Ценностные возможности благосостояния и политическое насилие

Большинство ценностей благосостояния носят изначально гибкий харак­тер, хотя степень этой гибкости различна для разных типов обществ и соответствует перспективам групп внутри обществ. Дейч указывает, что экономические ценности изменчивы до той степени, в которой «неис­пользуемые факторы производства могут быть быстро приведены в дей­ствие в адекватно сбалансированных комбинациях, как того требуют текущие функции производства». Он предлагает такую же интерпрета­цию гибкости других лассуэлловских ценностей, которые я суммарно обозначил как ценности благосостояния (см. табл. 1 в главе 2): «Благо­состояние, умение и просвещение могут быть также в какой-то разум­ной степени приобретены практически каждым зрелым индивидом с помощью собственных усилий. До той степени, в какой благосостояние, умение и просвещение могут быть таким образом приобретены, — ин­дивидами для себя автономно или малыми группами для своих чле­нов — размещение этих ценностей становится суммарно-изменчивой игрой... Однако они в меньшей степени подвержены обезличенному обмену среди индивидов, нежели сами по себе экономические блага»⁸.

Экономические блага могут быть увеличены до той степени, в какой общество обладает: неиспользуемыми природными ресурсами; техно­логиями и умениями, которые можно использовать; живым трудом, который можно приложить к этим ресурсам; капиталом, чтобы обеспе­чить труд орудиями для работы; социальными структурами, способными организовать эти факторы производства и распределить вновь изготов­ленные продукты; системами убеждений и норм, которые делают воз­можным сотрудничество при реализации производства и распределения. Первые четыре фактора до некоторой степени взаимозамещаемы, но при отсутствии всех факторов расширения объема экономических благ произойти не может. В такой ситуации ни одна из групп не может при­обрести больше или стремиться к приобретению большего без ограниче­ния ценностных возможностей других (гипотеза VC.2). Если экономи­ческие экспектации некоторых групп повышаются, возникающее в резуль­тате этого побуждение к политическому насилию будет сильнее, чем в обществе с возрастающей экономической производительностью. В по­следнем случае наличие устремленной RD у одной группы не обяза­тельно подразумевает наличие убывающей RD для другой; в первом же такое имеет место. Особый аспект этого аргумента касается воздействия правительственной политики перераспределения ценностей. Режим мо­жет возбудить ощущение возрастания экономических ценностных воз­можностей у значительной части населения даже в экономически статич­ном обществе, предпринимая символические акции, такие как экспроп­риация богатства у меньшинства. Таким способом можно временно удовлетворить возрастающие экспектации больших по размерам групп за счет численно меньших, т. е. такая политика являет собой символи­ческое свидетельство для бедных и безземельных, что политическая система способна улучшить их условия. Но если перераспределение или планы развития не увеличат резервов экономических ценностей, то эффектом в долгосрочной перспективе будет усиление побуждения к политическому насилию: экспектации, возросшие за счет маргинально­го роста ценностных возможностей, поведут к озлоблению и обидам, если экспектации окажутся невыполненными (следствие VC.5.1).

Другим общим моментом является то, что для большинства людей экономические ценности более отчетливы, нежели другие ценности, по­тому что для продолжения физического существования всегда необ­ходимо наличие какого-то уровня экономических благ. Люди также склонны быть более чувствительными к незначительным изменениям в этих ценностях, нежели к изменениям в других ценностях, поскольку степень, до которой они получают в монетарных обществах, равно как и во многих немонетарных, можно без труда выразить количественно. Индивиды, как правило, оценивают свое экономическое благосостоя­ние с точки зрения месячного дохода в X долларов или крузейро, либо обладания Y голов скота, либо культивации Z гектаров рисового поля. Расчеты такого рода вряд ли возможны для определения их социаль­ного статуса, безопасности или политического участия. Тем не менее существует естественный порог, ниже которого деятельность по эко­номическому улучшению не ведет к революции, а именно «порог го­лода». Если экономическая депривация столь велика, что жизнь людей сведена к уровню физического существования или ниже его, они в бук­вальном смысле не способны к мятежу. Взгляд, очень близкий к лите­ратурному клише, высказывает, например, Хобсбом: «Когда люди дей­ствительно голодны, они слишком заняты поисками пищи, чтобы де­лать что-то еще, иначе они умирают»⁹; и Хоффер: «Для того чтобы позволить втянуть себя в отчаянную борьбу за пищу и кров, надо быть полностью свободным от ощущения тщетности такого рода усилий»¹⁰. Люди часто восставали за право получать большее количество пищи — например, в исполненных требований снижения цен «хлебных бунтах» XVIII в. в Англии и Франции, однако очевидно, что их участники были далеки от подлинного голодания. Они отвечали на повышение цен, грозившее голодом, а не на реальное наличие голода. Побуждение к на­силию возрастает по мере того, как экономические позиции людей па­дают вниз, к грани существования, но резко снижается, когда эта грань достигнута.

