История человека, который стал индюком

Один принц сошел с ума и вообразил себя индюком. Скинув с себя одежду, юноша обнаженным сел под стол и отказывался принимать обычную пищу. Он ел лишь овес и обгладывал мелкие косточки.

Его отец, король, созвал докторов со всего света, чтобы вылечить сына, но те ничего не могли сделать. Наконец, к королю пришел один мудрец и сказал: «Я бе­русь вылечить твоего сына».

Он сразу снял с себя всю одежду, залез под стол и, сев рядом с принцем, стал собирать с костей кусочки мяса и зерна овса и класть их себе в рот.

Принц спросил его: «Кто ты такой и что ты здесь делаешь?» Мудрец ответил: «А кто ты такой и что ты здесь

 

делаешь?» Принц ответил: «Я индюк». Мудрец сказал: «Я тоже индюк».

Так эти два индюка сидели вместе, пока не привыкли друг к другу. Как только мудрец это заметил, он намекнул королю, что было бы неплохо принести ему рубашку. Он надел ее и сказал принцу: «По-твоему, индюкам нельзя носить рубашку? Можно, даже если он ее наденет, все рав­но останется индюком». Принц прислушался к его словам и тоже согласился надеть рубашку.

Несколько дней спустя мудрец попросил короля, чтобы ему принесли штаны. Надев их, он сказал принцу: «Ты считаешь, индюку не разрешается носить штаны? Разрешается, и, если он их наденет, все равно останется настоящим индюком». Принц с этим согласился и тоже надел штаны.

Так постепенно, следуя наставлениям мудреца, принц полностью оделся. Затем мудрец попросил, чтобы на стол поставили нормальную человеческую еду. И тогда он взял пищу и стал ее есть; при этом он сказал принцу: «По-тво­ему, индюку нельзя поесть немного хорошей пищи? Мож­но есть лучшую пищу в мире и оставаться настоящим индюком». Принц с этим согласился и стал есть, как все остальные.

Увидев это, мудрец сказал принцу: «По-твоему, индюк действительно должен сидеть под столом? В этом нет никакой необходимости! Индюки могут ходить где угод­но, и никто не скажет ничего против». Принц внял ска­занному и принял совет мудреца. Сначала он вылез из-под стола, встал на ноги и пошел, как все нормальные люди, а затем стал вообще вести себя, как все, забыв о том, что он — индюк.

В этой истории принц регрессировал на раннюю ста­дию младенческого состояния. Он правит детским цар­ством под защитной крышей материнского символа — стола, на котором находится пища, оставленная его забот­ливыми родителями. Он становится упрямым и крайне негативистски настроенным и выставляет напоказ свое несчастье. Из повествования неясно, чем именно была вызвана его регрессия. Нет полной ясности и в том, поче-

му он регрессировал именно на данный уровень. Ясно лишь, что принц поставил себя в зависимое положение от окружающих его людей, при этом явно отвергая их по­мощь. Это классическая ситуация, в которую попадают многие пациенты-психотики.

С точки зрения современного человека поступки муд­реца кажутся психологически невероятно компетентны­ми. Он поступает так, словно прочитал Фрейда и Сирлза (Searls, 1965), возможно, даже труды экзистенциалистов, ибо знание и суждение отходят в сторону в интересах жизни и сопричастности к тому, что происходит. Он рабо­тает неторопливо, конфронтирует немного и проявляет эмпатию, позволяющую принцу выйти из позиции ней­трального наблюдателя и медленно раствориться в сим­биозе с мудрецом, в котором и он сам, и принц считают себя индюками. Только когда был достигнут этот «индюшиный» трансферентный симбиоз, поведение мудреца изменилось: он стал больше интерпретировать, причем его интерпретации были направлены на достижение сепа­рации и индивидуации. Такое поведение прекрасно иллю­стрирует описанные Сирлзом стадии взаимодействия терапевта и пациента в процессе лечения шизофрении (Searls, 1961Ь).

Гибкость «рабочего Эго» мудреца является принципи­ально важной для «участвующего наблюдателя» в концеп­ции Г. С. Салливена. Принимая перенос принца, целитель в то же время берет в расчет отщепленное Эго пациента, находящееся вне психоза, и предлагает непсихотическое Эго для идентификации с ним. У принца развиваются два переноса: первый — инфантильная фантазия об индюке; второй — исходящий от зрелого Эго, которое у него все-та­ки существует. Мы можем назвать это непсихотической частью Эго. С помощью этого более зрелого переноса мудрец пытается изменить наказывающее «индюшиное» Супер-Эго и таким образом дать выход находящимся под запретом импульсам и расширить диапазон возможного отношения Эго к реальности.

