Число помещичьих крестьян, уволенных в свободные хлебопашцы с 1803 по 1858 годы на основании указа 20 февраля 1803 года

Губернии	Душ (м. п.)	Губернии	Душ (м. п.)
Астраханская		Пензенская
Виленская		Пермская
Витебская		Полтавская
Владимирская		Псковская
Вологодская		Рязанская	16 717
Воронежская	33 440	Самарская
Екатеринославская		С.-Петербургская
Казанская		Саратовская
Калужская		Симбирская
Киевская		Смоленская
Костромская		Таврическая
Курская		Тамбовская
Могилевская		Тверская
Московская	14 462	Тульская
Нижегородская	11 870	Харьковская
Новгородская		Херсонская
Олонецкая		Черниговская
Оренбургская		Ярославская	11 699
Орловская		Всего

Вешняков В. Крестьяне – собственники в России. СПб., 1858. С. 61-65.

 

А.С. Пушкин

Браки

Радищев в главе Черная Грязь говорит о браках поневоле и горько порицает самовластие господ и потворство градодержателей (городничих). Вообще несчастие жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содережание – или жалобы красавицы, выданной замуж насильно, или упреки молодого мужа постылой жене. Свадебные песни наши унылы, как вой похоронный. Спрашивали однажды у Старой крестьянки, по страсти ли вышла она замуж? «По страсти», – отвечала старуха, – я было за упрямилась, да староста грозился меня высечь». Таковые страсти обыкновенны. Неволя браков давнее зло. Недавно правительство обратило внимание на лета вступающих в супружество: это уже шаг к улучшению. Осмелюсь заметить одно: возраст, назначенный законным сроком для вступления в брак, мог бы для женского пола быть уменьшен. Пятнадцатилетняя девка и в нашем климате уже на выданьи, а крестьянские семейства нуждаются в работницах.

Русская изба

В Пешках (на станции, ныне уничтоженной) Радищев съел кусок говядины выпил чашку кофию. Он пользуется сим случаем, дабы упомянуть о несчастных африканских невольниках, и тужит о судьбе русского крестьянина, не употребляющего сахара. Всё это было тогдашним модным краснословием. Но замечательно описание Русской избы:

«Четыре стены, до половины покрытые так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок, по крайней мере, поросший грязью, печь без трубы, но лучшая защита от холода, и дым, всякое утро зимою и летом наполняющий избу; окончины, в коих натянутый пузырь, смеркающийся в полдень, пропускает свет; горшка два три (счастлива изба, коли в одном из них всякий день есть шти!). Деревянная чашка и кружки, тарелками называемые: стол, топором срубленный, который скоблят скребком по праздникам. Корыто кормить свиней или телят, буде есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в тумане или за завесою кажется. К счастию, кадка с квасом, на уксус похожим, и на дворе баня, в коей коли не парятся, то спит скотина. Посконная рубаха, обувь, данная природою, онучки с лаптями для выхода».

Наружный вид русской избы мало переменился со времен Мейерберга. Посмотрите на рисунки, присовокупленные к его «Путешествию». Ничто так не похоже на русскую деревню в 1662 году, как русская деревня в 1833 году. Изба, мельница, забор – даже эта елка, это печальное тавро северной природы – ничто, кажется, не изменилось. Однако произошли улучшения, по крайней мере на больших дорогах: труба в каждой избе; стекла заменили натянутый пузырь; вообще более чистоты, удобства, того, что англичане называют comfort. Очевидно, что Радищев начертал карикатуру; но он упоминает о бане и о квасе как о необходимостях русского быта. Это уже признак довольства. Замечательно и то, что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: и начала сажать хлебы в печь.

Фонвизин, лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю. Вспомним описание Лабрюера[1], слова госпожи Севинье еще сильнее тем, что она говорит без негодования и горечи, а просто рассказывает, что видит и к чему привыкла. Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника...

Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона.

Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию... У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев). Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Злоупотреблений везде много; уголовные дела везде ужасны.

Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud[2] никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день... Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения... Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества...

 

К ГЛАВЕ «Русская изба» Черновая вставка: После слов «Людовика XV и его преемника»:

Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника… Все это, конечно, переменилось, и я полагаю, что французский земледелец ныне счастливее русского крестьянина.

Однако, строки Радищева навели меня на уныние. Я думал о судьбе русского крестьянина.

 

К тому ж подушное, барщина, оброк –

И выдался ль когда на свете

Хотя один мне радостный денек?...

 

Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет 36. Я обратился к нему с вопросом: что может быть несчастнее русского крестьянина?

Англичанин. Английский крестьянин.

Я. Как! свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее

русского раба?

Он. Что такое свобода?

Я. Свобода есть возможность поступать по своей воле.

Он. Следовательно, свободы нет нигде; – ибо везде есть или законы или

естественные препятствия.

Я. Так, но разница: покоряться законам, предписанным нами самими,

или повиноваться чужой воле.

Он. Ваша правда. Но разве народ английский участвует в

законодательстве? Разве требования народа могут быть исполнены его

поверенными?

Я. В чем же вы полагаете народное благополучие?

Он. В умеренности и соразмерности податей.

Я. Как?

Он. Вообще повинности в России не очень тягостны для народа:

подушные платятся миром, оброк не разорителен (кроме в близости Москвы и

Петербурга, где разнообразие оборотов промышленника умножает корыстолюбие владельцев). Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. И это называете вы рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простора действовать.

Я. Но злоупотребления...

Он. Злоупотреблений везде много. Прочтите жалобы английских

фабричных работников, - волосы встанут дыбом; вы думаете, что дело идет о

строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян.

Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Шмидта или об иголках г-на Томпсона.

Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное

варварство с одной стороны, с другой – какая страшная бедность! В России

нет ничего подобного.

Я. Вы не читали наших уголовных дел.

Он. Уголовные дела везде ужасны. Я говорю вам о том, что в Англии

происходит в строгих пределах закона, не о злоупотреблениях, не о преступлениях: нет в мире несчастного английского работника. Но посмотрите, что делается у нас при изобретении новой машины, вдруг избавляющей от каторжной работы тысяч пять-десять народу, но лишающей их последнего средства к пропитанию?...

Я. Живали вы в наших деревнях?

Он. Я видел их проездом и жалею, что не успел изучить нравы любопытного вашего народа.

Я. Что поразило вас более всего в русском крестьянине?

Он. Его опрятность и свобода.

Я. Как это?

Он. Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню; умывается каждое

утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки. О его смышлености

говорить нечего: путешественники ездят из края в край по России, не зная ни

одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования,

заключают условия; никогда не встречал я между ними то, что соседи называют un badaud[3] никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их всем известна; проворство и ловкость удивительны...

Я. Справедливо; но свобода? Не уж то вы русского крестьянина почитаете свободным?

Он. Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения с

вами? Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? Вы не были в

Англии?

Я. Не удалось.

Он. Так Вы не видали оттенков подлости, отличающей у нас один

класс от другого; вы не видали раболепного maintein[4] нижней палаты перед

верхней; джентльмена перед аристократиею, купечества перед джентльменством, бедности перед богатством, повиновения перед властию... А нравы наши, а conversation criminal[5], продажные голоса, а уловки министерства, а поведение наше с Индией, а отношения наши со всеми другими народами?...

Англичанин мой разгорячился и совсем отдалился от предмета нашего разговора. Я перестал следовать за его мыслями – и мы приехали в Клин.