Глава 28. Основные выводы по Писаниям

 

Проанализировав третью часть канона еврейской Библии во всем ее многообразии, мы можем вспомнить тезис Донна Моргана о том, что она представляет собой своего рода «диалог» с двумя первыми частями, Торой и Пророками, имевший место в контексте послепленного иудаизма (Morgan 1990). На самом деле вопрос о том, до какой степени контекст должен влиять на интерпретацию данных текстов, остается спорным. С уверенностью можно говорить лишь о следующем: (а) иудаизм в ту эпоху занимал маргинальное положение в условиях иной господствующей культуры; (б) контекст, в котором появились книги раздела «Писания», существенно обогатил творческую мысль евреев. Для того чтобы понять суть раздела «Писания», очень важно помнить об этих факторах. Столь широкий набор текстов отражает богатое разнообразие жизни и веры, не только допускавшееся в иудаизме послепленного периода, но и ставшее необходимостью. В то время в иудаизме, хорошо это или плохо, не существовало целого ряда институтов, таких, например, как монархия. Не обладал абсолютной властью над общиной и Храм. Следовательно, книги раздела «Писания», появившиеся в это время, отражают многочисленные попытки правдиво описать и придать определенный смысл жизни общины, причем все они равны по своей значимости и ни один из голосов так и не стал доминирующим, заглушив остальные. Подобный плюрализм – очень важная характеристика третьей части канона, особенно для современных христианских интерпретаций, когда самые разные обстоятельства толкают

Церковь к единению в стремлении преодолеть сбивающее с толку разнообразие. (Пятикнижие тоже вобрало в себя несколько разных тенденций, присущих разным «источникам»; разнообразие характерно и для пророческих книг: Книги Исайи, Иеремии и Иезекииля представляют собой не просто разные, но, возможно, соперничавшие друг с другом интерпретаторские традиции.)

Из–за столь богатого литературного разнообразия, отражающего различные настроения внутри общины и разные интерпретаторские традиции, очень трудно сделать общие выводы по третьей части канона. Тем не менее я рискну выделить три особенности, которые, на мой взгляд, характерны в той или иной мере для всех книг раздела «Писания».

1. Джек Майлз в своем любопытном «биографическом» описании Бога Ветхого Завета обратил внимание на относительную «пассивность Бога» в последних библейских книгах по сравнению с ранними книгами (Miles 1995). По его мнению, после драматической развязки Книги Иова Бог вмешивается в земные дела гораздо меньше. Затем Майлз очень загадочно характеризует Бога:

 

 

Во всех этих книгах Израиль сам заботится о собственной жизни. Элохим и Яхве все еще почитаемы, но их дом перемещается на небеса. От них почти не ожидают участия в земных делах. Закон Саваофа кодифицируется и переписывается, но гарантом его исполнения становится именно человек. Ежегодно воспроизводится религиозное действо, основанное на эпической истории отношений Израиля с его богами

(Miles 1995, 401).

 

 

Говоря об «Элохиме», «Яхве» и «Саваофе», Майлз имеет в виду всех «богов», удалившихся с арены человеческой жизни. По его мнению, в Песне Песней «мирской дух делает маргинальным не только Израиль, но и самого Бога» (там же, 405). Книга же Руфь подтверждает и укрепляет это «новое веяние»:

Таким образом, порой гнетущее молчание Господа Бога скрыто за все растущим шумом и гамом человеческой жизни. Бог молчит в Книге Плач Иеремии, Книгах Екклесиаста, Есфирь и в Книге Даниила. К счастью, он продолжает всего лишь молчать и в Книге Притчей Соломоновых, Песне Песней и в Книге Руфь. Его молчание не приобретает никакого нового импульса и не становится оглушительным. Он совершенно беззвучен. Взаимоотношения Бога с человеком уже никогда не достигнут накала, описанного в последних главах Книги Иова (Miles 1995, 405–406).