Рассказ о смелом опыте мудреца, который подстроился к трансферентным нуждам принца, подводит нас к следу­ющей теме — контрпереносу. Эмпатическое вхождение

 

мудреца в роль — это регрессия его «рабочего Эго» на поль­зу терапевтическому процессу. Не так давно возник боль­шой интерес к работам Джона Розена, который применял такой же подход к неконтактным пациентам, находя­щимся в состоянии острого психоза («прямой анализ»). Так, например, Розен мог играть роль «Бога-отца», вклю­чаясь в религиозные галлюцинации психотического паци­ента, крича, убеждая и управляя его вниманием. Сами по себе такие действия не могли существенно повлиять на лечение, однако способность терапевта входить в роль является важной составляющей эмпатического резонанса с регрессивными потребностями пациента.

Существует огромный соблазн начать с допущения, что перенос — процесс односторонний. У пациента происхо­дит перенос на терапевта, а тот по инерции, словно дверь, которую пнули в сердцах, выместив на ней свой гнев, отражает весь процесс пациенту, следуя одной из рекомен­даций Фрейда. Фрейд говорил, что терапевту следует

«...во время психоаналитического лечения брать в при­мер хирурга, отбрасывающего в сторону все свои чувства и даже человеческое сострадание и направляющего все свои душевные силы к одной цели — сделать операцию как можно искуснее... Эмоциональная холодность анали­тика создает для обеих сторон самые благоприятные условия...» (1912Ь, р. 115).

«Врач должен быть непроницаем для своих пациентов и, как зеркало, не показывать им ничего, кроме того, что они показывают ему» (1912Ь, р. 118).

Признавая тот факт, что аналитикам недостает хирур­гической точности, Фрейд в 1910 году впервые употребил термин контрперенос, открывавший новые возможности для расширения границ психоаналитического понимания.

«Другие нововведения техники касаются личности врача. Теперь мы стали осознавать существование "контрпере­носа", появляющегося у врача благодаря воздействию пациента на бессознательные чувства врача, и не далеки от того, чтобы предъявить врачу требование, что он дол-

жен распознавать и одолевать этот контрперенос... Вся­кий психоаналитик успевает настолько, насколько допус­кают его собственные комплексы и внутренние сопро­тивления, и мы требуем поэтому, чтобы он начал свою деятельность с собственного анализа и непрерывно его углублял по мере увеличения его клинического опыта» (1910а, р. 144-145).

Здесь надо, однако, привести и другое его известное замечание: «...главным барьером для самоанализа является контрперенос».

И только намного позже (1918) основной задачей пси­хоаналитического образования стал учебный анализ у дру­гого аналитика. Фрейд понимал, что бессознательное ана­литика аффективно возбуждается в процессе восприятия и «считывания» переноса пациента. В этом отношении история контрпереноса похожа на историю переноса: сначала его наличия просто не предполагали, затем его заметили и рассматривали в основном как сопротивление. Только уже после Фрейда контрперенос, наряду с пере­носом, начал рассматриваться как важный инструмент лечения. И действительно, поиск и прояснение смысла контрпереноса, а также его использование стали, наверное, одними из самых больших творческих достижений в пси­хоанализе и психотерапии со времен Фрейда. Понятие контрпереноса позволило совершить переход от узкой ин­дивидуальной интрапсихической психологии к чрезвычай­но сложной психологии двух индивидов, изучающей ре­зультаты взаимодействия двух психических реальностей.

Психология двух взаимодействующих персон

Еще до смерти Фрейда возник интерес к психологии двух взаимодействующих людей. В. Райх (Reich) писал:

«И, наконец, неправильно понимать основное правило психоанализа так, что аналитик должен оставаться для пациента непроницаемым экраном, на который тот прое­цирует перенос, и предполагать, что терапевт по своему поведению всегда напоминает только некое подобие

 

неодушевленной мумии. В таких условиях могут "рас­таять" лишь очень немногие пациенты, а значит, неиз­бежно потребуются искусственные, неаналитические средства. Нет никаких сомнений, что к агрессивному пациенту следует подходить иначе, чем к пациенту-мазо­хисту, а к гиперактивному истерику — иначе, чем к чело­веку, находящемуся в депрессии; что терапевт изменяет свою установку по отношению к пациенту соответствен­но ситуации, коротко говоря, терапевт не ведет себя невротическим образом, даже если он сталкивается с соб­ственными невротическими проблемами» (1933, р. 139).

