Источники утилитарных оправданий политического насилия

Гипотеза V.3 (глава 6) связывает потенциал политического насилия с пе­ременной восприятия, а именно с восприятием ценностно-улучшающего потенциала участников этого насилия. Имеются очевидные трудности при прямом определении того, какие из утилитарных ценностей люди прямо атрибутируют политическому насилию. Проблема состоит в том, чтобы идентифицировать те условия, которые порождают и поддержи­вают ощущение его полезности. Если бы можно было предположить на­личие какой-то рациональности у участников политического насилия, объективный наблюдатель мог бы сделать вывод о том, что мятежники чувствуют эту полезность, исходя из «затратно-прибыльных» расчетов последствий взаимодействия мятежа с режимом. Однако упомянутое свидетельство предполагает, что ощущения полезности обычно отражают сомнительные предположения о воздействии угрожаемого или реального насилия. Более реальный и практически осуществимый подход избега­ет предположений о рациональности, сосредоточиваясь на доступных прямому наблюдению социальных явлениях, которые, как можно пред­положить, оказывают прямое влияние на утилитарные оправдания.

Один из наиболее сильнодействующих эффектов «революционных призывов» состоит в том, чтобы убедить людей в том, что политическое насилие может обеспечить приобретение для себя ценностей, соответству­ющих цене риска и вины или даже превосходящих их. Революционные призывы, как правило, обеспечивают оправдание для новых или интен­сифицированных ценностных экспектаций и усиливают ценностные возможности людей с помощью специфически соответствующих типов действий, которые и дают возможность удовлетворения этих ценностных экспектаций. Долгосрочные цели революционных движений нередко формулируются в таком утопическом выражении: «Новый социальный порядок зримый; институциональный хаос проложит дорогу гармонии и стабильности; зло будет исправлено; а результатом будет счастье чело­вечества»⁶⁷. Такой утопизм помогает породить экстраординарные усилия, которые дают возможность свергнуть укрепленные режимы. Те, кто встал на революционную точку зрения, верят в то, что нет такого свершения, которое было бы им не по плечу, в то, что совершенствование челове­чества может быть достигнуто в рамках их движения сегодня и во всем мире завтра. «Люди, которые безудержно бросаются в вихрь обширных перемен, должны испытывать интенсивное недовольство и все же не быть совсем без средств, и они... также должны иметь весьма экстрава­гантное представление о перспективах и возможностях будущего»⁶⁸.

Не существует родовой связи между предписаниями революционных утопий, с одной стороны, и рационализацией насилия — с другой. Однако революционные призывы часто — и почти с необходимостью, когда осно­вана революционная организация, — включают в себя предписания отно­сительно тактики и практической деятельности. Типы предписываемых действий — ценностные возможности, устанавливаемые участникам для достижения революционных целей, — обычно включают использо­вание насилия. Относительный акцент на насильственные средства мо­жет варьировать. Кон, подчеркивая параллели между средневековым трансцендентализмом и современным милленарианизмом, указывает, что столь различающиеся группы как флагеллянты, анабаптисты и ком­мунисты твердо верили в то, что земного коллективного спасения мож­но достичь только через использование насильственных средств. «Со­циальная борьба представляется как уникально важная, отличная по своему типу от всех других видов борьбы, известных в истории, катак­лизм, в результате которого мир возникнет всецело преображенным и освобожденным»⁶⁹. «Коммунистический манифест» особо предписыва­ет применение силы: «Коммунисты... открыто провозглашают, что их цели могут быть достигнуты только с помощью насильственного пере­ворота всех существующих условий»⁷⁰. Общепринятая коммунистическая доктрина также делает акцент на организационной подготовке и ожи­дании подходящих «объективных условий» для революции. Наиболее насильственные из современных доктрин революционной борьбы, такие как левореволюционные доктрины китайских и латиноамериканских революционеров, и менее доктринальные призывы некоторых левых воинствующих и черных радикалов в Соединенных Штатах уделяют меньше внимания ненасильственной тактике, подчеркивая взамен это­го необходимость длительной насильственной оппозиции как средства для создания условий, которые сделают возможными революционные преобразования. На противоположном конце спектра находятся ганди- анские доктрины ненасильственного сопротивления (см. выше). Одна­ко большинство революционных призывов предписывают насилие в качестве одного из многих возможных средств. Два примера тому дает история Китая. Движение «Тай-Пин», осуществлявшее правление на большей части территории Южного Китая с 1850 по 1865 гг., основыва­лось на идее, производной от христианства идеологии, которая предпи­сывала социальную, экономическую и политическую перестройку жиз­ни Китая. Однако ее доктринально предписываемая тактика делала упор на организационных факторах; насилие здесь в принципе оправ­дывалось как служебная функция военной экономики, а позже — обо­роны территории, находившейся под контролем движения⁷¹. Доктрина «культурной революции» в современном* Китае отстаивает непрерывную революцию в создании нового типа человека и нового типа общества

Напомним, что книга была опубликована в 1970 г. — Примеч. пер.