 

Майлз, к его чести, не позволяет собственным представлениям о Боге влиять на восприятие текста. Он признает, что в Книгах Ездры, Неемии и Хроник

 

 

внезапно, словно лишенная способности двигаться, пришвартованная к берегу лодка, покачивающаяся вперед–назад на поднимающихся волнах, мы снова оказывается захваченными историческим повествованием. Господь Бог снова занимает почетное место, хотя теперь Он скорее побуждает к действию, нежели действует сам. Его «возвышенные помышления», воспетые в псалмах, напоминающие о Его связи с физическим миром, теперь объективируются, присваиваются каждому члену общины. Эти помышления облекаются в форму письменного закона, о соблюдении которого все приносят клятву и под которым некоторые записывают свои имена. Ближайшие соседи относятся к Израилю враждебно, но и они признают, что нет бога, кроме Господа Бога Израиля. Так же поступает и царь Персии. Неемия ездит туда и обратно, постоянно находясь между Иерусалимом и Сузами, столицей Персии. На смену сынам Израиля в земле обетованной пришло мировое еврейство

(Miles 1995, 406).

 

 

Майлз шутливо называет Неемию «первым днем в спокойной жизни Бога»:

 

 

Несмотря на то, что Неемия – мужчина, он обладает всеми качествами Премудрости, появившейся на заре творения. В его самосознании чего–то недостает. Он более склонен сначала действовать, а потом размышлять о содеянном (если вообще размышлять). Он склонен обращать внимание на грех только после того, как тот совершен. Он становится воином лишь вынужденно. Во всех своих действиях он всего лишь возвращается к тому, чем его Создатель был во времена великих войн. Неемия не божество. Он не сын Бога. Но он – совершенное отражение, подобие, псевдовоплощение юного Яхве Элохима

(Miles 1995, 406).

 

 

Вовсе не обязательно одобрять художественный способ выражения Майлза, чтобы сделать важные выводы из его наблюдений. Действительно, в книгах третьей части канона отношение Израиля к Богу, считавшемуся центром исторической активности, сильно изменилось. Судя по всему, как отметил Джейкоб Ньюзнер в своей работе по истории иудаизма периода Второго Храма, по мере смещения иудаизма из центра политической жизни на периферию Бог Израиля проделал тот же путь (Neusner 1973). Книги Писаний, в отличие от Торы и Пророков, гораздо больше склонны к рефлексии, нежели к рассказу о непосредственной божественной активности, к описанию удаленности, в противоположность непосредственному вмешательству ГОСПОДА, как это последнее многократно описывается в более ранних текстах. Подобное дистанцирование было характерно для иудаизма, занимавшего в то время маргинальное положение. То же самое можно отметить и в отношении христианства, попавшего в условия, когда непосредственное вмешательство часто принимает форму благочестивого предрассудка:

 

 

Мне не нужно ни видений, ни пророческих озарений, ни внезапно приподнятой завесы, ни ангелов, ни разверзшихся небес, лишь избавь от замутненности мою душу

(Croly 1982, 482).

 

 

Конечно, подобные настроения не характерны для Книги Даниила, поскольку ее автор переживал видения и, возможно, пророческие озарения. Но это лишь еще одно напоминание нам о сложности и разнообразии текстов, не признающих упрощения. В одном Майлз, безусловно, прав: в поздних книгах еврейского канона наивность древних еврейских преданий не получает особой поддержки.

2. Все это позволяет Майлзу заключить: «Наконец–то евреи начинают сами заботиться о собственной жизни» (Miles 1995, 401). Не имея возможности положиться на «прямое вмешательство» ГОСПОДА, как это делали их прославленные предки, евреи были вынуждены сосредоточиться на человеческой истории, на выборе и ответственности людей, наделенных верой, отвагой и свободой. Если текст Писаний говорит о размышлении и поиске, если Бог Писаний вдохновляет, но не действует, то люди вынуждены действовать сами, на свой страх и риск. Лучший пример человека деятельного, образец еврейской общественной активности, вне всяких сомнений, – Есфирь. О ней Ричард Хоуард пишет:

 

 

Я узнал, что именно люди, а не ГОСПОДЬ, спасали евреев. Поэтому и удовольствие от чтения Книги Есфирь – это было удовольствие узнать о том, что существует сила, не зависящая от политики, вроде силы, описанной в литературе премудрости, хотя некоторые и могут считать ее литературой глупости. Эта сила простым и чудесным образом выставляет на передний план и являет взору личность – бедное, беззащитное и все же, как оказывается в конце концов, непобедимое человеческое тело… Эта история намного проще, древнее, примитивнее. Это не просто история о храброй женщине, спасшей еврейский народ. Она напоминает, откуда–то из глубины бессознательного, о неоспоримой силе человеческого тела, которую невозможно спрятать за художественным описанием

(Howard 1989, 416–417).

