Были ли декабристы русскими?

Грязь очень прилипчива. Основательно испачкавшись, трудно сразу полностью отмыться: в одном месте соскребешь ее, а потом глянешь в другое, а там она, оказывается, осталась. Духовная нечистота, которая называется ложью, тоже обладает таким свойством.

Мы так основательно извалялись в одном из самых отвратительных видов лжи – в материализме, что нам еще отмываться от него и отмываться. Слишком долго барахтались мы в нем, по уши вымазались. Еще в восемнадцатом веке идеи французских «просветителей» начали проникать в высшие слои русского общества, а в девятнадцатом столетии началось массовое увлечение дарвинизмом, политэкономией, атеистически интерпретируемым естествознанием, а кончилось все самой агрессивной формой материализма – марксизмом. «Основной вопрос философии» был решен раз и навсегда: материя первична, дух вторичен, а кто возразит, тому не поздоровится. Поскольку каждому человеку все-таки свойственно заботиться о своем здоровье, мы не только помалкивали, но иногда и подпевали идеологам, и за 70 лет подпевания их ложь почти стала нашей.

Так бы и барахтались мы в диаматовской и истматовской помойке, воображая, будто строим коммунизм, если бы не одно обстоятельство, которое отец Павел Флоренский выразил всего четырьмя словами: «Зло само себя ест». Ложь – самая чистая разновидность зла, поэтому она тоже неизбежно самоуничтожается. Советское общество, насквозь пропитанное ложью, вступило в период стагнации и сгнило до основания, и тогда инстинкт самосохранения заставил нас возвращаться к правде и, взяв в руки ватку с ацетоном, мы стали смывать со своей кожи кровавый цвет богоборческого социализма. Лицо-то, может быть, и успели оттереть за пятнадцать лет, а если заглянуть в другие места? О, во многих из них взору откроется прилипшая кумачовая краска, какой в двадцатых и тридцатых годах отсвечивали на демонстрациях плакаты «Религия – опиум для народа». В частности, в определении важнейшего для нас понятия «русский» зачастую господствует махровый материализм – здесь духовная составляющая не просто для нас вторична, мы ее вообще не учитываем. Мы понимаем русскость как этническую принадлежность, а ведь что такое этнос? Это гены, ДНК, т. е. материя. Вот ее-то мы и признаем, ею одной решаем национальный вопрос и тем самым обкрадываем самих себя, оставляя в забвении и никак не используя, не включая в контекст нашей философской и гуманитарной культуры драгоценное наследие нашего же собственного мыслителя Николая Яковлевича Данилевского (1822–1885). И получается, что немец Шпенглер и англичанин Тойнби внесли более значительный вклад в развитие его идей, чем российские историки и социологи. Подтверждение поговорки о пророках в своем отечестве? Нет, все то же влияние материализма.

Данилевский по праву может быть отнесен к тем немногочисленным авторам, с сочинений которых начинается поворот к совершенно новому осмыслению того, что мы видим вокруг. Его «Россия и Европа» – первая в истории публикация, в которой совершенно ясно прочитывается идея о дискретности мироустройства, хотя и не в общефилософской формулировке, а в применении к частному аспекту бытия. Но поскольку этот аспект особенно важен, она легко поддается обобщению. Он обнаружил дискретность в такой области, которая считалась образцом непрерывности и плавности в жизни человеческого рода. Идеологи нового времени, а особенно деятели эпохи Просвещения, учили, что человечество движется в едином для всех стран и народов направлении, а именно – в направлении «прогресса», и если какие-то племена отстают от передового отряда европейцев, возглавляющих идущую колонну, то постепенно они их нагонят, и в недалеком времени все люди окажутся у одной цели и между ними не будет никакого различия. Данилевский же доказал, что понятие «человечество» лишено реального содержания и единицей всемирной истории является конкретность, которую он назвал «культурно-историческим типом», а о совокупности всех таких типов можно говорить лишь метафорически, как об абстракции.