Хайманн (Heimann, 1950) сделала шаг вперед, рассмат­ривая контрперенос в качестве основного средства пони­мания пациента, а не только как сопротивление такому пониманию. Когда этот шаг был сделан, контрперенос повторил путь переноса. Сандлер с соавт. (Sandler at al., 1970) кратко описали нововведение Хайманн следующим образом:

«Бессознательное аналитика "понимает" бессознатель­ное пациента. Эта глубинная связь проявляется в виде чувств, которые аналитик испытывает по отношению к пациенту в своем контрпереносе... [Аналитик должен] сдерживать разбуженные чувства, а не давать им разрядку [как, впрочем, и пациент], подчиняя их аналитической задаче зеркального отражения... аналитик может осо­знать возрастание своих эмоционально окрашенных реакций на пациента, которые сразу нельзя связать с по­верхностным содержанием его ассоциаций, но которые все же указывают на определенную роль, которой паци­ент бессознательно наделяет аналитика. Таким образом, осознание аналитиком своих реакций может открыть дополнительную возможность понимания бессознатель­ного пациента» (р. 85).

Приблизительно в это же время Литтл, работавшая с пациентами, способными к глубокой регрессии, утвер­ждала, что перенос и контрперенос — две стороны одного феномена: «Контрпереноса следует бояться и избегать не больше, чем переноса; фактически его нельзя избежать,

можно лишь заниматься его поисками, чтобы в какой-то мере им управлять и, по возможности, использовать» (Little, 1951, р. 40).

определение контрпереноса и его формы

Совершив этот краткий экскурс в историю, попытаемся дать предварительные определения и прояснить смысл феномена контрпереноса. В самом строгом смысле это перенос терапевта, своего рода дополняющая часть к переносу пациента на терапевта. Контрперенос — это бессознательная склонность терапевта смещать свой эмо­циональный интерес со значимых людей и с прошлых переживаний на личность и образ пациента. Бессозна­тельный перенос терапевта на пациента наносит ему максимальный вред главным образом тогда, когда он яв­ляется продолжением невроза переноса. В качестве невроза переноса он подразумевает (как это бывает у па­циента) сопротивление осознанию материала и — прямо по определению — отыгрывание со стороны терапевта. Поскольку образ терапевта, сложившийся у пациента, менее нейтрален, чем образ пациента в глазах терапевта, у последнего нет нейтрального фона, помогающего ему в проверке реальности и интерпретации. Кроме того, разные формы контрпереноса могут зависеть от самых разных факторов. Далее мы кратко охарактеризуем эти формы контрпереноса, а затем исследуем каждую из них более основательно.

1. Эмпатический контрперенос. Терапевт бессознатель­но придает форму и усиливает существующие и/или по­тенциально возможные черты своей личности в ответ на трансферентные требования пациента. Например, терапевт может слишком верить паранойяльным жало­бам пациента на всемирную несправедливость или все больше следовать настойчивому желанию находящегося в пограничном состоянии пациента видеть в нем бездон­ный источник любви и понимания. Менее явными могут быть злость и раздражение терапевта, вызванные пове­дением пациента, который бессознательно добивается, чтобы его отвергли и бросили.

 

2. Уникальный контрперенос. Существует изначально
неблагоприятное сочетание черт личности психоте­рапевта и пациента, которое вызывает существенное
«встроенное» сопротивление проработке основных
трансферентных конфликтов пациента. Так, неразре­шенные гомосексуальные проблемы терапевта могут
привести к появлению у него затруднений и страха
в работе с пациентами-гомосексуалистами. У терапевта
с неразрешенной проблемой подросткового бунта могут
возникнуть трудности с установлением ограничений для
импульсивных пациентов или пациентов с упорным
отыгрыванием. Терапевт с заметными склонностями
к мазохизму может получать бессознательное удовле­творение от чувства вины при работе с пациентами
с ярко выраженными садистическими чертами.

