Целительная сила символических образов

 

Истина пришла в этот мир не нагишом: она скрыта в образах и символах.

Талмуд

 

Язык символов – это единственный язык, который следует выучить каждому.

Эрих Фромм

 

Все быстротечное – символ, сравненье.

И. В. Гёте [48]

 

Символы – неотъемлемая часть архаической основы человеческого языка, выраженная в образах, наполненных смыслом. Они являются мостом между видимым и невидимым, указывают нам путь к таинственной, чувственно переживаемой действительности. Вырастая на благодатной почве бессознательного, они являются для нас связующей нитью с более глубокими уровнями бытия, с нашей коллективной первоосновой. Представляя собой предзнаменования и знаки, они указывают на взаимосвязь с чем-то великим и посредничают между рациональным и иррациональным.

Эрнст Кассирер писал, что человека характеризует не просто познавательная способность, а, прежде всего, способность к символическим процессам (Cassirer, 1960). Благодаря словесным и образным символам, мы обрели в ходе развития способность понимать самих себя. «Придавая смысл», мы также порождаем комплексные символические образы и «созидаем смыслы» (Гасиет) в виде философских, религиозных, научных и психологических систем, направленных на осмысление и упорядочивание противоречивого разнообразия нашего опыта.

Символическое мышление придает вещам более глубокое значение, дополнительно к их прямому значению, выходя за его пределы. Например, сердце может для нас означать не только жизненно важный орган человеческого организма, но и стать символическим образом любви. Символ обладает «избыточным смыслом» (Saner, 1988, S. 18), который можно открыть и разгадать. Мы встречаемся с символами в наших фантазиях и мечтах, в образах сновидений, в богатом образами мире сказок и мифов, поэзии и искусства.

Символическое мышление позволяет вещам «говорить», не фиксирует их как знаки, а, напротив, дает им возможность «петь». В одном из стихотворений Рильке находит свое выражение тема профанирования и редукции языка до наименований и знаков, утраты символических взаимосвязей:

 

Я так боюсь человеческих слов,

В них кажется все настолько простым:

Вот это дом, а вот это дым,

Таков исток, и конец таков.

 

Мне страшен опустошенный слог,

Где выше смысла гласных игра.

Не диво людям любая гора,

Превыше Бога – порог и прок.

 

И я молю: не творите бед.

Вещают вещи мудрым в ответ.

Но тронет их пустой пересуд —

Вещи замкнут уста и умрут[49].

 

Рильке сожалеет, что утрачено символическое измерение жизни. Кризис смысла нашего времени проявляется в том, что мы уже не считаем символы и их смысл священной реальностью.

Символы указывают на суть вещей и на их связь с целым. Чувственно воспринимаемый и сверхчувственный аспекты символа переплетаются между собой. Такая структура символа отражает космическое всеединство, при котором в каждой частице отражено целое.

Символы имеют особое значение, когда человек оказывается в критической ситуации. В терапевтическом процессе мы черпаем ресурс из их связующей силы, из того, как символ соединяет фрагменты психики и образует смысл. Символы исцеляют наши невротические диссоциации. Юнг понимал символы как «факторы трансформации либидо», как «точки кристаллизации» психической энергии. Как способ выражения архетипических процессов, символы могут в ходе становления сознания высвобождать и преобразовывать душевную энергию. Если мы оказываемся в критической ситуации, «застываем», «каменеем» и не можем двигаться ни вперед, ни назад, то спонтанное появление символа часто протягивает нам руку помощи, восстанавливая движение душевных процессов.

Символы подобны посланиям, отправитель которых – целостность, их интегративная энергия выводит нас из состояния одиночества и отчуждения. Психоаналитик Карузо называл символ «ключом к человеческой экзистенции», открывающим нам смысл жизни (Caruzo, 1953, S. 297). Юнгианец Уитмонт считает, что символические образы являются мощнейшими «аккумуляторами энергии, которая может «горы свернуть» (Whitmont, 1993a).