Сегодня мы знаем, что видимый мир дискретен во всех своих составляющих, что Бог, создавая его, применял исключительно «цифровые технологии» как самые эффективные. Правда, если бы наши интеллектуалы не были ослеплены безбожием и внимательно прочитали хотя бы первую главу Евангелия от Иоанна, то они давно поняли бы это, ибо Творец не скрывал главного своего секрета и сказал, что все стало быть через Слово, а слово есть дискретная структура, состоящая из отдельных фонем или букв. Но, слыша, они не слышали, и науке пришлось переоткрывать эту истину, которая уже две тысячи лет назад была общедоступной. Первым из ученых, который выдвинул концепцию дискретности, считается Нильс Бор, объяснивший с ее помощью излучение атомов, откуда и выросла вскоре перевернувшая физику и породившая изменившие нашу жизнь современные технологии квантовая теория. На самом же деле эту революционную идею в отношении культуры за несколько десятилетий до Бора выдвинул Данилевский, но он настолько опередил свое время, что его гениальное прозрение осталось почти незамеченным и только потом, трудами уже западноевропейских историков, дискретная «полицивилизационная» модель человечества утвердилась в профессиональной историософии.

Какое отношение это имеет к нашей теме? Самое прямое. Данилевский не просто разбил людской род на отдельные культурно-исторические типы, но и сформулировал законы образования и развития этих типов. Особенно важны два из этих законов, идущие у Данилевского под номерами 3 и 4. «Третий закон» гласит: «Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа». Это, собственно, и есть принцип дискретности, аналогичный постулату Бора о «разрешенных» электронных орбитах, отделенных друг от друга «запрещенными». Но для нашего разговора важнее четвертый закон: «Цивилизация, свойственная каждому культурно-историческому типу, тогда только достигает полноты, разнообразия и богатства, когда разнообразны этнографические элементы, его составляющие, – когда они, не будучи поглощены одним политическим целым, пользуясь независимостью, составляют федерацию, или политическую систему государства».

Для опирающейся на широкую этническую базу государственной системы, обретающей благодаря широте базы полноту и богатство, существует название, которого Данилевский избегает из дипломатических соображений, ибо это название носила страна, в которой он жил, и употреби он это слово, его могли бы заподозрить в шовинизме. Это прекрасное слово – ИМПЕРИЯ. В имперском варианте цивилизация действительно расцветает наиболее пышным цветом и, бесспорно, представляет собой самое красивое и самое плодоносящее коллективное жизнеустроение, которое только возможно в нашем грешном мире. Давая наивысшую оценку многоэтническому государству, Данилевский, конечно же, имел в виду свою любимую Родину, великолепную и могучую Российскую империю, гражданином которой ему выпало счастье быть, но такими же по разнообразию составляющих были еще две настоящих империи – древнеримская и византийская. И там и там огромное количество народностей сплавились в единой державности, и в первом случае все жители, независимо от крови и владения вторым после государственного национальным языком, были «римлянами», а во втором – «ромеями». В Российской же империи все были «русскими». И сплавило их в эту великую нацию общее духовное ядро – основанное на православных нравственных ценностях мировоззрение и правосознание, которое принималось и теми, кто, являясь подданными русского царя, молился Богу в костелах, кирхах или мечетях.

Какой великой страной была Россия, и как проницательно угадал ее замечательный сын Николай Данилевский причину ее силы и блеска! Он не хотел отнимать Россию у любых племен, внесших хоть какое-то маковое зернышко в ее сокровищницу. Всем им он отводил место в братстве, называемом русским народом. Варяги – древние скандинавы, – строившие когда-то фортификационные сооружения Руси и своим примером сделавшие нас нацией бойцов, – разве не стали они русскими? Угро-фины, показавшие нам образец незлобивости и смирения и научившие нас сливаться с природой, – разве они не сделались тоже русскими? А немцы, со времен Алексея Михайловича тысячами приходившие служить России – все эти Беннигсены, Букгевдены, Тотлебены, Бенкендорф и так далее, – что, они недостаточно преданно ей служили, чтобы в итоге назваться русскими? Русский по крови Чацкий сказал «Служить бы рад, прислуживаться тошно» и, вскричав «Карету мне, карету», слинял в Европу, а что мешало ему служить? Либо лень, либо неумение. А вот великий математик Эйлер приехал в Санкт-Петербург из Европы и прославил нашу академию. Кто же из них на самом деле русский?

