Пионер в эстетике означаемого

 

 

Вот написано: «Здесь искусство». Музей. Лужа. И тебя просят зайти. Зазывают. Но ты не заходи. Там плохой запах. А если зашел, то не верь глазам своим. Обманут.

Искусство не здесь. Оно у тебя дома. Над кроватью. Или во дворе. В театре хлеб не растят. В музее горшки не делают. Программы не составляют. Главное пройти мимо. Не попасться на удочку. На эстетический обман. Рядом с моим домом стоит пионер. Гипсовый. Он играет в горн. И пока он здесь, во дворе, играет в горн, где-то там, в музее, отзывается на зов Родина-мать. Означающее. И все это понимают. И что-то имеет смысл. Дословный. Иевкусовой. Ведь вкус – это случайность дискурсивной практики. След власти. Желание господства над другим.

Буржуазный предрассудок. Пионер – это поверхность мнимости. Вкус- это ты. И ты бросаешь на поверхность взгляд. Ты на нее – свое речевое. Она тебе – немое.

Например, квадрат Малевича. И наоборот. Ты на нее квадрат. Она тебе – поток письма.

4.7. Речевые и неречевые содержания искусства Вот ты, как собака, смотришь на дерево и все видишь. А сказать ничего не можешь.

Слов нет. Но ты говоришь. И это речевое содержание эстетики. Лай.

Вот лист. Он зеленый. А вот рябина. Она красная. Но чем красное отличается от зеленого, нам неведомо. Этого сказать нельзя. Это неречевое содержание взгляда.

Или капуста. Она кислая. А›мед сладкий. Это неречевое знание вкуса. То есть это знание не создается в процессе письма. А вот икона. В ней тоже неречевое содержание. Она для тех, кто не умеет читать. Для неграмотных. То есть существует Бог. И существуют неграмотные. И неграмотного нужно привести к Богу.

И делает это икона. Икона – символ. В ней несказанная красота. А вот слышен колокольный звон. В нем неречевой слух.

Неслыханные вести. Он тоже для необученных письму. А это – «Рождение Венеры».

Живопись. Линейная перспектива, В ней речевое зрение. Структура грамматологии.

То есть вот ты смотришь на «Рождение Венеры» и она тебе кажется чем-то непосредственно данным. А приглядишься и обнаружишь в этой данности письмо.

Запись речи. Она писаная красавица. То, что воспринимается линейно. Из одной точки. И передается другому. Что передается? Текст. То есть суть дела не в «Венере».

И не в перспективе. А в другом, В неречевом тексте. В том месте, откуда все видно. И это место фиксировано. Оно рядом. У картины. На скамеечке. На ней-то фокусники и фокусничают. Вот, есть предметы-символы и перед ними еще есть клеточки. Вторая половина. Пустые места. Их надо заполнять. Заполнил клеточку у предмета-символа, и ты уже культурный человек. А предмет – произведение искусства. А что там на этом предмете, неважно. Дело сделано. Заполнение произошло.

«Венера» – картина. Ее можно наблюдать из клеточки. Из трансцендентной перспективы. Жизнь не картина. Она не наблюдается из этой перспективы. На нее нужно смотреть неречевым взглядом, т. е. одновременно из множества разных перспектив. Без другого. Жизнь и есть все то, что не укладывается в линейную последовательность. Не просматривается насквозь. То есть неречевым взглядом ты видишь косность языка жизни. Упрощенное простое. То, что содержится в неискушенности примитива. Или наивности ребенка. Прямой взгляд рождает предметы, которые существуют в речи-письме. Речь речится, а письмо пишется. Например, ногами. Вот пьяный. Он выписывает кренделя. Вот стол. Но он стоит не у окна. Он в моей речи. Я его записал. Это различенная предметность речи-письма. За ней ничего не стоит. Она ничего не представляет. Речь пуста. И кто-то это скрывает.

Чтобы стереть речь, нужно скосить глаза. Вот ты скосил их и увидел стол, который стоит у окна. И это стояние – не продукт речи-письма. Оно вне линейной перспективы. Неречевое чувство страдает косоглазием наивности. Отсутствием трансцендентной перспективы.

 

 

Катарсис гражданской войны

 

 

Всюду речь. Даже в письме. Ведь письмо – это редуцированный голос. Письменная речь. Речевое чувство вытесняет неречевое. Вторичное замещает первичное. И первичное теперь производится как удвоенное вторичное. Все производ-но.

Появляется нулевое письмо как абсолютная исписанность Мира. Всё – слово. Везде слова. Что дает выход бессловесному? Искусство. Или жизнь. А она примитивна. То есть искусство – это и есть немая речь жизни.

Невербальное слово наивности. Вот стоит человек. Он печален. Но его печаль речевая. А этот радуется. Но его радость деланная. Вторичная. А вторичное блокирует изначальное чувство радости. Не дает ему выхода. И в наших душах появляется что-то страшное. Первобытное. Как граната в боку. Ты повернулся, а она взорвалась. И нужно эту душу освободить от гранаты. Разрядить. Аристотель думал, что лучше всего она разряжается в театре. На представлении того, как брат убивает брата. Жена – мужа. Они там убивают, а ты здесь очищаешься. Становишься благороднее. И это хорошо пока есть реальность. И пока она отличается от представления. Но реальность исчезла. И эстетически стал наиболее совершенен (катарсис гражданской войны.

 

 

Кандинский – это Ленин

 

 

Для того чтобы оживить неречевое чувство первобыта, нужно убить другого. Скосить глаза. Стать примитивом. Или отказаться от предметности. Мне говорят, откажись.

А я сопротивляюсь. Нет. Не отказываюсь. Я хочу быть поближе к поверхности слова.

Подальше от глубины чувства. Вот Кандинский. Он отказался от предметности. А вот Ленин. Он тоже отказался от предметности. Убил другого. В политике. Кандинский – это Ленин в живописи. Но Флоренский Ленина не любил. А Кандинского любил. И они стали друзьями. За что он его полюбил? За разрушение речевых содержаний живописи.

Кандинакий корчился и мычал. А из его мычания складывалась «Композиция № 4». Что на ней изображено? Ничего. А что на иконе? Тоже ничего. Икона – это «Композиция № 4», то есть патовое письмо. Дело не в изображении, а в том, куда оно тебя приводит. К какому состоянию. Например, я люблю паштеты. Я их ем и получаю наслаждение. А кто-то любит Шнитке. А Шнитке – это Троцкий. В музыке. Его слушают и наслаждаются перманентной революцией звуков. И оба эти наслаждения неотличимы на поверхности немой речи жизни.