В современной научной рецепции

 

Ключевые слова: рецепция, Н.В. Гоголь, «Мертвые души», В.А. Воропаев, Ю.В. Манн.

 

Возрождение духовности в современном обществе связано с установлением общечеловеческих нравственных, эстетических, гуманистических и гражданских ценностей. В этой связи особую значимость приобретают вопросы современного прочтения произведений русской классики.

В книге «Гоголь: жизнь и творчество» (1998) В.А. Воропаев раскрывает особенности поэтики Гоголя, осуществляя разбор комедии «Ревизор» и поэмы «Мертвые души». Обращаясь к работам дореволюционных и советских литературоведов, исследователь кратко представляет ретроспективу откликов, рецензий и мнений о «Мертвых душах».

Анализ поэмы Воропаев проводит через соотношение литературных образов персонажей и источников самобытности, на которые указывал сам Гоголь в статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» (1846): это народные песни, пословицы и слово церковных пастырей.

Литературовед утверждает, что, вводя в поэму пословицы, Гоголь мастерски использует заключенный в них смысл, так как в них наиболее полно выражаются «важнейшие особенности национального характера и человеческие качества, одобряемые народом или отвергаемые им»; «в «Мертвых душах» «пословичный» способ обобщения стал одним из важнейших принципов художественной типизации» [2: 30].

Воропаев обращает внимание не только на «пословичный» способ портретного описания главных персонажей (например, Манилов – помещик «без задора», пустопорожний мечтатель – «люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан ни в селе Селифан», или Собакевич – «неладно скроен, да крепко сшит»), но и на то, что «характеры эпизодических персонажей поэмы порою полностью исчерпываются пословицами или пословичными выражениями» [2: 31].

Обобщая значение пословиц в описании портретов персонажей поэмы, Воропаев подчеркивает, что на поэму оказала большое влияние причастность Гоголя к народной философии: «Подлинно народный характер гоголевской поэмы заключается не в том, что в ней обилие пословиц, а в том, что автор пользуется ими в соответствии с их бытованием в народе» [2: 38].

Изучая своеобразие поэтики «Мертвых душ», исследователь отмечает характерность языка художественных ассоциаций, скрытых аналогий и уподоблений, к которым постоянно прибегает Гоголь. «Содержание первого тома он обобщает в маленькой лаконичной притче, сводя все многообразие героев поэмы к двум персонажам» – Кифе Мокиевичу, образ которого «хорошо укладывается» в известное пословичное выражение о «выеденном яйце», и Мокию Кифовичу, этакому сказочному русскому богатырю, сила которого проявляется не должным образом[2: 39]. Именно эти персонажи из финальной притчи поэмы концентрируют в себе важнейшие, родовые черты и свойства других персонажей «Мертвых душ».

Воропаев пишет о Манилове: «Философски-умозрительно – в духе Кифы Мокиевича» [2: 40]. О Собакевиче же замечает, что он подобен Мокию Кифовичу, который не умеет ни за что взяться слегка. По мнению литературоведа, «гротескно-выразительные образы Кифы Мокиевича и Мокия Кифовича помогают оглядеть героев поэмы со всех сторон, а не с одной только стороны, где они мелочны и ничтожны» [2: 40].

Воропаев не согласен с литературоведами советской эпохи, считающими, что Гоголь изначально писал своих персонажей как общество «пародий на людей, ничтожеств, чудовищно далеких от высокого звания и призвания человека» [5: 478]. Он считает, что «герои Гоголя вовсе не обладают заведомо отвратительными, уродливыми качествами, которые необходимо полностью искоренить для того, чтобы исправить человека» [2: 41]. В каждом из помещиков есть качества сами по себе вовсе не плохие и даже не заслуживающие осуждения, например, «богатырские свойства и практичность Собакевича, хозяйственная бережливость Плюшкина, созерцательность и радушие Манилова, молодецкая удаль и энергия Ноздрева» [2: 41]. Но все это, как любил выражаться Гоголь, льется через край, доведено до излишества, проявляется в извращенной, гипертрофированной форме.