3. Ситуационный контрперенос. Ситуационный контр­
перенос определяют два характерных элемента: особые
личные обстоятельства терапевта и особенности данного
терапевтического окружения и культуры. Следует учиты­вать влияние на терапевта существенных изменений в его
личной жизни и профессиональном развитии. Все эти
изменения в той или иной степени длительны и прехо­дящи (это случаи болезни, смерти, вступление в брак,
рождение детей, изменение целей в профессиональной
сфере). На аналитика могут оказывать влияние установки
и взгляды терапевтической среды на психотерапию, ре­
грессию и длительность лечения, а также общее куль-
туральное отношение к психоаналитическим методам
лечения.

4. Характерологический контрперенос. Характерологи­ческие факторы — это прежде всего общее мировоззрение
и установки терапевта, не связанные с отношением к ка­кому-либо конкретному пациенту. В большой степени они
основываются на остаточных элементах переноса тера­певта, а также на его темпераменте. Именно эта область
определяет характерный уровень толерантности аналитика к стрессу и фрустрации, соотношение оптимизма и пессимизма, а также его компетентность и степень про­фессионального интереса.

перенос, контрперенос и реальность

Винникотт употребляет термин объективный контрперенос. «Объективный контрперенос — это ответная реакция люб­ви и ненависти аналитика на реальную личность и пове­дение пациента, основанная на объективном наблюдении» (Winnicott, 1947, р. 195). Хотя этот феномен отчасти подпа­дает под категорию «эмпатического контрпереноса», Винникотт подчеркивает реалистический и адекватный аспект реакции терапевта — такая реакция на данного пациента возникла бы у большинства людей. Называть такие реакции контрпереносом — значит в какой-то мере вносить путаницу, ибо на пациента ничего не переносится. Соглашаясь с тем, что терапевт может реагировать «реа­листично», мы одновременно утверждаем, что далеко не все происходящее между пациентом и терапевтом является, строго говоря, переносом. Свободное употребление поня­тия контрперенос приводит к тому, что само это понятие становится запутанным и расплывчатым, особенно если рассматривать контрперенос одновременно как некий барьер и как ключ к пониманию особенностей психодина­мики переноса пациента. Перенос включает в себя довле­ющее, эмоционально окрашенное воздействие прошлого на актуальное восприятие реальности. Реалистичные реак­ции — влияние реальной действительности на способность человека к восприятию и формированию осмысленных суждений. Точно так же можно противопоставить «про­живание» и вызванное переносом «отреагирование». Эти понятия противоположны друг другу; в противном случае понятия «рост», «развитие» и «реальность» имеют мало смысла.

ЭМПАТИЧЕСКИЙ КОНТРПЕРЕНОС

Эмпатический контрперенос не оставляет равнодушным ни одного человека, увлеченного психоаналитическим процессом — процессом, который выманивает из укрытия перенос во всех его осязаемых и живых проявлениях. Психотерапия испытывает судьбу тем, что заставляет нас жить на самом острие эмоциональных переживаний.

 

Бессознательно мы примериваем на себя и играем многие роли, полностью или частично проживая их; причем эти роли нам приписывают пациенты, и часто мы начинаем играть эти роли прежде, чем их осознаем. Терапевт испы­тывает некое удовольствие, подстраиваясь под трансферентные потребности пациента.

Чтобы предоставить пациенту возможность для проек­ции, терапевт должен обладать определенными личностны­ми качествами. Одна довольно наблюдательная женщина как-то заметила, что она никогда не смогла бы овладеть моей профессией. «Ваша работа — это мой симптом!» — сказала она, имея в виду свою склонность поддаваться и уступать желаниям других людей. Реакции контрпереноса отвечают эта роль «участвующего наблюдателя» (Sullivan, 1954), а так­же умение входить в роль и исполнять ее (Sandler, 1976). Терапевт всегда проявляет известную степень такой подат­ливости до того момента, пока не осознает ее; однако по­добное осознание может появиться далеко не сразу. Посколь­ку не только у пациента, но и у терапевта интегративные процессы продолжаются и после завершения терапии, воз­можно, только лишь после расставания с пациентом мы в состоянии ясно осознать те роли, которые мы бессозна­тельно играли и интуитивно интерпретировали.