Когда экономические ценности нерастяжимы и люди живут близко к порогу существования, почти любой маргинальный экономический спад может ускорить насилие. Природные бедствия, такие как засуха и чума, часто приводили к бунтам, особенно в крестьянских обществах. Увели­чение налогов и цен на питание неоднократно имели такой же эффект. В рамках классической Жакерии крестьянские восстания в Северной Франции вспыхнули в 1358 г., когда французское дворянство потребо­вало от крестьян уплаты налогов для выкупа дворян, захваченных в плен англичанами при Пуатье¹¹. Негодование против требования новых нало­гов стало основной причиной восстания элиты и народных масс Катало­нии против Кастильской короны в 1640-1652 гг. и революции неаполитан­цев против испанского правления в 647, равно как и фактором четырех других антимонархических революций XVII столетия¹². Из 275 мяте­жей в сельской Англии между 1735 и 1800 гг. две трети произошли вследствие недостатка пищи или неожиданного повышения цен на нее¹³. Фермеры Западной Пенсильвании в 1794 г. подняли восстание против нового правительства вследствие того, что оно обложило налогом виски, который они перегоняли¹⁴.

Нарушения, сбои в производстве, как достаточно часто отмечается в источниках, служили причинами упадка экономического развития, который вел к возникновению коллективного насилия в экономически трансформирующихся обществах. Изменения в экономической структу­ре часто сталкивали некоторые группы рабочих в хроническую безра­ботицу и насильственный протест. Безработица в текстильной отрасли в Вандее, начавшаяся в 1780-х гг., породила нищету, политический бан­дитизм, политическую агитацию, множество актов локализованного на­силия и, наконец, пополнила ряды большинства активных участников контрреволюции в Вандее в 1793 г.¹⁵ Столетием раньше лондонские шелковщики неоднократно поднимали восстания и проводили демонст­рации против вмешательства в их торговлю с Францией, французского импорта и внедрения ткацких станков¹⁶. В XX в. закрытие непроизво­дительных угольных шахт в Аппалачах, Уэльсе, Бельгии и Руре не­однократно приводило к насилию со стороны шахтеров. Подобно это­му, с коллективным насилием ассоциируется инфляция, в особенности в экономически статичных обществах, где ее типичным результатом ста­новится перераспределение доходов, которое приводит к возникновению убывающей RD среди рабочих, не обладающих большими возможно­стями в коллективных сделках¹⁷. Война также нередко выступает одним из наиболее общих источников экономической разрухи, приводящей к насилию. После Первой мировой войны Италия страдала от послед­ствий демобилизации, безработицы и роста стоимости жизни, равно как и от продолжительных политических кризисов и неэффективно­сти правительств. В конце 1920 г. там насчитывалось около 100 ООО безработных, численность которых к началу 1922 г. возросла до 600 000, что было мерой и ухудшения экономических условий, и по­тенциальных рекрутов в ряды фашистских организаций, которые дви­нулись за Муссолини в его марше на Рим на исходе 1922 г.¹⁸ Подобные нарушения социальной ткани влекли за собой сравнимые последствия по всей послевоенной Европе.