в Китае, но при этом делает акцент на социальной инженерии и чистке ревизионистов, основанной в качестве средств достижения этой цели скорее на методах убеждения, чем насилия. Политические конфликты, связанные с культурной революцией, были не столько выражением так­тики, предписываемой в официальных версиях, сколько реинтерпрета- циями доктрины Красных охранников и их оппонентов⁷².

Чем сильнее акцент революционных призывов на насильственных действиях — сравнительно с ненасильственными средствами достиже­ния утопических целей, — тем больше полезности насильственным средствам будут атрибутировать все те, кто присоединятся к револю­ционному движению. Поскольку обычно революционные доктрины проникают в сознание рядовых участников скорее во фрагментарной, нежели связной и последовательной форме, и поскольку недовольные изначально предрасположены к агрессии, весьма вероятно, что предпи­сываемые насильственные средства будут представляться для револю­ционной аудитории более важными, нежели ненасильственная такти­ка. Эта связь представляется достаточно важной, чтобы изложить ее в гипотетической форме.

Гипотеза JV.7. Интенсивность утилитарных оправданий политического насилия умерен­но изменяется с той степенью, до которой новые символические призывы предписывают политическое насилие как эффективную ценностно-благоприятствующую возможность для повышения ценностных позиций.

Понятия ценностно-благоприятствующей возможности и ценност­ной позиции были разработаны в главе 2. Предполагаемая связь при­менима только к интенсивности утилитарных оправданий, а не к их масштабу. Первичные детерминанты удельного веса коллективности, которая, вероятно, подпадет под воздействие утилитарных призывов того или иного типа, представляют собой масштаб RD (гипотеза VE.1) и характеристики коммуникационных сетей (гипотеза JV.И).

Вероятно, наиболее мощным детерминирующим фактором воспри­ятия полезности насилия является успех людей в достижении своих целей подобными* средствами в прошлом. Психологические и сравни­тельные свидетельства, приведенные выше, предполагают, что люди, предъявляющие свои требования через агрессию, вероятно, будут ис­пользовать ее как тактику и в будущем. Перемежающиеся вознаграж­дения за агрессию ведут к формированию весьма устойчивой привыч­ки к ней. Если агрессия в предшествующей жизни индивида всегда увенчивалась успехом, нередко бывает достаточно нескольких неудач,

То есть насильственными. — Примеч. пер.

чтобы подавить такую привычку. Но, если агрессия имела успех лишь время от времени, к ней, вероятно, будут пытаться прибегнуть повтор­но—в надежде, что когда-нибудь этот метод окажется успешным. Срав­нительно с этим, если люди видят, что коллективное насилие их пред­шественников было удачным, они будут предрасположены к тому, чтобы использовать его в схожих обстоятельствах⁷³. «Революционеры приходят к власти, разрушители машин замедляют темпы внедрения трудосбе­регающей техники, мятежники добиваются смещения государственных чиновников, — пишет Тилли. — Локальные хлебные бунты, столь ши­роко распространенные в Западной Европе, начиная с XVII и вплоть до конца XIX в., часто приводили к временному снижению цен, заставляя выбрасывать на рынки зерно и стимулируя местных чиновников на новые усилия в обеспечении хлебом». Смысл не в том, что насилие из­начально эффективнее ненасилия. Скорее «оно часто достигает боль­ших успехов за срок, достаточно короткий по меркам участников, что не дает возможности автоматически отмахнуться от него, считая отхо­дом от рациональных расчетов»⁷⁴.

Одной из основ культурных традиций является, как предполагает Тилли в своем примере с хлебными бунтами, их относительный успех. Рецидивы государственных переворотов в латиноамериканских стра­нах можно в значительной степени приписать успехам предшеству­ющих заговорщиков в захвате власти. Между 1907 и 1966 гг. в 20 лати­ноамериканских странах произошло 95 успешных переворотов, поло­вина которых концентрируется в 5 странах (Аргентина, Гаити и Перу — по 8 в каждой; Боливия — 9; Эквадор — 13)⁷⁵. Путнам предположил наличие существенных корреляций между степенью военного вме­шательства в этих 20 странах в различные периоды времени, прини­мая в расчет не только сами перевороты, но и различия в степени влияния военных на политику. К примеру, степень вмешательства в 1951-1955 гг. коррелирует на уровне 0,71 со степенью вмешательства в 1961 -1965 гг. Паттерн более слабый, но все же значимый для гораздо более длительных периодов времени: уровни вмешательства в течение десятилетия 1906-1915 гг. коррелирует на уровне 0,46 с вмешатель­ством в 1956-1965 гг.⁷⁶