Когда нам нужно справиться с критическим жизненным опытом и мы выведены из равновесия, когда перед нами вдруг разверзлась экзистенциальная пропасть и мы чувствуем, что земля уходит у нас из-под ног, символический образ может помочь восстановить равновесие. В своей статье «Воздействие символа в критической ситуации» Бруче показывает, что в бедственной ситуации за символ можно ухватиться как за соломинку. «В критической ситуации катастрофических утрат символы возникают как неожиданные подарки, как стихийный признак жизни при тотальной убежденности в близкой смерти» (Brutsche, 1994, S. 25–29).

Слово «символ» восходит к греческому «symbolon», которое имело значение опознавательного знака особого рода (Lurker, 1979). В Древней Греции существовал обычай: когда расставались двое друзей, они ломали пополам глиняную дощечку, и каждый хранил у себя половинку. Если потом кто-либо приходил со второй половинкой, то его гостеприимно встречали как друга или члена семьи. Глиняная дощечка была осязаемым и видимым знаком духовной взаимосвязи друзей. Это этимологическое обоснование указывает на одну очень важную связь: символ создает отношения, возникает из дуальности.

Символ соединяет две половины (от гр. symballein – соединять), связывает разделенные полярности, при этом указывая на нечто «третье», безымянное, безмерное и всепроникающее. В символе открывается поляризованный характер всего сущего, и одновременно в символе крайности воссоединяются.

Рильке в своей книге «Часослов» замечательно описал эту функцию символа:

 

Кто жизни примирит противоречье

И в некий символ заключить их рад,

Тот сам

Гуляк изгонит из палат…[50]

 

Символы подвергают сомнению границы, перекидывают мост между противоположностями и примиряют их. Они возвращают нас от расщепленности на полярности к единому и целостному гештальту. В аналитической психологии символ обладает парадоксальной природой, а парадоксальность считается высшей духовной ценностью. Для Юнга это означало, что религия обедняется, когда лишается парадоксальности, ибо лишь парадокс помогает нам приблизиться к полноте жизни и выразить непостижимое, связывая противоположности и становясь тем третьим, которое «живо и истинно» (Jung, 1948, S. 134), которое обращается к мышлению и чувствованию, к ощущениям и интуиции. Мы можем понимать его как образное выражение той идеи «нового сознания», что каждая часть содержит в себе целое или, по крайней мере, резонирует с ним (Whitmont, 1993a; Capra, Steindl-Rast, 1993). Тоска по такой целостности никогда не покидает нас. Символическое имеет отношение к этой духовной жажде целостности. Нам нужны символы, мы жаждем смысла и «всеединства» и страдаем от невозможности воспринимать «истинную» реальность и «ощущать вечный смысл» (Лао-цзы), потому что наше сознание дуалистично и расщепляет все на противоположности. Однако в большой беде мы порождаем символические образы, которые указывают нам путь. Мы создаем символы, чтобы вновь воссоздать себя, и мы формируем, «придавая смысл», символические образы, чтобы лучше чувствовать себя в сбивающем с толку многообразии мира. Но символы и сами находят нас, «обнаруживая смысл»; так в образах сновидений мы встречаемся с архетипическими паттернами. Сновидения, так же как мифы и сказки, переводят в умопостигаемые образы вечные человеческие базовые конфликты и драматические инсценировки condition humana[51]. Символы соединяют внешние объекты и события с внутренними психическими содержаниями.

 