использование эмпатического контрпереноса

Бывает трудно сказать, какие реакции переноса будут вербализованы и осознаны, а какие — нет. Терапевт часто испытывает серьезное усиление контрпереноса (от кото­рого он может прийти в отчаяние), пока наконец не насту­пит некоторое облегчение, связанное с возможностью вербализовать и понять его содержание. Например:

После нескольких месяцев терапевтического лечения у пациентки появилась тенденция все оспаривать и предъ­являть претензии. В чрезвычайно резкой форме она оспа­ривала любое замечание и любую интерпретацию, наста­ивая на том, чтобы я объяснял свои мотивы, подходы, цели и намерения. Считая, что на это не стоит тратить время сеансов, она заваливала меня длинными и подроб-

ными письмами, требуя, чтобы я наметил план лечения и стал более активным и открытым. Она стала часто зво­нить мне по телефону с такими же просьбами. Получалось так, будто я оказался пациентом, а она — в некотором смысле деятельным терапевтом, постоянно осуществля­ющим интервенции. Произошла смена ролей, или, в дру­гих терминах, в представлении пациентки объект и само­репрезентация поменялись местами.

Хотя я постоянно старался сохранять сочувствую­щую, тактичную, но при этом нейтральную позицию в исследовании ее поведения, я все больше и больше начинал думать, что не смогу с ней работать. Меня пугали ее нападки, ее постоянное «сканирование» (я не мог даже моргнуть, не услышав затем ее замечания или коммен­тария), и я чувствовал себя так, словно в ее власти нахо­дится не только мой рассудок, но и мое тело. Слово «отвращение» не будет слишком сильным определением ощущения, сопровождавшего мои открытия в те редкие моменты, когда мне как терапевту удавалось избегать чувства вины и быть честным с самим собой.

Дальше произошло то, что я меньше всего предпо­лагал, а именно: последовал ее трогательный рассказ об ужасной болезни матери, начавшейся, когда пациент­ка была еще подростком. Тогда произошла смена ролей. Мать требовала, чтобы дочь стала ее личной сиделкой и помогала ей в отправлении ее интимных физиологи­ческих функций. Она должна была следить не только за мочеиспусканием и деятельностью кишечника, но и менять вагинальные свечи, а нередко и мыть гени­талии матери. Пациентка заново переживала отвраще­ние, беспомощность и непереносимое чувство давления и эмоциональной переполненности. Затем я осознал, что в течение нескольких недель в своем поведении по отношению ко мне она словно была больным, на­полненным смертельным страхом материнским телом и постоянно изображала свои прошлые переживания, вынуждая меня выполнять те же функции и испытывать те же чувства, которые были у нее по отношению к матери.

 

Как терапевты мы не предлагаем себя сознательно для таких ролей; в какой-то момент просто оказывается, что мы их играем, а затем, если повезет, понимаем их. Огромное значение для понимания сущности переноса имеет то, что это понимание вытекает из нашего опыта, а вовсе не из абстрактных идей.

ненависть в контрпереносе

Винникотт (Winnicott, 1947) делал акцент на той роли, которую играет ненависть в контрпереносе, особенно в процессе лечения пациентов-психотиков. Поскольку проекция является основной защитой психотиков, посто­янная перегруженность деструктивными фантазиями и им­пульсами приводит к тому, что они видят подобные каче­ства в терапевте. Следовательно, терапевт постоянно испытывает побуждение вести себя таким образом, что па­циент истолковывает его поведение как проявление силь­ной неприязни или даже ненависти. Пациент начинает провокативно тестировать терапевта, постепенно ослабляя его способность отвечать своим неимоверно возрастающим требованиям и в конце концов вызывая у терапевта насто­ящие чувства неприязни и ненависти, которые он вынуж­ден подавлять.

Женщина, страдающая паранойей и склонная к сверх­точным детальным описаниям, считала, что я говорю в основном неверные вещи, и часто обвиняла меня в пол­ном ее непонимании. Она так часто обвиняла меня в пси­хологической бестактности, что я не переставал изум­ляться тому, что она все еще продолжает у меня лечиться. Она высмеивала мои привычки, манеру одеваться и об­становку у меня в кабинете. Она делала пренебрежи­тельные замечания о людях моего социального круга, и было совершенно ясно, что эти замечания относятся и ко мне, и к моей семье. При этом она часто приходила в ярость по поводу моих прошлых оплошностей, за кото­рыми она буквально «охотилась», и постоянно была готова освежить мою слабую память, перечисляя факты моих упущений и нарушений профессиональных обязан-

ностей. Мои малейшие попытки проанализировать ее по­ведение вызывали у нее регрессивные паранойяльные состояния, когда она яростно обличала мою неспособ­ность заботиться о ее благополучии и учитывать ее чув­ствительность к стрессам.