В 1988 г. Ю.В. Манн пишет книгу, посвященную исключительно поэтике Гоголя. Она так и называется «Поэтика Гоголя». Поэме литературовед отводит раздел, который носит название «“Мертвые души”. Общая ситуация и «миражная интрига» на эпической почве». В нем он говорит о художественном обобщении, которое отличает гоголевское произведение, о структурных принципах, о контрасте живого и мертвого, о композиции поэмы, о двух типах характеров, так же обращается к сложному, но интересному вопросу о жанре «Мертвых душ».

В поэме Н.В. Гоголь нередко обобщает. Так, в начале произведения читателю встречаются два русских мужика: «Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика…» [3: 6]. Ю.В. Манн замечает: «Cпервых слов поэмы ясно, что ее действие происходит в России, следовательно, пояснение «русский», по крайней мере, тавтологично» [7: 267].

Позже об этом писал А. Белый: «Какие же, как не русские? Не в Австралии ж происходит действие!» [1: 82]. Критик считал, что эта деталь является проявлением главного «приема» «Мертвых душ». У Гоголя находили «ошибку» и в описании времени в поэме. Неизвестно сколько времени провел Чичиков в городе NN, но путешествуя по страницам поэмы, читатель может застать разные времена года: в поместье Манилова тепло, цветут цветы, а у Коробочки, к которой главный герой направляется через какое-то время, погода осенняя.

Особого внимание в книге Манна заслуживает глава «О композиции поэмы». Считается, что первый том «Мертвых душ» строится по одному композиционному принципу. Этот принцип был сформулирован А. Белым так: каждый последующий помещик, которого посещает Чичиков, «более мертв, чем предыдущий» [1: 103]. О верности этого суждения спорят литературоведы. Но если проникнуться атмосферой, царящей в шестой главе поэмы, то появляются такие мотивы, как грусть и печаль, которых не было в предыдущих главах. Поместье Плюшкина некогда было большим и богатым, а сам хозяин добрым и живым, но судьба распорядилась так, что теперь все хозяйство в убытке, помещик не похож ни на бабу, ни на мужика. Только Плюшкину Гоголь дарит прошлое. О других помещиках известно немного.

Говоря о жанровой новизне «Мертвых душ», литературовед цитирует известные слова Л.Н. Толстого: «Я думаю, что каждый большой художник должен создавать и свои формы. Если содержание художественных произведений может быть бесконечно разнообразным, то также и их форма. <...> Возьмем «Мертвые души» Гоголя. Что это? Ни роман, ни повесть. Нечто совершенно оригинальное» [4: 191].

Обобщая аналитические наблюдения, Манн пишет: «“Мертвые души” – новая ступень в развитии типологического искусства Гоголя» [7: 306].

В работе «Постигая Гоголя» в главе «Кто такие “мертвые души”» Ю.В. Манн характеризует героев поэмы, опираясь на собственное восприятие произведения. Помимо помещиков, чиновников и Чичикова, исследователь выделяет еще один образ – образ омута: «Омут – как художественный образ, как сгусток ассоциаций – несет с собой значение беспрестанного движения, но движения по кругу, бесцельного, несвободного, производимого внешней тупой силой». [6: 75] Омут захватывает человека, не дает ему вырваться, и поэтому гибель неизбежна.

Глаза играют значительную роль в описании персонажа. Ведь они – зеркало души. Манн приводит в пример описание Плюшкина: «маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши» [3: 108] и Манилова: «чересчур было передано сахару», «с голубыми глазами» [3: 22]. Исследователь объясняет, почему он сравнил глаза этих героев: «В первом случае глаза еще живы, но это скорее не человеческая, а животная одушевленность, близкая рефлекторным движениям испуганного зверька. Во втором же случае глаза определены по вкусовому качеству – как гастрономический продукт» [6: 77].

Интересен тот факт, что у «большинства персонажей поэмы Гоголь вовсе обходится без описания глаз – словно бы излишних на этот случай» [6: 77]. В описании глаз Собакевича подчеркивается лишь то, каким инструментом природа их сотворила: «большим сверлом ковырнула глаза» [3: 88]. Литературовед утверждает, что такая операция уместнее не на живом человеческом лице, а скорее на деревянной кукле.

