Музей. Поиски места для него. Малютин

 

Князь ненавидел старину. Она раздражала его. При жизни его, выполняя обязанности жены и хозяйки дома, дорожа больше всего семейным миром и избегая раздражать мужа и давать повод для нескончамых насмешек, я прятала свое собрание старинных вещей повсюду, заваливала чердаки и чуланы и даже хорошенько не знала, чем я владею. После его смерти мне захотелось привести в порядок собранные сокровища, и, только вынеся на свет все, что годами лежало в укромных уголках, я увидала, что у меня создалась целая богатая коллекция, нуждающаяся в достойном помещении.

Еще при жизни мужа я стала хлопотать о том, чтобы город дал мне какой-нибудь кусок земли, на котором бы я могла выстроить здание для музея. Так как это должен был быть музей русской старины, и в большей своей части смоленских древностей и этнографии, то я задумала поместить его в старинную обстановку, которая так бы гармонировала с содержимым. И вот насмотрела я одну из башен старинного смоленского кремля. Эти башни частью превращены в архивы, частью пустуют и разрушаются за недостатком средств для их поддержания. В одной из них, над Молоховскими воротами, помещается полковая церковь. Не стану говорить о том, кто и как несет на себе обязанности охранения "драгоценного ожерелья земли русской", что делается для этой цели, но только некоторые башни приходят в полный упадок, а это, конечно, очень жалко. Одна из них, под названием "Никольская", в которой был когда-то проезд, остановила мое внимание. Проезд был уничтожен по тесноте и неудобству, а рядом в стене были пробиты широкие ворота и проведена дорога. Башня стояла заброшенной, запустелой, без всякого употребления, и даже без крыши, которую подпалили какие-то хулиганы, гуляя по стене. Зубцы этой башни были наполовину разрушены. По фасаду с Никольской улицы над воротами висела икона под маленьким навесиком. Вокруг иконы было накрашено яркой синей краской, что производило впечатление какой-то грубой заплаты на старой облупившейся кирпичной стене. С двух сторон к башне примыкали стены, а с тылу был пустырь.

Я обратилась к нашему тогдашнему губернатору, Звегинцеву, прося его помочь мне выхлопотать в Археологической комиссии эту башню для устройства там хранилища древностей, беря на себя все расходы по устройству. Смета, составленная городским архитектором В., доходила до сорока тысяч. Я предлагала не трогать фасада с Никольской улицы, а также стен с обеих сторон, но с четвертой стороны, где был пустырь, я предлагала расширить окна, сделавши наличники одинакового размера. В этом месте стены были двухаршинной толщины, а окна — узкие бойницы. Для того чтобы удовлетвориться башней, не делая надстройки, я предполагала в каждом этаже сделать галерейки, на которых стояли бы витрины, в нижнем этаже тоже поставить витрины во всех направлениях таким образом, чтобы хранитель музея, оставаясь в нижнем этаже, мог бы видеть посетителей снизу и следить за ними. Для того же, чтобы дать хорошее освещение, я предполагала сделать стеклянную крышу, не превышающую зубцов башни, чтобы таким образом не портить внешнего облика древнего памятника.

Звегинцев, найдя мою просьбу основательной и радуясь случаю быть мне полезным, а заодно спасти одну из исторических башен, немедленно написал в Археологическую комиссию о пользе такого музея в нашем старинном городе. К сожалению, когда был прислан сюда член Археологической комиссии, я была в Париже при умирающем муже и не могла поддержать своего плана. То же, что было передано мне, глубоко огорчило меня. Был прислан г. Покрышкин, который нашел, что это "кощунство — трогать древние башни", предпочитая, повидимому, их полное разрушение. Этот же Покрышкин, так "ревностно" отстаивавший древности в Смоленске, был откомандирован однажды в Спасо-Нередицкий храм в Новгород для реставрации и там, не боясь "кощунства", совершенно его изуродовал… Но это не мое дело. Пусть гг. Покрышкины творят безобразия, если их терпят. Я только жалею, что благодаря ему и Спасо-Нередицкий храм потерял свой прежний дивный облик, да и от Никольской башни скоро ничего не останется. Итак, в результате, после переговоров с Археологической комиссией, я получила отказ.