 

 

Есфирь, конечно, идет на крайнюю степень риска. Но за Книгой Есфирь следует Книга Даниила, в которой, напротив, евреям напоминают о тщетности «какой–либо человеческой помощи» (Дан 11:34).

Начиная с Книги Даниила история становится по преимуществу человеческой историей. Как показал Герхард фон Рад, предания об активной роли человека в истории появляются у Израиля очень рано (von Rad 1966, 166–204). Но теперь, по мере того как ГОСПОДЬ становится еще более далеким и таинственным, сфера человеческой ответственности и возможностей значительно расширяется. Более того, беспокойный Иов превращается в провозвестника появления еврея нового типа. Подчеркивание роли человека в персидский период – решающий момент в описании тех событий, когда все зависит от Кира и ему подобных (см. Ис 44:28; 45:1, Дан 1:21; 6:28; 10:1; многократно в Книге Ездры; 2 Пар 36:22–23; преемники Кира упомянуты в Книгах Аггея, Захарии, Даниила и Ездры). Конечно, можно заметить, что уже во времена Моисея, вместо постоянного «Я, Я, Я», в Ис 3:10 Бог говорит: «Я пошлю тебя к фараону» (курсив мой. – В. Б.). Если обратиться к Новому Завету, то можно обнаружить, что Иисус из Назарета, «подлинно человек», безусловно, наделенный качествами, присущими «подлинно Богу», называется «воплотившимся словом». Таким образом, значимость человеческой воли не является исключительной характеристикой книг, входящих в третий раздел еврейской Библии, однако, поскольку Бог находится в тени, выражается в них наиболее ярко. Третья часть канона – очень важное свидетельство о пути, идя по которому верующие евреи, равно как и многие после них, становятся основными действующими лицами собственной истории.

3. Наконец, мне хотелось бы показать, почему Пс 1 может считаться введением не только к Книге Псалмов, но и ко всей третьей части канона. При этом, учитывая разнообразие входящих в эту часть книг, следует помнить, что любое подобное предположение всегда остается лишь предположением. В Пс 1 ясно и недвусмысленно говорится о преимуществе изучения Торы и следования ей как единственному источнику жизни и благополучия. В этом псалме противопоставлены праведник, следующий предписаниям Торы и поэтому преуспевающий, и грешник, пренебрегающий Торой, который будет за это «разметан ветром» в день суда. Главная идея этого псалма, берущая корни в девтерономической богословской традиции, заключается в том, что послушание Торе порождает свою особую «сферу влияния» (Koch 1983, 79). В качестве некой отправной точки я хотел бы обратиться к тезису Герхарда фон Рада о том, что Второзаконие и связанная с ним интерпретаторская традиция восходят к учению левитов, чья традиция Торы противопоставлена более элитарному учению ааронидов (von Rad 1953).

Влияние девтерономическо–левитского учения Торы легко прослеживается в литературе послепленного периода, вершиной которой по праву считается Книга Ездры, «учителя закона Бога небесного» (1 Езд 7:12, Неем 8:7–8). Основной принцип послепленного иудаизма можно сформулировать следующим образом: верность учению Торы как основа преуспевания, зависящего от Бога небесного.

Бесспорно, именно эта идея послужила основой для создания окончательной версии Книги Псалмов (Miles 2000, 318–336). Более того, те же мотивы пронизывают Книгу Притчей и Книгу Иова, хотя в Книге Притчей речь скорее идет о премудрости, нежели о Торе. Однако, как показал Вайнфельд, Тора и премудрость не так уж сильно отличаются друг от друга: и та и другая основывают свое понимание реальности на принципе «поступок–следствие» (см. Втор 4:7–8) (Weinfeld 1972). Более того, Книга Иова пытается бороться с подобными идеями, критикуя учение Торы и литературы премудрости.

Заканчивая анализ раздела «Писания», можно предположить, что девтерономическо–левитские представления Пс 1 действительно сильно повлияли на входящие в этот раздел книги. Книга Даниила, без сомнения, сильно отличается по структуре от 1 Пс, Книги Притчей и Книги Иова. Однако можно выделить три объединяющие их черты.

(а) В Дан 1 Даниил изображается евреем, полностью соблюдающим предписания Торы, отказывающимся нарушить хотя бы одно из правил, касающихся ритуальной чистоты.