В главе «Почему Гоголь повторяет сходные по значению слова» Ю.В. Манн досконально рассматривает гоголевские портреты. Про лицо он пишет: «Слово «лицо» изначально обозначает нечто определенное, личное, даже личностное и, разумеется, сугубо человеческое. Между тем в самой грамматической фактуре этого слова заложена некая безличность и что ли стертость» [6: 114]. Прежде всего, стертость выражается средним родом. Создается некая неопределенность. Затем хорошо ощутимы ассоциации с кольцом и яйцом (округлость, гладкость, законченность).

В книге «Поэтика Гоголя» Ю.В. Манн приводит примеры «ошибок» Гоголя в тексте поэмы, которые заметили литературоведы С.А. Венгеров и А. Белый, и подробно рассматривает композицию «Мертвых душ». Говоря о жанровой новизне произведения, он делает вывод, что «Мертвые души» – это поэма, в которой присутствуют элементы романа. Подытоживая свою работу, Ю.В. Манн подводит черту, говоря о поэме как о новой ступени в развитии мастерства Гоголя.

Итак, если ранее Гоголь интересовал литературоведов как критик крепостничества, то сегодня – как непревзойденный и тонкий психолог и великий русский мыслитель.

 

Литература

1. Белый А. Мастерство Гоголя: Исследование / Предисл. Л. Каменева. М.; Л.: Гос. изд-во художеств. лит-ры, 1934. XVI, 324 с. // Фундаментальная электронная библиотека «Русская литература и фольклор». URL: http://feb-web.ru/feb/gogol/critics/mgb/mgb-001-.htm.

2. Воропаев В.А. Н. В. Гоголь: жизнь и творчество: в помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. М.: Изд-во МГУ, 1998. 127 с.

3. Гоголь Н. В. Собр.соч. В 7 т. М.: Худож. лит., 1985. Т. 5: Мертвые души: поэма. 1985. 535 с.

4. Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого / Предисл. К. Н. Ломунова; Примеч. В. С. Мишина. М.: Гослитиздат, 1959. 487 с.

5. Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М.; Л.: Гослитиздат, 1959. 530 с.

6. Манн Ю.В. Постигая Гоголя. М.: Аспект Пресс, 2005. 206 с.

7. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. М.: Художественная литература, 1988. 413 с.

 

Хавралева О.В.

магистрант группы 27Фм 1306

ФГБОУ ВПО «Тюменский государственный университет»

«Свое» и «чужое»: спор П.Я. Чаадаева и

Ф.М. Достоевского о России

Ключевые слова: тема России,«свое» и «чужое», типология культур, национальная традиция.

В.Н. Топоров в работе «Пространство культуры и встречи в нем» (1989) сказал, что «культура живет и «своим» и «чужим» и в союзе или в столкновении того и другого возрастает на общую пользу», поэтому культура «всегда апеллирует к сопоставлению, сравнению» [6: 535]. Отсюда следует, что о «своем» и «чужом» можно говорить в аспекте типологии культур. Для этого мы обратимся к публицистическим текстам П.Я. Чаадаева – «Философическим письмам» и Ф.М. Достоевского – «Речи о Пушкине».

Чаадаев создавал «Письма» на протяжении 1829-1831 гг., а первая публикация осуществилась только в 1836 г. в журнале «Телескоп». Достоевский же произносил речь на открытии памятника Пушкину в 1880 г., на основе которой опубликовал очерк в этом же году в «Дневнике писателя». Почти полвека разделяют их, однако оба автора говорят об одной проблеме, что позволяет нам судить об эпохе, в которой они жили.

Чаадаев высказывает мысль о том, что мы, русские, «живем, чтобы преподать великий урок миру и великий урок отдаленным потомкам»; он видит нечто особенное в нас как в нации, видит в русских способность изменить мир [2: 326]. Достоевский тоже отмечает следующую способность – «всемирную отзывчивость, всепримирение», и это, по его словам, «главнейшая способность нашей национальности» [1: 130].Что же имели в виду авторы, выделяя нашу нацию среди других?