А вот описание в «Медном всаднике» петербургского наводнения. Александр Первый выходит на балкон Зимнего дворца и видит страшную картину, похожую на ту, какая была недавно в Новом Орлеане.

Царь молвил. Из конца в конец По ближним улицам и дальним В опасный путь средь бурных вод Его пустились генералы Спасать и страхом обуялый И дома тонущий народ.

А вы знаете, кто были эти генералы, взявшие на себя героическую миссию не существовавшего тогда МЧС? Их было два: черногорец граф Милорадович и немец генерал-адъютант Бенкендорф. И что же, мы откажем им в чести именоваться русскими? Данилевский не отказывал.

Какое одичание в сфере, связанной с национальным вопросом, произошло за сто двадцать лет, протекших со дня смерти Данилевского! Как примитивно определяется сейчас русскость и как она этим обедняется! Цвет глаз, цвет волос, папа с мамой и бабушка с дедушкой, этих же цветов, а кто-то уже предлагает использовать и циркуль. Значит, с нашего корабля нам придется ссадить Беринга, Крузенштерна и Беллинсгаузена? Но если бы их ссадили с тех кораблей, на которых они совершили великие географические открытия, умножившие славу России, не было бы этих открытий, следовательно, той славы.

Этнический критерий в определении понятия «русский» неприемлем не только потому, что ставит материю выше духа, но и потому, что он практически бесполезен, ибо никто не знает своих предков дальше третьего, максимум четвертого поколения. Даже дворяне с их родословными ничего не могут гарантировать в смысле чистоты крови, ибо достаточно велика вероятность супружеской измены их бабушек или прабабушек. Судить же об этнической принадлежности по внешнему виду – значит полагаться на воображение и фантазировать. Если итальянца или англичанина еще можно по физиономии отличить от русского, то немца – практически невозможно. Немцы в массе выглядят фенотипически абсолютно так же, как русские, поэтому фашистским шпионам работать в Советском Союзе было очень легко, надо было только в совершенстве овладеть языком. А уж о славянах, вроде поляков, сербов, хорватов, и говорить нечего. Так что, если даже поставить своей целью выделить из многоликого нашего народа тех, чьи генетические корни тянутся к вятичам, кривичам, полянам и древлянам, и только их именовать русскими, то, помимо того что по ее качеству эту немногочисленную труппу вряд ли можно будет назвать нашей элитой, это предприятие принципиально неосуществимо. Определить, кого надо включать в эту касту, все равно не удастся, зато известно, кого не следует в нее включать: «негритоса» Пушкина, шотландца Лермонтова, грузина Багратиона, немца Рихтера, еврея Утесова.

Но если «кровяной» критерий непригоден, то какой же взять вместо него? Сколько ни думай, а лучше того, который предложен Ильей Глазуновым, не найти. Вот его определение: «Русский тот, кто любит Россию».

На первый взгляд кажется, что это «определение темного через еще более темное»: теперь надо разъяснять, что такое «Россия». На самом деле порочного круга здесь нет, ибо тот, кто любит Россию, знает, что она такое. Правда, он понимает это сердцем, интуицией, но Россия является для него не абстракцией, а живой уникальной, ни на что другое не похожей и очень дорогой конкретностью. А раз так, значит, это сердечное понимание можно попытаться выразить словами, хотя это и не очень легко сделать.