(б) В Дан 4:27 Даниил наставляет вавилонского царя в терминах пророческой традиции Завета.

(в) Самым важным оказывается тот факт, что в молитве Даниила (гл. 9) Тора называется центром веры и надежды Израиля:

 

 

А у ГОСПОДА Бога нашего милосердие и прощение, ибо мы возмутились против Него и не слушали гласа ГОСПОДА Бога нашего, чтобы поступать по законам Его, которые Он дал нам через рабов Своих, пророков. И весь Израиль преступил закон Твой и отвратился, чтобы не слушать гласа Твоего; и за то излились на нас проклятие и клятва, которые написаны в законе Моисея, раба Божия: ибо мы согрешили пред Ним. И Он исполнил слова Свои, которые изрек на нас и на судей наших, судивших нас, наведя на нас великое бедствие, какого не бывало под небесами и какое совершилось над Иерусалимом. Как написано в законе Моисея, так все это бедствие постигло нас; но мы не умоляли ГОСПОДА Бога нашего, чтобы нам обратиться от беззаконий наших и уразуметь истину Твою

(Дан 9:9–13).

 

 

Тору нельзя назвать объектом основного внимания в Книге Даниила, хотя, безусловно, размышления о ней лежат в основе данной литературы.

В традиции Книг Ездры, Неемии и Хроник верность Торе считается необходимым условием для жизненного благополучия. Герхард фон Рад выделил несколько групп наставлений, оформленных как комментарии на древние тексты, призывающие к послушанию, прежде всего – к послушанию Торе (von Rad 1966, 267–280). Показательно, что почти все эти поучения вкладываются в уста левитов.

Следовательно, я хотел бы высказать предположение, что основное внимание Ездры–книжника и основная линия интерпретации в Книгах Хроник тесно связаны с девтерономическо–левитским учением Пс 1 (von Rad 1962, 347–354). Более того, автор 2 Пар делает кульминацией своего произведения, так же как до него Девтерономист, восхваление Иосии, ставшего воплощением верности Торе и идеально соответствующего описанию Пс 1:

 

 

Когда вынимали они серебро, принесенное в дом ГОСПОДЕНЬ, тогда Хелкия священник нашел книгу закона ГОСПОДНЯ, [данную] рукою Моисея. И начал Хелкия, и сказал Шафану писцу: книгу закона нашел я в доме ГОСПОДНЕМ. И подал Хелкия ту книгу Шафану… Когда услышал царь слова закона, то разодрал одежды свои… Прочие деяния Иосии и добродетели его, согласные с предписанным в законе ГОСПОДНЕМ, и деяния его, первые и последние, описаны в книге царей Израильских и Иудейских

(2 Пар 34:14–15, 19; 35:26–27).

 

 

Переход от заключительных ремарок о царе Иосии (2 Пар 35:26–27) и описания разрушения Иерусалима (36:15–21) к обещанию, записанному во 2 Пар 36:22–23 оставлен без каких бы то ни было комментариев, так же как и параллельный ему переход в 4 Цар 25:1–21. Тем не менее очевидно, что эта традиция мыслит именно в категориях Торы, считая ее дверью в будущее, так что учение Ездры, следующее за обетованием 2 Пар 36:22–23, звучит вполне предсказуемо, хотя в целом эти книги принадлежат к двум разным традициям. Таким образом, по моему мнению, раздел «Писания» обрамляют Книга Псалмов, Книга Притчей и Книга Иова в начале, и Книги Даниила, Ездры и Хроник – в конце. Все они фокусируются на Торе как ключе к будущему.

Я не хочу приписывать такого внимания к Торе пяти свиткам Мегиллот. Тем не менее, если слово «Тора» понимается не как «Закон», даже не как «заповеди», а как «всестороннее наставление», то даже пять свитков превращаются в текст, благодаря которому маргинальная община может осознать себя как народ ГОСПОДА.

Итак, благодаря своей сосредоточенности на Торе книги третьей части канона призваны сформировать и поддерживать существование общины с весьма определенной идентичностью. Этические идеи и образы, пронизывающие эти тексты, порой противоречат общепринятым, из–за чего община, постоянно противодействующая давлению господствующей культуры, иногда выглядит неловко в глазах остального мира (Neusner 1987). В той мере, в какой Церковь на Западе, будучи отделенной от государства, должна заботиться о противопоставлении себя миру воинствующего потребительства, эти тексты mutatis mutandis [23]могут снова оказаться ей полезными для утверждения в мире собственной индивидуальности и обычаев, как это было раньше, во времена библейского иудаизма.