Связь между экономическим спадом и коллективным насилием яв­ляется настолько широко признаваемой, что исследования, посвящен­ные оценке относительной важности этой связи в различных типах об­ществ и между различными формами насилия необходимы сегодня в большей степени, нежели дальнейшие документальные кейз-стади.

В качестве предварительного свидетельства можно привести кросс- национальное исследование, которое показывает, что для 114 стран в начале 1960-х гг. композитная мера краткосрочной экономической депривации коррелирует на уровне 0,44. Другими словами, среди совре­менных стран около 20 % вариаций в уровнях борьбы можно атрибути­ровать экономическому спаду¹⁹.

f

Можно также упомянуть некоторые примеры ценностей благососто­яния, которые не являются гибкими. Одна из наиболее примечательных из них — это сама жизнь. Когда она подвергалась угрозе или ограниче­ниям, вследствие, например, призыва на военную службу, это нередко приводило к вспышкам политического насилия. Наиболее жесткие на­сильственные выражения франко-канадского сепаратизма имели место между двумя мировыми войнами и вплоть до 1968 г. именно в ответ на попытки правительства ввести воинскую повинность²⁰. Объявление воин­ской повинности вызвало взрыв вандейской контрреволюции в после­революционной Франции²¹. Самый кровавый бунт в американской исто­рии произошел в Нью-Йорк-сити в июле 1863 г. в знак протеста против новой квоты военного призыва; бунт продолжался четыре дня, в течение которых было убито около 500 человек²². Оппозиция военному призы­ву была первичным мотивом и в общем движении антивоенного проте­ста в Соединенных Штатах в 1960-х гг. Между 1965 и концом 1968 г., по некоторым оценкам, 700 000 человек принимало участие в пример­но 170 антивоенных демонстрациях, и около 25 из них сопровожда­лись значительным применением насилия²³. В большинстве крестьян­ских обществ земля представляет собой негибкую ценность, и угрозы самой земле, пользованию ею или условиям владения ею часто ста­новились источниками насильственного протеста. Например, в Моро- горо, горном районе Танганьики, внедрение террасной схемы для со­хранения земли в начале 1950-х гг. не только оказалось неудачным в смысле повышения продуктивности, но и было воспринято как угроза традиционной практике землевладения. Традиционные политические лидеры наживались на ставшей следствием этого депривации; после­довавшее за этим восстание, продолжавшееся до конца 1950-х гг., име­ло своим результатом временную потерю правительством контроля над этой территорией и отмену подобной схемы²⁴. Начавшееся на Филип­пинах в 1945 г. восстание Хукбалахапов было в значительной степени мотивировано возмущением против угнетающей сущности аренды на основах долевого участия в урожае, которая практиковалась на гасиен­дах Центрального Лузона. Феодальная подчиненность арендатора хо­зяину усиливалась системой кредита под высокий процент, державшей крестьянина в состоянии непрерывного долга. Крестьяне не всегда с неиз­бежностью восстают при нехватке земли или угрозах такого рода, но зем­ля очень часто выступает общим знаменателем среди различных деп- ривирующих факторов, мотивирующих крестьянские восстания²⁵.

Краткосрочные экономические спады неизбежны в развивающихся обществах, и восприятия спадов, вероятно, увеличивают потенциал кол­лективного насилия. Но большинство из этих условий подвержены — и теоретически, и просто в глазах многих людей — манипуляциям со стороны правящих институтов общества. Кроме того, резервы экономи­ческих ценностей носят гибкий характер в каждом обществе. Большин­ство обществ либо обладают какими-то неиспользуемыми факторами производства, либо, по крайней мере, — средствами получить их путем кооперации с другими странами. Принципиальными препятствиями к мобилизации этих факторов и минимизации разрушительного экономи­ческого конфликта являются нехватка эффективных идеологий сотруд­ничества и развития, а также недостаточность политических меропри­ятий. Высокий уровень исполнения относительно экономических ценно­стей требует высокого уровня межличностных и властных ценностных возможностей, некоторые аспекты которых обсуждаются ниже.