Город, к которому я обратилась с просьбой дать мне землю для музея, не нашел ничего лучшего, как предложить мне огромный пустырь, за стеной, в совершенно глухом месте (далеко позади Сосновского бульвара). Это был просто кусок вала и рядом огромная яма. Весь грунт в этом месте был наносный, и, чтобы построить там здание, надо было бы вывести фундамент в два раза выше обыкновенного, дабы здание стало на поверхность земли. Чего бы стоили одни земляные работы? Кроме того, отцы города забыли, что кругом немощеное болото, непроходимое осенью, зимой и весной, летом же поднимается столбом пыль, что вредно для музея, так как никакая упаковка не могла бы предохранить от нее вещи. Место было глухое, отдаленное от всего, точно нарочно придуманное для удобства громил и соблазна воров, в котором и простым-то людям жить жутко, а для хранения дорогих, редких предметов совершенно неподходящее. Но что было смешнее всего, это то, что, когда гласные собрались обсудить мое ходатайство, один из них сказал: "Надо еще посмотреть, какой она нам выстроит фасад!" Не знаю, могла ли бы я, при всем желании, сделать что-нибудь хуже тех фасадов, которые встречаются в нашем богоспасаемом городе.

Не видя ни с чьей стороны поддержки, я, было, уже приуныла. Выручила меня Киту, предложив мне построить музей на ее земле, на том месте, где когда-то стояла рисовальная школа. Я, конечно, с радостью согласилась. Таким образом, за Молоховскими воротами, по Рославльскому шоссе, рядом с маленьким домом, в котором мы всегда останавливались наездами в город, возник музей. Постройка его была задумана самым практичным способом. Я применила на ней весь опыт, вынесенный мной из заграничных путешествий по музеям…

В Смоленске я вообще не видала никакого сочувствия к своей деятельности. Невольно вспомнился мне еще один эпизод, рисующий отношение ко мне городского управления. Как-то раз, сидя на балконе и дружно беседуя с нашим смоленским губернатором, В.О.Сосновским, еще при жизни мужа, мы заговорили о пожарах, которых в том году было очень много. В.О. и говорит:

— Вот я недавно был в Вязьме. Маленький уездный городок, а как хорошо там устроен пожарный обоз. Город на свои средства купил паровую машину, и как великолепно она действует.

На мой вопрос, есть ли такая же в Смоленске, В.О. отвечал, что, к сожалению, никак не может подбить город на эту покупку, городская управа все ссылается на безденежье, и теперь у нас часты пожары, а помочь мы бессильны.

Прошло некоторое время, и разговор этот был забыт.

В это время умер один знакомый мужа, Гольденберг, бывший с ним в крупных делах. Видно, он остался очень довольным результатами этих дел, потому что даже оставил мне по завещанию на мои благотворительные дела четыре с половиной тысячи рублей. Мне сейчас же пришла мысль употребить эти деньги на какое-нибудь общественное дело, и я вспомнила о разговоре с Василием Осиповичем, которому я немедленно сообщила о своем намерении пожертвовать городу хорошую пожарную паровую машину. Так как я ничего в этом не понимала, то просила его взять это дело в свои руки. Конечно, В.О. любезно откликнулся на мое предложение и вызвал с этой целью в Смоленск Густава Листа. Вместе с городским головой они обсудили этот вопрос и пришли к соглашению. Так как Днепр отстоит далеко от центра города, то потребовался рукав в две версты длиной, что несколько увеличило стоимость машины. Я согласилась на доплату, лишь бы только дело было хорошо сделано, и через некоторое время в город торжественно прибыла прекрасная машина с длинным рукавом. Принята она была с благодарностью, и казалось, успех ее был обеспечен, но тут вскоре ушел В.О., а с его отъездом вопрос о машине отошел на второй план, о ней совсем забыли.