 

Глава 29. Вместо заключения

 

Анализ библейских текстов, произведенный в предшествующих главах, показал сложность процесса, в результате которого Библия обрела форму и содержание, запечатленные в ее «окончательной версии». До сих пор многие составляющие этого процесса ускользают от нашего внимания. Его сложность связана, прежде всего, с огромным множеством людей, определявших развитие веры, как в Древнем Израиле, так и в период формирования иудаизма в его современном виде. Более того, эти люди действовали в очень разных исторических обстоятельствах, отвечая на различные вопросы веры со многих позиций и придерживаясь разнообразных точек зрения. Результатом этого сложного процесса неизбежно становится текст, которому недостает последовательности. Более того, некоторые грани этого текста кажутся чрезвычайно проблематичными, способными задеть чувства современного читателя. Этот текст, со всей его странностью в значительной своей части, был оставлен без каких–либо ревизий, которые, на наш современный взгляд, могли бы «решить» проблемы, не поддающиеся какому–либо удовлетворительному объяснению.

Процесс формирования библейского текста для нас остается во многом неясным. В значительной мере это связано с тем, что люди, занятые в этом процессе, не стремились к объяснению собственной работы над текстом, но предпочитали полностью отдаваться самой этой работе. Или же они не стремились оставаться в тени, но просто не придавали значения столь ценимому в современном мире индивидуальному «авторству», считая себя частями единого коллектива, занятого составлением священного текста для всей общины.

Однако в качестве предположения можно было бы назвать еще одну, богословскую, причину, объясняющую, почему процесс формирования библейского текста протекал скрыто. Все библейские книги так или иначе связаны с ГОСПОДОМ, Создателем неба и земли, Богом Израиля. Однако в восприятии Церкви, в тексте Писания не просто раскрывается сущность ГОСПОДА; мы верим, хотя и не можем выразить это словами адекватно, что ГОСПОДЬ непосредственно участвовал в создании библейского текста. Таким образом, скрытность процесса создания текста соответствует природе самого ГОСПОДА, сокрытого ли, явленного ли, но всегда независимого, никогда не соответствующего нашим объяснениям Писания или нашим ожиданиям, предъявляемым к священному тексту. Вот почему скрытность канонического процесса определяется не только коллективным трудом множества верующих евреев, но и характером самого Бога, не поддающимся никакому простому описанию. О непостижимости Бога в религии Израиля Сэм Балентайн писал:

 

 

Она не является отражением неспособности человека понять или даже ощутить присутствие Бога в мире. Да, она проявляется в этом, но она этим не ограничивается. Дело скорее в том, что таково неотъемлемое свойство природы Бога: ее нельзя описать в богословских терминах, разработанных людьми и поэтому ошибочных и ограниченных. Бог сокрыт и явлен, далек и близок одновременно. Понимая это, можно понять и ветхозаветное свидетельство об отсутствии и присутствии Бога: «истинно Ты – Бог сокровенный, Бог Израилев, Спаситель» (Ис 45:15)

(Balentine, 1983, 175–176).

 

 

Для того чтобы научиться «доверять и подчиняться» Богу, явленному в Библии, нужно признать Его необъяснимую сокровенность.

1. Будет правильным сказать, что в процессе интерпретации текста в христианской традиции основное внимание всегда уделялось историческим вопросам. Это касается как истории того, о чем рассказано в Библии (было ли это на самом деле?), так и, что гораздо важнее, истории самого библейского текста. Интерес к историческим вопросам того и другого рода порожден интеллектуальной средой, сформировавшейся под влиянием идей европейского Просвещения. Это было движение интеллектуалов, противостоявших традиционному абсолютизму церковного учения, основанного на определенной трактовке текста Писания. «История» стала альтернативой библейско–доктринальному абсолютизму и, казалось, разрушала подобный подход к Писанию (делая его текст относительным).

(а) Сомнения относительно историчности описанных в тексте событий стали следствием господствовавшего в век Просвещения нежелания принимать «исторические сообщения» Библии на веру. Более того, подобное мнение заставило внимательных исследователей Библии с подозрением отнестись к рассуждениям об «исторической достоверности» библейского текста (Dever 2001; Finkelstein, Silberman 2001).