Не считая этих обвинений, имеющих явную цель раз­рушить мое чувство профессиональной компетентности, она редко думала обо мне. После нескольких лет лечения у пациентки не возникло ни малейшей романтической увлеченности моей личностью, и, следуя собственным путем, она продолжала себя «анализировать». Несмотря на все мои усилия понять психодинамику такого поведе­ния (что было совсем нетрудно, ибо у нее в прошлом было много повторяющихся травматических событий, а ее род­ственники страдали нарушениями психики: ее отец был по меньшей мере пограничной личностью, а мать ис­пытывала периодические приступы психоза), несмотря на «вызывание духов» из своего прошлого (всех бесконеч­но терпеливых учителей, владевших искусством работы с сильно нарушенными пациентами) и несмотря на свое желание участливо относиться к страдающему человеку, я стал в конце концов испытывать злобу к этой женщине. Несколько лет такого лечения привели к тому, что я все чаще стал осознавать, что иногда я ненавидел ее по-настоя­щему и получал огромное удовольствие и облегчение, когда она пропускала сеанс. Я продолжал с ней работать прежде всего потому, что она продолжала приходить на сеансы (что никогда не прекращало меня изумлять), а также пото­му, что в ее жизни происходили существенные перемены к лучшему.

Однако враждебность изматывает, и в какой-то мо­мент мой нарциссизм не выдержал. Я дал волю своей ненависти, вкладывая ее в интерпретации ее ледяного холода; при этом я чувствовал, что мне все равно, примет она их или нет. У меня было не меньше прав на суще­ствование, чем у нее. Я добился прежде всего внутренней сепарации от нее. Если я не мог вылечить ее «эмпатически», это вовсе не означало, что я виноват. Именно такой сепарации пациентка до сих пор не могла достичь в отношениях со своей психотической матерью.

 

Возможно, как раз из-за отсутствия чувства вины в мо­ем изменившемся отношении к пациентке я с удивлением обнаружил, что, оказывается, она прислушивается к мо­им словам. Она подчеркнула, что я оказал важное влия­ние на ее способность выносить тяготы жизни, и, расска­зывая о своем несчастном детстве, объяснила, почему ей было необходимо пренебрежительно от меня отстра­няться и защищаться от привязанности. Она оживила в моем контрпереносе свое ощущение необходимости выдерживать жестокие удары судьбы в надежде на исце­ление своих больных психозом родителей. Я стал ее бес­помощным детским Я, когда она отыгрывала роль своей отстраненной психотической матери, высокомерной женщины, которая защищала себя от ощущения страш­ного несчастья, унижая других. Но, в отличие от нее, я себя вылечил и нашел возможность для сепарации, не испытывая чрезмерного чувства вины.

Моя болезненная психологическая одиссея имеет отно­шение к глубинному желанию многих тяжело нарушенных пациентов: если они исцелят отчаявшуюся трансферент-ную фигуру терапевта, в которой отразился собирательный образ родителей и их израненного детского Я, то тогда есть надежда на исцеление их самих. После описанного выше периода терапии я обнаружил, что моя ненависть к этой женщине существенно ослабла. Появилась глубокая неж­ность, а вместе с ней стало возрастать эмпатическое терпе­ние. Такой же процесс (но еще более интенсивный) затем повторился в психике пациентки и вызвал важные измене­ния. Она обнаружила свою любовь к родителям, которую она в отчаянии скрывала в детстве, чтобы переносить ледяную атмосферу царящего дома психоза. Это привело к тому, что она идентифицировалась с агрессором.

В таких случаях, когда степень ненависти превышает допустимый эмоциональный предел, легко похоронить все неприятные чувства. Терапевт не может терпимо относиться к наличию у себя ненависти к пациенту; в такие моменты стоит задать себе вопрос: «Если я испытываю такие чувства, то зачем продолжать работать с этим па­циентом?» Или еще лучше: «Почему бы мне не найти

другой подход в своей работе?» Но, когда негативный пе­ренос и контрперенос оказываются под контролем, эта яв­ная ненависть вытесняется и в пациенте, и в терапевте.