Как-то раз произошел большой пожар недалеко от того дома, в котором мы всегда останавливались, приезжая в город. Дело было осенью. Я давно слышала, что машина стоит без употребления и нарочно пошла на пожар, чтобы убедиться, правду ли мне говорят. Придя на пожар, я увидала, что действительно никакой машины нет, а какая-то крошечная жалкая бочка скачет на двухколеске с одного ухаба на другой, наполовину выплескивая воду, и, конечно, ничего залить не может. Тогда я сделала запрос городской управе, почему не употребляется машина, и косвенно через кого-то получила ответ: "Откуда же им взять лошадей для машины, механика и т.д.?" Тон ответа был обиженный, и в нем чувствовался упрек, как это я могла подарить городу машину, не подарив заодно и лошадей, не воображаю ли я в самом деле, что много сделала, подарив городу только машину и больше ничего?

Так с тех пор и осталась машина стоять в сарае и фигурирует только раз в году, в день пожарного праздника, 28 июня. В конце концов я же почувствовала себя виноватой в том, что сделала этот дар.

 

 

* * *

 

Талашкино совсем преобразилось. Бывало, куда ни пойдешь, везде жизнь кипит. В мастерской строгают, режут по дереву, украшают резную мебель камнями, тканями, металлами. В углу стоят муфеля, и здесь, втихомолку, я давно уже приводила в исполнение свою заветную мечту, о которой даже говорить боялась вслух: делаю опыты, ищу, тружусь над эмалью. В другой мастерской девушки сидят за пяльцами и громко распевают песни. Мимо мастерской проходят бабы с котомками за пазухой: принесли работу или получили новую. Идешь — и сердце радуется.

Руководителем моей мастерской был С.В.Малютин. Тщедушный, маленький, он и был маленьким во всем, кроме таланта. Вначале скромный, податливый, он признавал за мной вкус, опыт, а главное, понимание комфорта, которое в нем совершенно отсутствовало, и потому, когда мы начинали создавать разные вещи домашнего обихода в новом русском стиле, он прислушивался к моим советам и следовал моим указаниям. Сам же он делал вещи совершенно невозможные для жизни - столы с острыми углами, о которые все больно стукались коленями, кресла, которых никто не мог сдвинуть с места, а раз он сделал табурет, с крупной рельефной резьбой на сиденье, необыкновенно неудобный. Этот табурет даже сделался знаменитым, и многие просили его фотографию на память как курьез.

Хотя Малютин был неречист, ребята его отлично понимали. "Столбушечки, красочки, вершочки, зайчики" составляли весь незатейливый обиход его речи. Характер у него был тяжелый. Он решительно нигде и ни с кем не мог ужиться. Болезненная подозрительность, обидчивость и самолюбие не давали ему покоя. Он подозревал всех своих помощников в том, что они заимствуют его рисунки и могут выдать за свои, всегда на кого-то жаловался и всегда считал себя обиженным.

По приезде в Смоленск он поселился с семьей на квартире, но пошли неприятности с хозяином, попросили очистить квартиру. Тогда он устроился у одного мелкопоместного соседа, Крона, в двух верстах от Талашкина, но тоже не поладил. В имении Путято — то же самое. Пришлось выстроить ему дом в Талашкине на шоссе. Чтобы заинтересовать его и привязать немного к Талашкину, дом строился по его рисункам, в русском стиле. Теперь он сам был себе хозяином, ссориться было уже не с кем. К сожалению, новый хорошенький домик скоро превратился в хлев…

Заинтересовалась я его старшей дочерью Ольгой. Бедная девочка в 13 лет еще не умела читать, о чистоте понятия не имела, к правде приучена не была, росла в грязи, невежестве. И таких неумытых ребятишек у него было четверо. Косноязычная жена его, совсем простая женщина, не могла дать им никакого воспитания. Грязь с нее самой так и сыпалась. Страшно было у них в доме сесть на стул, насекомые так и бегали…