У всех народов совершенно разные представления о мире, однако в этих представлениях можно обнаружить и много схожих черт. Категории «своего» и «чужого» будут рассматриваться как «правильное» и «неправильное», где «чужое» – на стороне «неправильного» [4: 77]. Для Чаадаева Россия – страна отстающая по сравнению с другими странами, страна, не имеющая истории. Однако Чаадаев пишет как русский о своей стране, глубоко сочувствуя ей, и способен оценить ситуацию со стороны, объективно. Автор способен проанализировать проблему и с точки зрения «своего», и с точки зрения «чужого», где «своим» будет ощущение универсальности собственной нации, а «чужим» – способ смотреть на мир.

Достоевский пишет о Пушкине как о «народном поэте», подразумевая, что Пушкину присуща «всемирная отзывчивость», которая свойственна и всей нашей нации. Также Достоевский говорит, что «способность эта всецело русская, национальная», и Пушкин «делит ее со своим народом», и он – «совершеннейший выразитель этой способности» [1: 130-131]. В гении Пушкина заключается то самое «новое слово», предназначенное народу, чтобы объединить все человечество, так как Пушкин «мог вместить в своей душе чужие гении, как родные», и мог быть «понятен и нашим европейским братьям». Дело в «глубине отзывчивости» Пушкина, благодаря которой происходит «перевоплощение своего духа в дух чужих народов», – это и есть «национальная русская сила», которая стремится к «всечеловечности», и в этом будущее нашего народа: «русский станет братом всех людей, всечеловеком» [1: 148].

Пушкин – это как раз обладатель такого мышления, каким обладал и Чаадаев, то есть способный воспринять «чужое» как «свое», понять «чужое», глядя на него с точки зрения «чужого», научиться мыслить иначе, чем дано при рождении, и тем самым стереть отличительную границу между «своим» и «чужим», объединить их. Значит ли это, что взгляд на русского человека как на «всечеловека» был присущ всем живущим в то время? Или дело только в личном знакомстве Пушкина и Чаадаева? В точках зрения обоих существуют и принципиальные различия, но при этом логика их мысли как носителей единого национального сознания очень похожа.

Чаадаев в своих «Письмах» весьма критично охарактеризовал нашу страну, что, с нашей точки зрения, сделано не без оснований. Вопрос, который волнует Чаадаева – а что у нас «свое»? В его понимании, русские – очень отстающая нация: «…мы составляем пробел в интеллектуальном порядке». Вначале автор сравнивает Россию с другими странами, далее он разбирает явления страны относительно нее самой: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили»[2: 330]. И во всех сферах автор находит противоречия, отмечает, что Россия движется словно бы «вопреки» другим странам. Хотя он признает, что некая высшая цель в русском человеке заключается.

В самом начале мы отметили, что авторы видят в русской нации мировую цель. Мировая цель русского народа – гармонично объединять в себе все народы, стирая при этом границы между «своим» и «чужим». Это и есть «универсализм русских», по словам А.В. Михайлова. Русская нация считает себя универсальной. Михайлов в основе такого мышления видит принцип историзма, который определяет универсализм как, во-первых, «свой интерес, распространяющийся на других», и, во-вторых, «глубокую любознательность к другим интересам» [4: 69]. То есть чтобы познать «чужое», мы должны перенять и чужой метод познания.

В.Г. Белинский в статье «Литературные мечтания» (1834) пишет: «У нас нет литературы: я повторяю это с восторгом, с наслаждением, ибо в сей истине вижу залог наших будущих успехов» [3: 87]. Немецкая литература и философия сильно влияла на наших писателей на рубеже XVIII-XIX вв. и в XIX в. особенно. Известно, что Чаадаев долгое время испытывал влияние философии Шеллинга. С точки зрения Белинского, мы позаимствовали литературу у предшественников, вот почему своей у нас нет. Литература находилась под влиянием античности, эллинизма, на нее давил классицистический канон. И вот на рубеже веков появляется новое историческое мышление, которое позволит литературе обнаружить себя, противопоставить канону: «свое» появится только тогда, когда мы себя осознаем. Для культуры начнется ее внутреннее самораскрытие, она заявит себя как целое, больше никому не подражая и не испытывая влияния.