Противоположного рода иллюстрацию развития паттернов в отдельных странах демонстрирует роль военных переворотов в аргентинской и ко­лумбийской политике. К 1930 г. Аргентина пережила более чем семиде­сятилетнее гражданское правление, и ее военные становились все более апатичными. Неспособность гражданских лидеров справиться с депрес­сией привела в 1930 г. к военному перевороту и, начиная с этого времени, военные преуспели и в смысле политического влияния, и в смысле пере­распределения бюджета. Неудача последовавшего затем гражданского режима в закреплении этих успехов привела к борьбе за власть и пере­вороту 1948 г., приведшего к власти Перона. Последующие его нападки на католическую церковь и угрозы со стороны его режима в адрес высших и средних классов привели к его свержению в 1955 г. военными при граж­данской поддержке. Вслед за этим последовало возрастание частоты военного вмешательства. Например, восемь переворотов или их попы­ток с середины 1959 до середины 1963 г., имевших своей кульминацией триумф в 1966 г. растущего Колорадо или фракции военных — горилл, — которые были убеждены, что единственно правильным лекарством от болезней страны будет скорее бесконечное правление военных, нежели надзор гражданских политиков⁷⁷. Рассуждая более широко, военные, ко­торые вначале вмешались вынужденно, в силу необходимости, пришли к выводу, что перевороты — это все более удовлетворяющее средство для разрешения недовольства — прежде всего, их собственного, а также тех сегментов высших и средних классов, которые их поддерживали. Все большее число аргентинцев относилось к переворотам безропотно, осо­бенно после 1955 г., и все большее число офицеров, благодаря своим относительным успехам в управлении страной, утверждались во мнении, что их вмешательство было оправданным с утилитарной точки зрения.

Колумбия также имела продолжительную историю военного вмеша­тельства. Гражданское правительство пережило здесь период депрессии в начале 1950-х гг., но не устояло в 1953 г. — в контексте сельской граж­данской войны, и гражданские политики выглядели скорее обеспоко­енными, чем контролировавшими ситуацию. Власть принял на себя генерал Рохас Пинилья; его четырехлетнее правление было названо «может быть, самой бездарной военной диктатурой в анналах современ­ного латиноамериканского деспотизма». На протяжении этого перио­да насилие в сельской местности несколько ослабло, однако эконо­мические и политические последствия его режима были настолько гу­бительными — не только для гражданского населения, но и в равной степени для военных, — что коллеги-офицеры отправили его в ссылку и вернули власть гражданским лидерам⁷⁸. Этот военный переворот при­нес больше вреда, чем пользы всем его участникам — как военным, так и гражданским политикам — и породил слишком много утилитарных оправданий для будущих переворотов в Колумбии. Они, конечно, мо­гут произойти, но, скорее, вопреки той модели, которую дали события 1953-1957 гг., а не в подтверждение ее. Конечно, не все, кто планиру­ет перевороты, преуспевают в этом. Соотношение неудач и побед при попытках переворотов в Латинской Америке очень высокое, хотя и неоп­ределенное, поскольку много неудавшихся попыток проходят без осве­щения, и поскольку в политических целях иногда сообщается о многих фиктивных попытках. Однако ценностные приобретения успешных заговорщиков в некоторых странах достаточно велики, чтобы подвиг­нуть на риск многих амбициозных и фрустрированных людей.

Влияние успехов, даже если они случаются нечасто, очевидны в раз­витии паттерна хронических беспорядков или где бы то ни было. В пе­руанской политике, утверждает Пейн, политический конфликт носит характер интенсивной биполярной и продолжительной конфронтации между гражданскими инкамбентами и их гражданскими оппонентами. Однако коллективное насилие становится более интенсивным, когда повышается вероятность готовности вооруженных сил выступить про­тив действующего президента. Поэтому оппозиционные группировки регулярно работают через организации, представляющие их интересы, в частности, через профсоюзы, чтобы добиться повышения зарплаты и других выгод, используя демонстративное насилие в целях поддержки своих требований. Для уменьшения угрозы военного вмешательства президент должен идти на внушительные уступки атакующим группам. «Президент, равно как и рабочие, применяя насилие, действует так, как он должен действовать. Для них насилие — это эффективное оружие»⁷⁹. Такой же паттерн получил развитие в Индии после получения ею незави­симости. По мере того как партия Конгресса ослабевала, ее руководству приходилось становиться все более отзывчивым на требования своих оппонентов, часто находивших свое выражение в антиправительствен­ных демонстрациях и мятежах. Благодаря возрастанию успеха публич­ных протестов, политические агитаторы стали заменителями институ­циональных средств влияния и фактически приобрели тенденцию к их вытеснению. Бейли пишет, что здесь «может работать порочный круг. До той степени, в какой агитационная активность воспринимается как эффективная, она вносит свой вклад в снижение восприятия полезно­сти формальных демократических механизмов, а это, в свою очередь, возобновляет искушение использовать агитацию». Он предполагает, что теперь протесты и угроза насилия отчасти институционализирова­лись и в будущем будут носить более рутинный характер⁸⁰.