Я позвала Ольгу к себе погостить, обмыла ее и приодела. Наш школьный учитель Соколов стал давать ей уроки, но это стоило ему большого труда. До тринадцати лет она ничему не училась и совсем не привыкла трудиться, была ленива, упряма, но я многое ей прощала ради ее прирожденного таланта к рисованию и удивительного чувства красок. Вместе с талантом она унаследовала от отца и все его недостатки. Прожила она у меня два года. Когда отец снова взял ее к себе, она не выразила никакого сожаления, расставаясь со мной. Дома ей было вольготнее, никто не заставлял ни учиться, ни быть опрятной. Впоследствии я слышала, что она поступила в Московское училище живописи и ваяния, обнаружила большие способности, подражала отцу, но затем я потеряла ее из виду.

У Малютина бывали и светлые минуты. Тогда мы с ним дружно беседовали, он угощал меня "красочками", "столбушечками", "зайчиками", "лисаньками" — это было очень забавно. Пуще всего я боялась его философствований. Это был какой-то сумбур, полное отсутствие логики, некультурность, туман и больше ничего. В сущности, он был очень практичный, хитрый, себе на уме, простой русский мужичок. Я любила его за направление его сказочной фантазии и чудный колорит. Люблю и теперь за это и хочу помнить только хорошее.

В Талашкине против дома стоял старый несуразный флигель для гостей. Мы его превратили в театр. Под руководством Малютина покрыли его резьбой, расписали, наделали декораций, деревянных резных лавок для зрителей. В керамической мастерской обожгли приборы для стенных и стоячих ламп, отделанных кованым железом. Рисунки для ламп сделала я, а железные части выполнили наши кузнецы, и очень хорошо. Говорю так потому, что ведь это делали простые мужики, которые еще недавно и не слыхали ни о каком искусстве.

Малютин написал занавес и одну декорацию, для остальных выписали из Москвы, по совету Малютина, двух молодых художников, окончивших Строгановское училище, Зиновьева и Бекетова. Они были большими приятелями и работали очень дружно.

Наш старый флигель сделался неузнаваемым и ожил. Каждый день в нем происходили репетиции, спевки, а по вечерам зимой устраивался рисовальный класс под руководством Зиновьева для наших ребят, мастеровых и учеников…

Почему Малютин вдруг ушел — я до сих пор не понимаю. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Рассказать все это гораздо легче, чем переживалось. За три года каких только каприз, обид, историй, претензий, жалоб, придирок не пришлось мне разбирать и улаживать! Но я все это терпела и была снисходительна. Бог с ним. Много он мне крови испортил…

 

 

XXV

Война. Театр. Лазарет

 

Присутствие Погосской, ее постоянное перешептывание с учителями и всеми моими служащими отозвалось и на Малютине. Она стала вести с ним какие-то длинные разговоры, которые всегда приводили его в какое-то беспокойство. Она чем-то его, по-видимому, шугала и, наконец, совершенно его терроризировала. Уход его сильно походил на бегство. Он уехал почти внезапно, не умея и сам объяснить, что такое случилось[78]. Он, видимо, жалел об этом сам, искал выхода, предлагал приезжать из Москвы раз в неделю, сговаривался со мной об условиях, но потом не выполнил ничего обещанного. По всему видно было, что он чем-то подавлен. Его мания преследования еще обострилась, и, уезжая, он жаловался на жену, подозревал ее в желании его отравить. Словом, он уезжал перепуганный и смущенный.

Я думала, что мне будет очень трудно без Малютина, но я быстро нашла ему заместителей. Мой магазин в Москве, завоевавший симпатии художественного мира, особенно молодежи, помог мне завязать сношения с молодыми художниками. Все Строгановское училище интересовалось "Родником", и мне оставалось только выбрать среди молодых художников кого-нибудь на место Малютина. Я пригласила А.П.Зиновьева, очень молодого и даровитого художника, который охотно откликнулся на мое предложение вступить в это дело.