Как заметил А.М. Панченко, «столкновения культур всегда приводят к диффузии идей, ибо противники хотя и по-разному решают выдвигаемые эпохой проблемы, но это одни и те же проблемы» [5: 42]. Значит, имеет место такой вариант, как взаимное проникновение идей – способов решений одних и тех же проблем: вдруг один из этих способов сработает и на нашей почве?

Для России все еще было впереди: в то время, когда западные культуры открылись и переосмысляли себя, в России произошел «культурный перелом»: она только-только себя обнаружила, «освободилась от риторического типа слова», чем, конечно же, «в культурном плане опередила западную цивилизацию» [4: 78]. Говоря словами Панченко, «…на переломе культура всегда испытывает потребность в самопознании и занимается им» [5: 4]. Для каждой культуры приходит время самореализоваться, а русская литература раньше других выработала реалистический тип творчества. Необходимо, считал Михайлов, «восстановить непрерывность традиции», если восприятие «чужого» совпадает с внутренним переломом культуры [4: 78]. Поэтому самоутверждение русской культуры начинается только в XIX в.

Чаадаев, критикуя Россию за то, что она не создает ничего своего, пишет свои «Философические письма» на французском языке (а на русский их переводит его друг А.С. Норов). Однако у его современников не было сомнений, что пишет их соотечественник; хотя мнения Чаадаева никто не разделил, и даже наоборот: его посчитали сумасшедшим и антипатриотом. Но мы скажем, что человек, который не был бы патриотом, не сумел бы написать подобное, более того, именно настоящий патриот смог проанализировать и охарактеризовать нрав нашего народа, поднимая действительно важные вопросы. В «Письмах» Чаадаева – желание изменить текущий порядок, услышать отклик от современников, потому что проблема эта – не просто проблема одного человека, а каждого человека, всего народа, и Чаадаев стремится проникнуть в ум каждого, кто считает себя русским.

Достоевский обозначил понятие «почвенничество», заключающееся в самосохранении культуры: каждый должен существовать на своей «почве», чтобы не потерять себя; а мы – «исторически оторванное от почвы общество» [1: 129]. Достоевский, наряду с Чаадаевым, замечает, что русский народ в процессе истории отдалился от своего культурного основания. Но полностью отдалиться от него нельзя, пока существует язык, на котором наш народ говорит и пишет. Культура эволюционирует, но хранит «старые ценности, выработанные многовековым опытом поколений», которые «только оттесняются на задний план, но не покидают «вечного града» [5: 203].

Типология мышления русских авторов оказалась схожа с мышлением немецких авторов, несмотря на разность национальных традиций. Вопрос в том, как мы и они смотрим на мир. Смотреть на других мы могли сначала только с точки зрения «своего», отсюда между нациями рождалось непонимание, а чтобы преодолеть это непонимание, мы должны взглянуть на других их глазами, тогда мы сможем и на себя взглянуть иначе, сможем увидеть себя со стороны – в восприятии других. Чтобы судить о «чужом», мы должны судить о нем в категориях «чужого», тогда оно не будет нам казаться непонятным или неправильным. Благодаря этому мы сможем понять, как другие судят о нас. Это показывает, что изначально человек может смотреть на мир и с точки зрения «своего», и с точки зрения «чужого»: вот откуда обнаруживаются типологические сходства. Если таковые сходства есть, значит, несмотря на историческую изменчивость культур, изначально в них уже было нечто общее.

 

Литература

1. Достоевский Ф.М. Пушкин (очерк) / Полное собрание сочинений. Т.26. Л., 1984. С. 129-148.

2. Чаадаев П.Я. Философические письма. / Полное собрание сочинений. Т.1. М., 1991. 798 с.

3. Белинский В.Г. Литературные мечтания (элегия в прозе). / Собрание сочинений. Т.1. Статьи и рецензии. М., 1948. С. 7-91.

4. Михайлов А.В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры. М., 1989. С. 64-86.

5. Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ. Л., 1984. 205 с.

6. ТопоровВ.Н. Пространство культуры и встречи в нем / Сравнительное литературоведение. Хрестоматия. Тюмень, 2011. С. 534-546.