(б) Исследователи истории текстуальной традиции стараются поместить каждый текст в определенный исторический контекст. По их мнению, текст можно объяснить и понять именно в связи с породившим его контекстом. Из подобной посылки неизбежно следует, что в отрыве от контекста текст теряет значительную часть своей авторитетности.

Пристальное внимание, с которым Церковь на Западе относилась к историческим вопросам, связанным как с историчностью событий, так и с историей текста, привело к важным и поучительным результатам. В результате исследований, проведенных учеными моего поколения, сформировалось более или менее общепринятое критическое отношение к Библии, основывающееся на понимании того, насколько глубоко Писание связано со своим культурным окружением. Кроме того, стало ясно, что формирование библейского текста неотделимо от жизни Израиля и что неправильно относиться к Библии как к абсолютно авторитетному тексту вне зависимости от ее историко–культурного контекста.

Однако в последние годы подобное увлечение историческими исследованиями неоднократно подвергалось жесткой критике, поскольку многие вопросы, задаваемые комментаторами по поводу историчности, отнюдь не невинны, но несут свою смысловую нагрузку как теистического, так и скептического характера. В современных исследованиях «исторические методы» сочетаются (либо в противопоставлении, либо в дополнении, в зависимости от установок) с другими методами, не касающимися вопросов историчности. Наиболее известен из них метод риторического анализа, основное внимание которого сосредоточено на художественных достоинствах текста. Другой, не менее популярный метод был разработан в рамках социальных дисциплин, прежде всего социологии. Его основная цель – понять и объяснить текст с точки зрения социальных факторов, повлиявших на формирование текста (Brueggeman 1997, 61–89; Trible 1994; R. Wilson 1984). Изучение этих методов очень важно, но в задачи моего труда это не входило.

2. В современных ветхозаветных исследованиях основным «средством» против «исторического критицизма» считается сосредоточение на анализе канона, нормативного перечня книг и нормативного учения, заключенного в этих книгах. О художественных и динамических гранях канона писали Рональд Клементе и Джеймс Сандерс (J. Sanders 1972; 1976). Тем не менее, основные «исследования канона» были проведены Бревардом Чайлдсом. В ряде работ он выработал подход к изучению Ветхого Завета, в ходе которого стремился вынести за скобки традиционные исторические вопросы и сосредоточиться на каноническом (нормативном) учении библейского текста, уподобленного Чайлдсом в одной из его последних работ правилу веры, появившемуся в ранние века церковного богословия (Childs 1993).

Любой читатель работ Чайлдса заметит, насколько сильно его аргументы повлияли на мои рассуждения, изложенные в этой книге. Однако есть несколько вопросов, по которым наши мнения расходятся: (а) в отличие от Чайлдса, изымающего из текста некоторые не соответствующие канону элементы, я не считаю «процесс создания канона» полностью достигшим своей цели. По моему мнению, заметная часть материала, обычно выпадающая из поля зрения христианских интерпретаторов, надежно засвидетельствована в тексте и ее нельзя просто оставить без внимания, руководствуясь лишь авторитетом канона; (б) я не верю, что даже в самых канонических своих элементах текст мог легко стать церковным правилом веры. С моей точки зрения, процесс создания канона был, действительно, достаточно целенаправленным, но не однозначным, как считает Чайлдс. Равно и итог его не был столь редукционистским по отношению к «церковным истинам», как настаивает Чайлдс (см. Olson 1998). На мой взгляд, совершенно прав Сандерс, говорящий лишь о «канонизирующей тенденции», не подавлявшей смыслы, присущие текстам издревле, но ненавязчиво влиявшей на формировавшуюся текстовую традицию. Вопрос о полноте и завершенности процесса создания канона невозможно исчерпать. Думается, что все стороны, участвующие в его обсуждении, опираются больше на интерпретацию текста, нежели на сам текст. Я лично склонен считать Ветхий Завет «каноническим» текстом в самом широком смысле этого слова, и многозначность его является важнейшей составляющей каноничности. Разумеется, имеет большое значение, считает ли кто–то, что подобное текстуальное разнообразие подрывает «основу истины», или же видит в этом часть истины, то есть отказ от любой замкнутости, которая слишком часто связана с риском идолопоклонничества.