Зиновьев, со своей богатой фантазией и прелестным колоритом, очень подходил к нашему направлению. Он внес приятную ноту разнообразия. Сначала он был робок, но потом развернулся и дал много интересного. По его рисункам было сделано много разной мебели, вышивок и глиняных вещей для "Родника". С его участием расписывалась и отделывалась "русская гостиная" в Талашкине. Некоторые из наиболее удавшихся вещей поступили в музей. Как человек Зиновьев был нелюдим, страшно молчалив, скрытен и не очень мягкого характера. Мы с ним больше помалкивали, и дело шло само собой, да и я уже была не та и не так близко принимала все. Ко мне можно было применить русскую пословицу: "Уходили Сивку крутые горки". Я уже не искала понять Зиновьева, ближе сойтись с ним, войти в его душу, разговориться и найти в нем сочувствие к моим стремлениям-я только требовала дела, всегда была доброжелательна и хорошо относилась к нему, но и только.

Товарищ Зиновьева, Бекетов, приглашенный для помощи в писании декораций, тоже вступил в число моих сотрудников и остался жить в Талашкине. Отношения между ними были презабавные. Зиновьев первенствовал во всем, Бекетов был его верным рабом. "Володька, подай… Володька, пойди…" — и "Володька" беспрекословно плясал под его дудку. Зиновьев, бывало, учил; его уму-разуму: "Никогда не говори того, что думаешь…"

Совершенно случайно набежал и третий сотрудник, Стеллецкий. Приехал он посмотреть на Талашкино, погостить и остался целый год на хорошем жалованье. Уехал же он от нас с явно враждебными чувствами и ругал нас на всех перекрестках. За что?…

Задачей моей было, по возможности, дать больше образцов, забросать рынок новыми формами, влить свежую новую струю, и потому чем больше было у меня сотрудников и больше инициативы, оригинальности, тем лучше выходили результаты. Мне не хотелось подражать другим мастерским, хотя бы Абрамцевской, которые дадут какой-нибудь один мотив и тысячи раз на все лады повторяют его. Все эти ящички, кубики, полочки, виденные нами на всех выставках и в складе Московского земства, давно уже приелись своим однообразием и недостатком фантазии. Хорошо ли, худо ли я делала, но мне казалось, что надо сказать свое слово, дать что-то новое и в простом, доступном для среднего кармана материале достигнуть изящества в выполнении, удобства для употребления и оригинальности, гармоничности по форме и замыслу, применяя с декоративной целью такие простые вещи, как холсты, вышивки, камни и металлы…

 

 

* * *

 

Нас постигло тяжелое народное испытание: вспыхнула война. Занимаясь искусством, я всегда была страшно далека от политики, но за эти годы газеты поглотили все наше внимание и сделались первенствующим интересом в нашем доме. Мы жили от почты и до почты. Все живущие в Талашкине до слепоты зачитывались ими, тяжело переживая все наши неудачи и потери. Особенно поразило нас известие о гибели Макарова. Мы просто отказывались верить этому ужасу и оплакивали каждого из наших героев как близкого человека. В день, когда я узнала о сдаче Порт-Артура[79], что бы я ни делала, что бы ни говорила, слезы невольно текли из глаз, ничто не могло меня развлечь, да впрочем, все окружающие были в том же настроении и мрачно смотрели вперед. Точно черная пелена затянула все кругом, и казалось, этому кошмару никогда не рассеяться.

