к очевидному решению.

— Чего ради? — спрашивает она тоном более отрывистым, чем ей хотелось бы. — Чтобы увидеть то, что я и так знаю?

Хмурый взгляд изумленных глаз.

— Знаешь что?

Самонадеянность не ускользает от её внимания. Так долго сомневаться в собственных словах, в собственной миссии, а потом вдруг, разом, увидеть её с такой ясностью, на которую он даже не мог надеяться — для того лишь, чтобы обнаружить, что она не верит в него.

Она вздыхает.

— Знаю, что Аспект-Император есть зло.

Идиллический горный ветерок подхватил эти слова. Старый колдун открыл от изумления рот.

— Но как ты могла… как ты могла узнать подобную вещь?

Она поворачивается к сидящим над ними дунианам, смело смотрит в их сторону. Оба отвечают ей таким же взглядом, сохраняя полную неподвижность.

— Потому что он — дунианин.

Она видит, что старый волшебник смотрит в её сторону, озадаченный и встревоженный.

— Нет, Мимара, — говорит он основательно помолчав. — Нет. Он был дунианином.

Эти слова внезапно рождают в ней удивительный гнев. Почему? Почему он всегда — всегда! — расстается с монетой своих сомнений? А их у него столько, что Акка мог бы озолотить весь мир, при этом не обеднев.

Она поворачивается к нему с лукавым гневом.

— Нам не обогнать