Обсуждение подобных вопросов очень важно и актуально. В другой своей работе я уделил особое внимание четырем аспектам формирования Библии и анализу прочтений, не укладывающихся в позитивистские рамки, будь то исторический или богословский позитивизм (Brueggemann, Placher, Blount 2002, 5–31).

3. Процесс создания текста Ветхого Завета представлял собой непрерывную и смелую интерпретацию, которая никогда не сводилась к простому описанию событий. Скорее это был творческий процесс, нацеленный на выделение смыслов, отчасти обнаруживаемых в нюансах древних текстов, но по большей части создаваемых путем перехода от прежнего значения к новому. Так, например, очевидно, что возникновение нескольких пластов традиции в Пятикнижии (выделенных в рамках документальной гипотезы) явилось процессом, в ходе которого создатели текста перерабатывали прежнюю традицию в соответствии с видением и потребностями собственной общины, жившей в совершенно разных исторических обстоятельствах. При внимательном прочтении текста становится ясно, что динамичность канонического текста связана именно с привнесением нового смысла, впоследствии признаваемого достоверным и нормативным, в старые тексты.

Вместе с тем оформление окончательной версии текста не стало одновременно окончанием процесса интерпретации. Напротив, и Церковь и синагога продолжают работать с текстом, адаптируя его к меняющимся жизненным условиям. Между интерпретацией, ведущей к созданию канона, и интерпретацией канонического текста есть огромная разница. Однако, продолжая комментировать библейский текст, современная Церковь становится участницей процесса, начатого много лет назад создателями Библии. Более того, можно сказать, что каждое новое прочтение Библии порождает новую его интерпретацию. Развитие комментаторской традиции в иудаизме привело к возникновению «устной Торы» (Neusner 1998); в христианстве же старое схоластическое учение о «полноте смысла» текста (R. Brown 1955) проявилось в том, что впоследствии было названо «новой герменевтикой» (Robinson, Cobb 1964). «Еще очень много божественного света сокрыто в этих словах» – именно эта фраза, произнесенная много лет назад Джоном Робинсоном и получившая широкую известность, лучше всего характеризует все названные традиции комментирования, отыскивающие в тексте новые значения. Интерпретирование подразумевает не просто повторение прежних значений, какими бы важными они ни были, но и внимательность к новым смыслам, появляющимся в ходе пристального и детального изучения текстов.

4. Сложные и скрытые процессы, приведшие к появлению Ветхого Завета, свидетельствуют о том, что ни формирование окончательной версии текста, ни его последующая интерпретация не были результатом беспристрастного и холодного, опирающегося исключительно на факты, отношения к тексту. Ни к одному из библейских текстов нельзя относиться как к отчету или описанию. Это всегда комментарий, нарочито подчеркивающий определенные детали, накладывающий воображаемое на «реальное». Обычно мы считаем воображение источником «образов», не вписывающихся в рамки принятых в обществе норм.

 

 

Кант предложил на удивление простое определение: «Воображение есть способность представлять предмет без его присутствия в созерцании». Воображение позволяет представить то, чего нет; оно дает возможность представить предмет, который нельзя ощутить непосредственно. Отправная точка концептуальной структуры воображаемого в обычном употреблении – определение Канта, если только не воспринимать подчеркнутое им слово «представление» очень буквально. То есть воображение дает доступ к тому, чего мы не можем достичь никак иначе. Однако остается открытым вопрос о том, действительно ли представление – лучший способ описать функцию воображения

(Green 1989, 62).

 

 

Мы встречаем самые разные примеры участия воображения при обращении к историческим данным. На самом элементарном уровне, например, утверждение о том, что ГОСПОДЬ «участвует» в происходящем (например, в исходе из Египта), является очевидным примером обращения от реального к воображаемому: инициирование событий приписывается ГОСПОДУ, а не кому–то из людей, равно как не идет речи и об отсутствии инициатора. На следующем этапе бесконечный процесс развития традиции, в ходе которого один и тот же сюжет пересказывается по–разному в разных «источниках», свидетельствует о способности традиции переосмысливать рассказанные некогда истории в самых разных обстоятельствах. Затем эти древние события становятся некоторыми «типами», причем вновь полученный опыт осмысляется в соотнесении с ними. Так, например, вавилонский плен ассоциируется с потопом (Ис 54:9), а возвращение из плена домой уподобляется исходу из Египта (Ис 43:16–21). В результате подобных действий Писание «наполняется» множеством значений, что, в свою очередь, допускает множество вариантов прочтений. Таким образом, сам текст открывает новые возможности для творческого воображения.