Одно ужасное событие довершило эти тяжелые удары. Кроме многих моих знакомых, убитых на войне, я потеряла большого друга, Сергея Павловича Шеина, геройски погибшего в Цусимском бою. Когда мне принесли это известие, я уже до того была измучена душой, что в первую минуту не была способна воспринять весь ужас непоправимого несчастья… Только ночью, оставшись одна, я пережила боль этой незаменимой для меня потери…

 

 

* * *

 

Еще при жизни мужа, очень забавлявшегося нашими деревенскими представлениями, мы часто устраивали спектакли с участием учителей, учеников и некоторых моих домашних. Имея в своем распоряжении прекрасный балалаечный оркестр, мне захотелось попробовать поставить оперу-сказку, с пением, разговорами и танцами. Для этого я сама написала либретто из сказки Пушкина "Мертвая царевна и семь богатырей", а музыку к нему заказала Николаю Федоровичу Фомину на мотивы русских песен. Даже муж очень заинтересовался этой попыткой, но так как Фомин тянул этот заказ очень долго, почти три года, то музыка была доставлена мне уже по смерти мужа, и только когда прошел год траура, мы приступили к разучиванию оперы, писанию декораций, подготовке костюмов и т.д.

Это была не настоящая опера, а феерические сцены с пением, вроде известной "Аскольдовой могилы". Я ввела два хора и пляску, а чтобы усилить хор, присоединила к школьникам мастеров моих мастерских, несколько любителей и дворовых. Персонал вышел огромный — шестьдесят человек.

Репетиции наши были очень затруднены полевыми работами учеников, приходилось совмещать серьезное дело с удовольствием. На беду и я в это время продолжала еще страдать горлом. Болезнь эта продолжалась целый год и явилась следствием почти полуторагодового страшнейшего кашля, которым я начала страдать во время болезни мужа. В результате сделался полип на голосовых связках, сильно затруднявший мне разговор. Голос был хриплый, я говорила через силу, и режиссерство, которое всецело лежало на мне, очень утомляло. Приходилось по нескольку раз каждый день повторять те же указания, самой прочитывать роли, давать верную интонацию, прерывать репетицию, самой всходить на сцену и показывать каждую мелочь. Кроме всего этого, мне пришлось еще взять на себя одну из ролей (царицы), к счастью, очень короткую и без пения, так как никого у меня на эту роль не нашлось. Но как ни трудно было провести все эти репетиции, обучить всех детей, все организовать, я не падала духом. Я всегда была настойчива, и если забью что-нибудь в голову, то выполню непременно.

Репетировать с хором взялся любезный наш сосед, Николай Дмитриевич Бэр, главный хормейстер московской оперы. Репетиции шли отлично. Балалаечным оркестром руководил В.А.Лидин и обучил его превосходно. Он же занялся танцами и сам придумал различные "па" для наших доморощенных балерин.

Немалую задачу представляло найти семерых богатырей. Пришлось набирать отовсюду. Оказались подходящими несколько рослых учителей и учеников, но один нашелся поражающий своим ростом, три аршина без вершка, сын нашего смоленского дворника.

Сарафаны и кокошники были частью взяты из музея, остальные сделали и расписали дома. Мужские костюмы все до одного пришлось сделать самим. Какое оживление, какая спешка царили повсюду. Весь дом принимал участие, кто шил, кто расписывал, кто клеил.

Декорации к этой пьесе писали Зиновьев и Бекетов и сделали их чисто сказочными и по краскам, и по рисункам. Особенно удалась светлица богатырей во втором акте. На этом фоне маленькая царевна (ее играла Е.В.Сосновская), в белом, вышитом золотом сарафане, в жемчужном кокошнике, и семь великанов в кольчугах и шлемах составили удивительную картину. Королевича Елисея исполнял учитель Дьяконов. Его небольшой тенорок хорошо звучал в главной арии: "Ах, истомился я".

Не обошлось, конечно, без курьезов. Чернавку играла Т.Захарович, тупая провинциальная скороговорка с апломбом, жена полухудожника, мнящего себя "непонятым". Он был приставлен мной к красильне в помощь Барщевскому, в пьесе же играл царя. Все актеры, с которыми я потратила немало времени, все же более или менее поддавались моему влиянию, слушались моих указаний, всех можно было обработать, только с одной "Захаровной", как ее называли, я ничего не могла поделать. Она не играла, а как-то бросалась с растопыренными руками, точно кур загоняла, реплики подавала быстро, выпаливая их единым духом. Учила я ее плясать, учила, но чем дальше, тем хуже выходило. К счастью, ее роль была комической и ее врожденная несуразность прошла за что-то искусственное. В день спектакля она имела успех.