Трудность состоит здесь в том, что любовь к России начинаешь ясно ощущать лишь тогда, когда ее покидаешь. Живя в России в окружении всего русского, эту любовь не замечаешь, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Поэтому формулировку Глазунова можно изменить: «Русский тот, кто не может жить вне России». Чего же не хватает ему на чужбине, какие воспоминания мучают его и делают несчастным, почему он тоскует?

Вынужденный эмигрант Петр Лещенко пел в одной из самых пронзительных своих песен: «Я тоскую по русским полям, эту боль не унять мне без них». Но дело, конечно, было не в полях, которые в Румынии, где он доживал свой век, примерно такие же, как у нас. Да что в Румынии: в Джорданвиле, в штате Нью-Йорк, где находится главный монастырь Русской православной церкви за границей, ландшафт до удивления похож на русский, даже травы и деревья те же самые, но попавшего туда русского это ни на секунду не обманет, он чувствует, что это не настоящая

Россия. Даже наоборот, при виде этой имитации ностальгия у него лишь обостряется, как обострилась бы печаль по умершим родителям, если бы сироте предложили жить с похожими на них мужем и женой. Ландшафт сам по себе русскому не нужен, ему надо знать, что этот ландшафт, даже если он похож на китайский, окружен всем остальным, что составляет Россию. Так что же это?

Это прежде всего люди, похожие на него, говорящие и думающие так же, как он. С ними можно спорить, иногда можно их даже ненавидеть, но это свои люди, которых не заменят никакие добряки и умники, если они чужие. У тех и логика другая, и чувства непонятные, с ними всегда надо быть настороже. От своих ты знаешь, чего ожидать, а от тех – нет. Еще одно, без чего русский чувствует себя потерянным, – стихия родного языка. Не отдельные полиглоты должны говорить вокруг по-русски, а абсолютно все – в трамвае, на улицах, в отделении милиции, в суде, в тюрьме, если, не дай бог, придется туда попасть, и не обязательно с ним, а и между собой. Как точно назван этот лучший в мире язык «родным» – он встречает нас в первые часы после рождения, звучит у нашей колыбели, потом в детском саду, в школе… Это – единственная подлинная людская речь, все остальные языки либо собачий лай. Либо мычание коровы. Помните, как удивился Гекльберри Финн, когда они с негром Джимом вплыли на плоту в устье Миссисипи (штат Луизиана, бывшая французская колония) и он услышал, как два человека на берегу разговаривают по-французски? Он спросил негра Джима, что это они говорят не по-человечески – с виду-то вроде люди? Для Тома «человеческим» языком был английский, а для нас он, конечно же, русский и никакой другой, как бы мы блестяще его ни выучили.

Далее идут более сложные, но столь же необходимые нам вещи, и, может быть, самая главная из них – русское правосознание, т. е. представление о том, что хорошо, а что плохо, что допустимо, а что нет, какие поступки соответствуют нормам поведения, а какие неприличны, когда можно говорить, что хочешь, а когда лучше держать язык за зубами.

В юридической науке правосознание определяется как «обычай, регулирующий отношения между индивидом и обществом», и тому обычаю, который принят в России, нельзя научиться по книгам, его надо впитать с молоком матери. В других странах этот неписаный порядок совсем другой, и приспособиться к нему русскому человеку не просто трудно, а зачастую невозможно. Чуждые нравы, чуждые традиции, чуждые правила поведения – как жить с ними? Нельзя, невыносимо, лучше повеситься!

Подобные тебе люди, такая же, как у тебя, шкала ценностей, принятая всеми, согревающее тебя, как пуховое одеяло, журчание русского языка везде и всюду – вот то, без чего ты, русский человек, не можешь жить, а значит, это и есть Россия. Но это же самое есть и сущность того, что Данилевский назвал культурно-историческим типом и что мы сегодня чаще называем цивилизацией. Таким образом, расшифровывая интуитивно понимаемый термин «Россия», мы можем сказать, что Россия есть русская цивилизация, ни на какие другие цивилизации не похожая, которая, согласно третьему закону Данилевского, не может стать своей для кого бы то ни было, кроме нас, а у нас не может быть заменена никакой другой цивилизацией. Соответственно, русским человеком, пусть он будет хоть «негром преклонных годов», является тот человек, который внедрен в русскую цивилизацию.