В течение тысячелетий человечество создавало универсальные символы как образы коллективного бессознательного. При этом в наших сновидениях мы каждую ночь создаем индивидуальный мир символов. Мы сочиняем собственные искусные, наполненные смыслом оригинальные истории, создаем персонажи, персональные мифы и образы, являющие собой взаимосвязь между непостижимым миропорядком и его конкретным воплощением в нашей повседневности. Мы вольны решать, «обнаруживая смысл», признавать ли нам сновидения проявлением внутреннего мудро руководящего принципа и плодотворно с ними взаимодействовать или игнорировать их, считая «чепухой». Работа с символами всегда занимала важное место в психотерапии при исследовании сновидений и символического содержания «психопатологии обыденности», «фрейдистских промахов», кажущихся случайными, но несущих свой скрытый смысл рутинных событий. Символы указывают на то, что на первый взгляд бессмысленно и разрозненно, на смысл ошибочных действий или болезненных симптомов. В замаскированном виде символы содержат творческий импульс, которым мы пренебрегаем, и могут дать нам намек, в каком направлении нам следует двигаться дальше. Даже такое с виду никак психически не обусловленное событие, как несчастный случай, можно понимать в смысле бессознательного отыгрывания: «символический гипс» укладывает нас в постель, чтобы заставить нас поразмышлять, сосредоточившись на своем внутреннем мире.

 

Интегративная мощь символов

 

В ходе психотерапевтических встреч с людьми, сокрушенными травматическими событиями, нам очень помогает ориентирующая внутренняя сила символа. Когда у нас, сопровождающих, уже не хватает мудрости и сил, возникающие по ходу терапии символы показывают путь, куда идти дальше, или указывают подземный поток, куда нужно погрузиться. Поскольку предельный опыт всегда является разделяющим и отделяющим, символическое измерение оказывается целительным, воссоединяющим

разделенное. Особенно явно эта исцеляющая функция символа видна, когда мы работаем с людьми, пережившими насилие, с неприкаянными бездомными беженцами или со ставшими изгоями больными СПИДом. Изабелла Ренч исследовала значение терапии искусством в психотерапевтической работе с людьми, волею судьбы ставшими маргиналами (Rentsch, 1994). Она установила, что самовыражение в рисунке помогает преодолевать отсутствие подходящих слов и устанавливать отношения, которые структурируют переживания, формируют личностную идентичность в ходе процесса символизации. На примере своей работы с женщинами-беженками, пережившими пытки, она убедительно показала, что использование техники «Запреты-в-рисунке»[52]актуализирует своего рода отграничение и защиту от угрожающих психических содержаний. Кроме того, в робких попытках создания новых образов набирает силу новое, пробное поведение, а надежное «бытие-рядом-с-пациенткой» создает символическое пространство, в котором пациентка может оставаться в контакте с собой, но не чувствует себя покинутой.

Мой, Урсулы Виртц, собственный опыт работы в Боснии с детьми и женщинами, травмированными войной, укрепили мое убеждение, что полная утрата символической жизни и отщепление от нее смертельно опасны. Когда разрушаются символы какой-либо культуры и уничтожается насилием и пытками способность человека к символизации, то приходится иметь дело с людьми, которые заживо стали мертвецами, так как ими утеряны все живительные связи с творческими силами психики. В таком случае восстановлению и исцелению помогает лишь оживление символического процесса. Для травмированных людей процесс формирования образов – шаг на пути к исцелению, поддерживающий саморегулирование и самоинтеграцию. Символическое формулирование – «придание формы и значения» – помогает человеку перетерпеть невыносимое в своей жизни. Создание образа – первый шаг на пути к тому, чтобы воссоздать самого себя. Рисовать – означает вступить в отношения с кистью, краской и бумагой, и эти отношения выводят из вселенского одиночества, из состояния разрыва всех связей с миром, характерного для тяжело травмированных людей. Гертруда Шоттенлоэр считает, что любой рисунок, даже если он выражает полную безнадежность, мостит дорогу, выводящую из изоляции, так как автор рисунка внутренне подразумевает какого-то человека, который увидит его рисунок. «Он возникает в ходе отношений, благодаря им живет, в том числе благодаря отношениям между рисунком и его создателем. Где есть отношение, там есть и надежда» (Schottenloher, 1994, S. 40).