В процессе любой аналитической психотерапии могут оживать все ранние инфантильные способы агрессивной защиты. Терапевт — не вычислительная машина, действу­ющая исключительно на основе логических операций. Способность чувствовать — одно из главных достоинств терапевта, которое должно постоянно в нем присутство­вать. Вспомним замечательную фразу Винникотта о том, что «мать ненавидит ребенка задолго до того, как ребенок начинает ненавидеть мать, и до того, как он узнает, что мать его ненавидит» (Winnicott, 1947, р. 200). Винникотг считал, что терапия будет неполной, если пациент никогда не придет к пониманию того, что пришлось вынести тера­певту ради поддержания терапевтического процесса. Без такого понимания, полагал Винникотт, пациент «в ка­кой-то мере находится в положении ребенка, который не в состоянии понять, чем он обязан своей матери» (1947, р. 202). Отсюда становится ясно, что при такой психотерапии терапевт платит определенную цену за то, чтобы понять пациента. Нейтральное отражающее зер­кало известной метафоры Фрейда превращается в про­цессе лечения тяжело нарушенных пациентов в зеркало Алисы из сказки Льюиса Кэрролла: пациент совершает прыжок и «приземляется» на нашей эмоциональной тер­ритории, вызывая у нас удивление, изумление, оцепенение и, возможно, удовольствие.

уникальный контрперенос

В основе уникального контрпереноса лежит легко актуали­зирующаяся взаимосогласованность трансферентных по­требностей пациента и терапевта. Такой контрперенос является одним из источников тупиков или ухудшений в терапии, ибо его разрешение таит в себе потенциальную угрозу для душевной организации терапевта, который либо не может осознать сопротивления контрпереноса, либо отвергает его, избегая сталкиваться с болезненными по­следствиями собственной терапии.

 

Это осложнение в отношениях переноса-контрпере­носа часто привлекает к себе внимание, если включает отыгрывание сексуальных чувств, выступающих в каче­стве сопротивления интерпретации переноса и его разре­шению. Обычно это очень грустные для обоих участников истории.

Молодая, довольно красивая женщина-модельер, обла­дающая приятными манерами, жаловалась на усилива­ющуюся тревогу, неспособность сконцентрироваться и наркотическую зависимость. Кроме того, ее мучило на­вязчивое промискуитетное поведение. После нескольких месяцев лечения у мужчины-терапевта она решила, что все эти симптомы у нее ослабли. В основном ее мысли и чув­ства были заняты идеализированным ею терапевтом, ко­торого она посещала трижды в неделю. Ее терапевт, муж­чина, недавно расторгнувший свой крайне неудачный брак (к тому же имеющий длинную череду неудачных отно­шений с женщинами), также оказался под сильным влия­нием этого идеализированного отношения пациентки.

Когда пациентка стала явно выражать свое страстное желание, чтобы психотерапевт ее обнимал, утешал и пе­речислял все свои прошлые неудачи в попытке добиться безусловной любви, он постепенно стал подчиняться ее желаниям. Сначала это были нежные и продолжительные объятия в конце сеанса, но вскоре пациентка и терапевт вступили в сексуальные отношения во время сеанса. Затем терапевт и пациентка перенесли свою страстную любовь из лечебного кабинета в другое место; между ними возникла постоянная связь. Одновременно тера­певт продолжал лечить пациентку (и, как обычно бывает в таких случаях, перестал брать у нее плату за лечение).

Прошло немного времени, и пациентка обнаружила, что идеализированный ею терапевт является слабым и зависимым и не способен сделать ее счастливой. С воз­вращением всех прежних симптомов она стала себя чувст­вовать еще более несчастной.

В данном случае эротизация служила прикрытием бо­лее глубоких проблем, связанных с дефицитарностью в материнско-детских отношениях. Эти проблемы повлекли

за собой фрагментирующую депрессию в терапевтической проработке. И терапевт, и пациентка использовали эроти­ческое влечение для защиты от невыносимой и пугающей печали и грусти, порожденных событиями прошлого и на­стоящего. Кроме того, определенную роль в истории жизни пациентки сыграла ее депрессивная психотическая мать, которая делала странные лесбийские предложения дочери, когда та была ребенком. Ведущая гетеросексуальность стала защитой от этих страшных детских пережи­ваний, а также от сопровождающей их депрессии.

Консультируя этот клинический случай, я направил пациентку к терапевту, который умел работать с такой формой сопротивления депрессии и понимал необходи­мость переживания печали для того, чтобы примириться с прошлым. Первый терапевт отказался принимать учас­тие в консультации, однако обратился за помощью к сво­ему собственному аналитику. Важно отметить, что второй терапевт также не был защищен от сексуальных чувств, вызываемых этой пациенткой, которая воспроизводила в переносе свое прошлое и свои способы справляться с тревогой. Но различие между ними заключалось в том, что второй терапевт не отреагировал на эти чувства, а стремился распознать их внутри себя, чтобы понять переживания пациентки.