Кто-то из читателей наверняка заметил, что при разговоре о русском культурно-историческом типе не была упомянута православная вера. Да, она важнее всего, но надо учесть, что православие – не одна из характеристик нашей цивилизации, а первопричина всех ее характеристик. Отличительные черты чего бы то ни было всегда принадлежат миру явлений, а формообразующее начало, порождающее эти явления и придающее им их специфику, находится в мире сущностей, в царстве духа. Таково ядро всякой цивилизации – тип ее религиозности, система ее верований. Ядро русской цивилизации – «русский Бог», а Бог не может быть составной частью цивилизации, ибо она находится на земле, а Бог – на небе. Конечно, выражение «русский Бог» нужно понимать фигурально, ибо онтологически Бог один для всех. Но психологически у разных народов Он разный, поскольку по-разному ими воспринимается, обретает у каждого культурно-исторического типа свой специфический образ, и особенности этого образа определяют особенности соответствующей цивилизации. Ни в какой земной цивилизации, выработанный ею образ Бога не может быть совершенно истинным, хотя бы в силу поврежденности нашего сознания первородным грехом, но всякая цивилизация верит, что именно ее представление о Боге самое правильное. Верим в это и мы, русские. Но верить в истинность своей религии – одно, а обладать религиозной истиной – совсем другое. А обладать ею может лишь тот, кто стоит близко к Богу, имеет с Ним прямую связь, получает от Него подсказки и намеки, выводящие на истину. Существуют ли такие люди, и если существуют, то кто они? Да, они есть, и в нашей русской цивилизации их особенно много. Это – святые. Русские святые суть те избранники, через которых Господь питает нашу цивилизацию живительными духовными соками, а значит, они, как проводники этих соков, более всех других людей пропитываются ими и становятся наиболее адекватными представителями своего культурно-исторического типа. Поэтому идеальными, образцовыми, эталонными русскими людьми являются русские святые. Такими были, в частности, Прокопий Устюжский – по крови немец, Пафнутий Боровский – по крови татарин, Александр Свирский – по крови вепса. Для этих духовных гигантов такие материальные данности, как гены и нуклеиновые кислоты, были даже не второстепенными, а десятистепенными, презренной плотью, которая «не пользу нимало». Они купались в жидком золоте русскости, золотили все вокруг, и без них, единственно по-настоящему русских, не было бы никакой русскости и в нас, грешных. Хочешь узнать, на сколько процентов русский какой-нибудь твой знакомый? Не копайся для этого в его родословной, не измеряй длину и ширину его черепа, а определи, насколько он похож на Сергия Радонежского.

Вернемся, однако, к вопросу, стоящему у нас в заголовке, – были ли русскими декабристы?

…Четырнадцатое декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года. Утро. На плацу разагитированные офицерами-заговорщиками полки. Напряжение достигает такой точки, когда вот-вот должно произойти что-то такое, после чего пути назад уже не будет.

К войскам подъезжает граф Михаил Андреевич Милорадович – выходец из Сербии, всю жизнь служивший России, верный помощник русского царя, проливавший кровь в многочисленных битвах, герой Бородина, потом принявший на себя ответственность за организацию пристойного быта в столице – генерал-губернатор Петербурга. Срывающимся от волнения голосом он обращается к солдатам: «Друзья мои! Вспомните, как мы вместе стояли насмерть за святую Русь, за нашего Государя! Опомнитесь, что вы делаете, на что вас толкают! Не поднимайте руки на Божьего помазанника, не губите свои души!»

И тут к графу подскакивает поручик Петр Каховский. Речь генерала для него острый нож, она может сорвать все задуманное в Северном и Южном тайных обществах предприятие. Каховский выхватывает пистолет и убивает Милорадовича.