До той степени, в какой политическое насилие и демонстрации про­теста оказываются полезными — для их лидеров, рядовых участников, или для тех и других, — коллективное действие будет, вероятно, оцени­ваться с утилитарных позиций. Резюмируя гипотетически, это будет выглядеть так.

Гипотеза JV.8. Интенсивность и масштаб утилитарных оправданий политического наси­лия сильно меняются в зависимости от той степени, до которой коллективность в прошлом повышала средний уровень своих ценностных позиций через политическое насилие.

Здесь независимая переменная — это не частота, а степень прошлого успеха, подразумеваемого на основе психологического свидетельства того, что случайный успех представляется усиливающим оправдания по меньшей мере настолько, насколько это согласуется с успехом. Мас­штаб, равно как и интенсивность, считают зависимыми переменными, предполагая, что чем больше доля среднего ценностного приобретения, тем больше людей в коллективности, которые получат прямую выгоду. Не выдвигается каких-либо предположений относительно особого интер­вала времени, в течение которого действует этот эффект. Ценностные приобретения в непосредственном прошлом, вероятно, вспоминаются более отчетливо, чем отдаленные. Но драматические успехи предше­ствующих поколений, вероятно, сохраняются в групповых традициях дольше, чем потери и неудачи, и к ним в течение десятилетий или даже столетий взывают для оправдания будущих мятежей.

Относительный источник утилитарных взглядов на насилие обеспечи­вается демонстрационным эффектом успешного применения или угрозы насилия со стороны других групп. Выше приведено психологическое свидетельство, которое рассматривает удовлетворение других через призму агрессии, побуждая, вероятно, к соперничеству с ними. Нетрудно провести экстраполяцию к коллективному насилию. Если постоянные житеЛи одного черного гетто видят, что члены другого занимаются гра­бежами или с успехом протестуют по поводу своих обид против местных чиновников, они с готовностью увидят предполагаемую успешность та­ких же поступков со своей стороны. В 1966 г. национальный опрос по­казал, что каждый третий из числа американских негров был убежден, что мятежи помогли делу американских негров и лишь каждый пятый считал, что повредили⁸¹. Успешные голодные бунты в Европе времен индустриальной революции оказывали такое же воздействие на жите­лей соседних городов, в постиндустриальную эпоху студенческие вос­стания за усиление влияния на университетские дела оказывали срав­нимое воздействие в рамках национальных границ и за их пределами. Возрождение региональных сепаратистских движений в западных странах аналогичным образом связывают с успехом колониальных движений за независимость. Такую параллель вызывают в памяти, к примеру, француз­ские сепаратисты в Квебеке, отстаивающие цели большей экономической автономии и развития, что, в принципе, аналогично целям, с большим или меньшим успехом достигнутым с приобретением независимости африканскими и азиатскими народами. Уилсон говорит, что, «возможно, наиболее важной причиной возникновения сепаратизма в Квебеке было воздействие крушения колониализма»⁸². Эффект будет, вероятно, наи­большим, если воспринимающая группа видит существенную сравни­мость между ее статусом и статусом группы, с которой она могла бы со­перничать. (Смотри аналогичное определение в гипотезе VE.3 в главе 4.) Успех заговорщиков, свергающих некомпетентные режимы в государствах тропической Африки, предположительно имеет большее значение для недовольных военных и политических лидеров в других африканских государствах, нежели для черных, находящихся под колониальным прав­лением в Южной Африке. Источники их гнева, их средства, их противни­ки — все иное. Представляется, что успехи мятежников в Уоттсе в 1965 г. — успешные, по крайней мере, в утверждении своей гордости — оказали большее воздействие на жителей других гетто, нежели на успехи африкан­цев по освобождению их от европейского правления. В свою очередь, уро­ки африканской независимости, кажется, оказались более убедительны­ми, чем попытки революционных ораторов увлечь черных американцев идеей идентифицироваться с борьбой азиатских и латиноамериканских крестьян. Демонстрационный эффект успешного использования наси­лия другими группами, вероятно, является достаточно распространен­ным и важным, чтобы резюмировать его в формальной гипотезе.

Гипотеза JV.9. Интенсивность и масштаб утилитарных оправданий политического наси­лия в коллективности умеренно изменяется с той степенью, до которой аналогичные кол­лективности в любом другом месте представляются повысившими свои средние ценност­ные позиции через политическое насилие.