У нее была еще одна черта, она была страшно дерзкой и задирой (конечно, не со мной — меня она в плечико целовала) и постоянно ссорилась с другими, мне же приходилось разнимать. Во время наших репетиций, конечно, не обошлось без ссор и взаимных обид. Захарович состояла в непримиримой вражде со Стеллецким. В одной пляске он должен был взять ее за подол сарафана и с ней кружиться, но это ему все как-то не удавалось, и на одной репетиции она, кажется, угостила его ногой… Стеллецкий играл безмолвного шута, сам выбрав эту роль…

На представление собралось много народу. Подкатывали помещичьи экипажи, иные с большим треском и грохотом. Говорят, было много соседей, но я ни с кем почти не знакома, это отнимает слишком много времени. Во время антрактов по саду разгуливали расфуфыренные дамы, увивались кавалеры, а перед началом каждого действия князь О., наш ближайший сосед, как в Петербурге, прислонясь спиной к рампе, с биноклем, важно обозревал публику. Вообще, все было как следует, билеты брались с бою, платились двойные цены, масса публики стояла в проходах, а в ложе сидел губернатор. Украли в суматохе чьи-то калоши, и это тоже так следует.

Представление сошло блистательно, оркестр играл превосходно, и я от души благодарила Лидина. Спектакль состоялся 6 августа 1904 года, т.е. в год войны, и потому я сделала его платным, а сбор поступил в пользу вдов и сирот воинов, погибших на войне.

Еще одна подробность. На представление явилась наша ручная галочка. Она привыкла прилетать во время репетиций и на этот раз влетела в окно, что очень позабавило публику. А в пьесе принимал участие Булька, он лаял в третьем акте за сценой в роли верного пса, и этот милый актер отлично исполнил свою роль. Булька, красивый черный маленький бульдог, с удивительно симпатичной тупой рожей, огромными толстыми свисшими губами, круглыми большими глазами, умный, преданный, но очень своеобразный пес. Вначале прозванный Коровиным Налимом, он потом был переименован в Бульку и отзывался на оба эти названия одинаково. Когда я в постели или больна, Булька недоволен и никогда не зайдет в мою комнату, но когда я встаю и надеваю ботинки, за дверью слышится лай и Булька является. Его несоразмерно с туловищем огромная голова и различные выражения, которые он принимал, имели что-то человеческое. Его считали за нечто совсем особенное, а иные просто думали, что это оборотень и что в нем человеческая душа…

 

 

* * *

 

После ухода Малютина дом на шоссе сперва пустовал, а потом, во время войны, я устроила в нем лазарет на десять кроватей. Заведывала им Луиза Васильевна Лишке, одна наша старинная знакомая, помещица, человек добрейшей души, которая рада была потрудиться ради хорошего дела. Кроме того, была сестра милосердия, и наезжал наш земский доктор. Солдаты попадались из разных губерний, были молдаване, куряне, туляки и наши смоленские, к которым из дальних уездов приходили жены и родственники на свидание, и встречи эти были трогательны. Раненые скоро поправлялись на хорошей пище, воздухе, при внимательном, сердечном уходе заведующей. Дом стоял окруженный зеленью, кругом были рощи, невдалеке протекала Сожь. Раненые удили рыбу, ходили за грибами, а по вечерам заводили граммофон. Я часто навещала их, играла с ними в дурачки, расспрашивала о войне, о семейных делах. Всем уходящим на родину княгиня*[80]и я давали денежную помощь. Выписываясь, они, растроганные, благодарили и некоторое время писали нам с мест…

 

 

XXVI