Наш по крови Каховский и иноплеменник по крови Милорадович. Их судьбы перекрестились в судьбоносный момент нашей истории. Первый застрелил второго и за это был повешен. По-настоящему рассудит их только Высший Судия, а мы зададим себе только один вопрос: кто из них русский?

Теперь у нас есть уже достаточно четкие критерии. Во-первых, русский тот, кто любит Россию. Во-вторых, русский тот, кто укоренен в русской исторически сложившейся цивилизации, для кого она родная, кто вне ее жить не способен. В-третьих, русский тот, кто по строю своей души похож на русских святых или по крайней мере считает этих святых светочами и старается им подражать. Так какую же оценку дать по этим критериям Каховскому и Милорадовичу?

То, что Милорадович любил Россию, не может вызывать никакого сомнения. Если бы он ее не любил, зачем он проливал бы за нее кровь на полях сражений, рисковал бы утонуть, вытаскивая из бурных вод Невы русских детишек. Включенность его в русскую цивилизацию также очевидна, ибо на своем посту генерал-губернатора столицы России он своей служебной деятельностью содействовал укреплению этой цивилизации. И, наконец, он был православным верующим, почитал Иисуса Христа и всех христианских святых. Надо ли прибавлять к этому что-то еще, чтобы признать его русским?

Ну а что о Каховском? Обсуждать его как личность нет смысла, поскольку такая тоталитарная организация, как масонство, – а практически все декабристы были масонами, – уничтожает личность, заменяет ее «необщее выражение» общим, стадным, искусственно сконструированным. Поэтому надо говорить не о русскости именно Петра Каховского, а о русскости (или нерусскости) всех декабристов вообще.

Любили ли они Россию? Об этом надо судить не по их словам, а по их делам, а их дела говорят о том, что они ненавидели Россию. В самом деле: в тот переломный для ее истории период, когда Александр Первый сначала с «интимным кабинетом», а затем со Сперанским и Государственным советом нащупывал твердолегитимную систему управления страной, чтобы сделать невозможным возврат к «эпохе дворцовых переворотов», и исподволь готовил освобождение крестьян, они не только попытались сорвать эту спасительную для России программу, но и вынашивали планы убийства главного гаранта ее осуществления – царя. Такой же отрицательной получается оценка их русскости и по второму критерию – по степени сродства с тысячелетней русской цивилизацией, с нашим культурно-историческим типом. Выразителем культурно-исторического типа является, конечно же, народ, а как написал о декабристах их великий почитатель Ленин, совершенно не склонный их принизить, они были «страшно далеки от народа». Этой точной фразой все и сказано. Что же касается сопоставления духовного облика декабристов с духовным обликом русских святых, то здесь обнаруживается диаметральная противоположность. Она бросается в глаза уже в свете одного-единственного факта, которого вполне достаточно, а именно того факта, что они собирались поднять руку на Божьего помазанника.

Итак, после уточнения всех определений и учета исторического материала, мы можем дать на поставленный нами в названии статьи вопрос совершенно категорический ответ: какая бы кровь ни текла в жилах тех или иных декабристов, никого из них нельзя считать русским.

Кем же были эти люди?

В нашем языке для них существует очень краткая и выразительная характеристика: выродки.

Ее верность заложена в самой ее этимологии, ибо «выродок» – это тот, кто вышел из своего рода. Декабристы, в большинстве своем родовитые русские, дворяне, сознательно отреклись от своей родовитости, от народа, от государства, от служения отчизне и стали служить силам, мечтающим уничтожить Россию. Если бы их мечтам суждено было сбыться, наша великая страна давно была бы стерта с карты мира вместе с ее уникальной цивилизацией. Но Господь не допустил этого, ибо у Него на Русь возложены надежды, как на Третий Рим, которого врата ада не одолеют до конца времен.

Об этом должны помнить и современные выродки, которых у нас не так уж мало.