Именно благодаря воображению верующих людей появился текст Священного Писания. Точно так же интерпретация Писания (выявление новых значений в окончательной версии текста) верующими христианами представляет собой творческий акт, соответствующий художественному характеру самого текста. Именно поэтому различные интерпретации появляются снова и снова. Более того, именно поэтому многие христианские учителя, священнослужители и ученые, обращаясь к тексту Библии, постоянно находят в нем новизну.

Тем не менее это не означает, что все художественные экстраполяции Писания хороши в равной мере. Гарретт Грин говорит о «каноническом воображении», или «парадигматическом воображении», трактующем тексты и реальность в соответствии с нормативными образцами и моделями Писания:

 

 

Основная задача богословия (как и связанных с ним науки и литературной критики) – систематическое изложение аналогичных метафор, мифов и парадигм, составляющих исходные «данные» того или иного явления. Богословие в этом смысле оказывается герменевтическим исследованием, подчиненным определенным правилам интерпретации художественного текста

(Green 1989, 70).

 

 

По мнению Грина, верная истине художественная интерпретация Писания должна согласовываться с образцами веры, выраженными в символах веры и нормативных учениях

Церкви. Это означает, что интерпретаторы, чтобы быть верными истине, должны «прочитывать» текст в соответствии с определенными парадигматическими установками. На мой взгляд, в своих выводах Грин идет гораздо дальше меня, однако это обстоятельство не меняет сути вопроса. Очень часто тот или иной фрагмент Писания может стать источником нового прозрения, даже если он явно не укладывается в «парадигматические установки». Таким образом, я считаю, что в процессе интерпретации творческая свобода и вера находятся в некотором диалогическом взаимодействии между строгим соблюдением парадигматических установок и вниманием к фрагментам, не только противоречащим этим установкам, но и требующим обновления их формулировок. (Яркий тому пример – либеральные тенденции в современной герменевтике, призывающей обратить внимание на некоторые очень важные детали текста, оставленные без внимания в традиционных комментариях.)

Столь пристальное внимание к роли воображения может прозвучать как призыв к буйному полету фантазии, не сдерживаемой никакими границами. Однако существует множество важных исследований, посвященных роли воображения в постижении истины, где такое воображение противопоставлено безудержной, некритической фантазии (R. Kearney 1988; Bryant 1989). Выходя за рамки данного разграничения, можно предположительно назвать воображение не просто актом введения нового, но и актом принятия, благодаря которому новые интерпретации «доходят до нас» и «даются нам» путями, недоступными нашим собственным творческим способностям. Воображение оказывается, таким образом, благодатным источником, из которого самораскрывающийся Бог зовет нас выйти за границы традиционных интерпретаций и увидеть в тексте «новые истины». Вот лишь один пример:

 

 

Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах

(Мф 16:17).

 

 

Бог раскрывает свои истины через воображение человека, задействованное как в создании, так и в интерпретации текстов. Как это происходит, объяснить невозможно, но ясно, что откровение происходит именно так. Даже Бернхард Андерсон, умеренно настроенный и рассудительный ученый, утверждал:

 

 

Мы в определенном смысле должны быть поэтами, чтобы понимать поэзию, драматургами, чтобы уметь оценить драму, музыкантами, чтобы наслаждаться музыкой. Святой Дух должен прикоснуться к нашему духу, чтобы Писание стало «боговдохновенным» или вдохновленным. Слово Бога, запечатленное в Писании или в литературе, заставляет ценить литературу, образует особую связь между текстом и читателем, будит в последнем поэтическое, литературное воображение. Сегодня Бог говорит со своим народом через Писание, текст которого преломляется в нашем воображении: «боговдохновенное Писание» встречается с «боговдохновенным читателем» и становится Словом Божьим

(Anderson 1979, 35).

 

 

Ценность воображения современных людей заключена в способности выйти за рамки как «объективистских» интерпретаций, так и «позитивистской» точки зрения, увлечься вдохновением, ведущим нас к новому.

5. Мы говорили о путях, трудных и сокрытых, двигаясь по которым, воображение и вера людей создали текст Писания. В контексте христианства полная уверенность в том, что текст Писания, со всеми его изъянами, создан людьми, сосуществует