Перенос пациентки в этой новой для нее терапевти­ческой обстановке был чрезвычайно болезненным. Соб­лазнив своего терапевта, она столкнулась бы с угрозой его потери, ибо он оказался бы в ее глазах таким же ранимым и не заслуживающим доверия (как ее соблазня­ющий отец). Она боялась, что неудачная попытка соблаз­нения приведет к потере любимого объекта и она будет покинута, поскольку чувствовала уверенность только в отношениях, основанных на сексуальности.

Это пример неблагоприятного навязчивого эротизи­рованного переноса, требующего от терапевта глубокого понимания самого себя, чтобы справиться со скрытыми переживаниями горя и печали.

Однако может иметь место и совершенно противо­положное соотношение.

 

Женщина в течение многих лет проходила терапию, прорабатывая с терапевтом первичные травмы раннего детства, нарциссизм и чувство инфантильного всемогу­щества, а также многие другие проблемы, непосредствен­но связанные с периодом раннего детства. Все эти про­блемы действительно существовали, и работа с ними принесла пациентке реальную пользу, однако после завер­шения этого удачного лечения оказалось, что она по-преж­нему сталкивалась с трудностями в отношениях с мужчи­нами. Тогда она обратилась к другому терапевту, который прежде всего сконцентрировал свое внимание не на материнско-детских отношениях, а на сексуальных чувствах по отношению к мужчинам и чувстве соперничества по от­ношению к женщинам. Она вспомнила, что многие из этих проблем возникали в процессе прежнего лечения, но тогда зрелая сексуальность не заняла центрального места в ле­чении. (Другая пациентка первого терапевта также сталки­валась с подобными трудностями.)

избегание негативного переноса

Часто проблемой, связанной с контрпереносом, является неспособность терапевта выдерживать прямое воздей­ствие негативного переноса. У таких терапевтов постепен­но складывается практика, состоящая главным образом из благодарных пациентов. Такие терапевты проявляют исключительную поддержку, необычайно расположены к телефонным разговорам с пациентами и к предоставле­нию дополнительных сеансов. Они редко указывают па­циенту на свойственную ему агрессивность и даже стара­ются вести себя таким образом, что пациенту трудно испытывать злость. Плата за терапию у таких аналитиков может быть чрезвычайно низкой; они позволяют пациенту долго не оплачивать анализ, нередко вызывая у того чув­ство вины и желание раздражать такого великодушного терапевта. Иногда, если профессия пациента связана с психологией или психиатрией, терапевт может рекомен­довать его кому-то как специалиста, создавая тем самым зависимость его заработков от своей доброй воли. Тера-

певт может попасть под влияние потворствующего, идеа­лизирующего переноса, ошибочно считая, что поддер­живающая, заботливая и эмпатичная атмосфера создает «корректирующий эмоциональный опыт». Такие факты обычно понятны сторонним наблюдателям — друзьям пациента и коллегам терапевта, наблюдающим подобные истории на протяжении многих лет. Любые, даже очень тактичные замечания в адрес такой терапевтической пары обычно легко вызывали к жизни непроработанный нега­тивный перенос.

Существует множество возможных форм такого иска­женного взаимодействия, но точное их число неизвестно. Помимо того, что о случаях такой «рассогласованности» не всегда сообщается, они не всегда осознаются, что не поз­воляет оценить даже их относительное количество и час­тоту. Однако именно тупиковое состояние психотерапевти­ческого процесса может послужить аналитику указанием на то, что в сложившейся ситуации он избегает негативного переноса (хотя терапевт может считать, что для этого есть другие причины).

ситуационный контрперенос

Этот вид контрпереноса связан со спецификой ситуации или обстановки, в которой протекает терапевтический процесс и которая в значительной степени его опреде­ляет. К таким ситуациям относятся, в частности, изме­нения в жизни терапевта: его болезнь, смерть значимых для него людей, любовь и вступление в брак, рождение детей и ключевые этапы его профессионального разви­тия. Кроме профессиональной позиции самого терапевта, существуют и общие установки профессиональной среды, в которой терапевт работает.

неудачи в лечении, фантазии о спасении и мазохизм

В определенные ключевые стадии ра