Позволить себе «быть» в терапии и наблюдать за процессом формирования образов всегда означает для личности возможность духовно и душевно «встретиться» с тем, что спонтанно происходит в ее жизни; этот процесс поддерживает также установление связей с внутренним и внешним миром. Когда мы при рисовании создаем образ, мы заново упорядочиваем реальность и при этом преобразуем самих себя. Отделенное и утраченное может воссоединиться с нами с помощью символических образов. Когда в процессе психотерапии мы работаем с рисунками, то активируем бессознательное, на уровне рисунка создаем новый творческий эскиз собственной жизни. В рисунке клиенты могут приблизиться к себе, создать новое видение самого себя и ощутить себя как человека «созидающего». Художник Иосиф Бойс придерживался мнения, что искусство есть терапия и что человек – создатель самого себя и своего окружения (Beuys, 1992, S. 26).

В аналитической психологии креативности и творческому процессу придается очень важная роль при проведении терапии.

Одной из терапевтических целей Юнга было достижение пациентом такого душевного состояния, в котором он начинает экспериментировать со своей сутью, то есть в котором душевные «окаменелости» растворяются и приходят в плавное движение.

Творческую потребность человека, спонтанное формирование образов можно понять и как потребность в созидании и обнаружении смысла. Символы являются посланиями, обладающими смыслом, позволяющими возникать чему-то новому. Они показывают нам, кем мы могли бы быть и какими хотели бы быть, выполняют проспективно-финальную (целеполагающую) функцию, как это называют в аналитической психологии. Мы нуждаемся в символах, потому что они ведут нас вперед, выращивают в нас чувство осмысленности, делают нас открытыми для вопроса «Зачем я живу?». Они ведут нас через тернии иного, безусловного, таинственного, того, что наше ограниченное сознание не может познать. Символический язык, образ, сновидение всегда впереди нас, в образе концентрируются ключевые моменты нашего психического развития. Там, где физическая и психическая основа нашего существования была разрушена и душевный ландшафт отмечен потерянностью, утратой себя и своего места в мире, на таком пределе нашего существования символы возникают с особой проникновенностью, и в неисцеленную имманентность текущей ситуации прорывается луч трансцендентного. Эти символические образы, знаки границ и пределов действуют на нас целительно, если мы позволяем им «говорить» и всеми органами чувств воспринимаем их мощную энергию.

Если мы позволим себе войти в символический мир, который освобождает нас от интеллектуализма и переоцененной рациональности, то увидим, что там символы распространяют покой и умиротворение, поддерживают культуру тишины. Когда мы взаимодействуем с символами, то должны внутренне приостановиться и замедлиться, чтобы позволить их нуминозности проникнуть в нас. В таком подходе к символическим образам нашего бессознательного нам нужны эмпатическое понимание, интуиция и фантазия, «голос сердца», ведь «главное невидимо для глаза» (Сент-Экзюпери). Также и при терапевтическом подходе к сновидениям часто надо сначала «подружиться» с ними и хотя бы некоторое время лишь созерцать их вместо того, чтобы сразу их рационально толковать. Смысл сновидений редко лежит на поверхности, чаще он укрыт от нас странным и загадочным образом, окружен таинственностью, полон знаков, указывающих на скрытую истину, которая, как сказал Хайдеггер, «кажется недоступной».

Наши сновидения и фантазии указывают на то, что было отщеплено и вытеснено, на то, что мы можем символически «обработать», чтобы воссоединиться с ним. Исцеление возможно, лишь когда мы распознаем и примем символический лейтмотив нашей «жизненной мелодии», основополагающий узор смыслов в нашей «жизненной драме». В ходе психотерапевтической встречи мы можем в символической форме заново разыграть эту жизненную драму. Старые страхи близости и самоотдачи или отграничения и изоляции заново и иначе переживаются в отношениях в переносе. В психодраме символические действия и ритуалы оказывают эффект переструктурирования и создают новый корригирующий опыт. Символы руководят индивидуацией и обогащают этот процесс. В ходе индивидуации мы на самом глубинном уровне переживаем то, что наш жизненный путь контролирует не сознательное Я, а центральный архетип Самости, и он обращается к нам с помощью символов.

Когда мы в терапии работаем с рисунком, этот процесс обнаруживает самую изначальную и основную жизненную тему, персональный узор смыслов. Процесс творческого формулирования, придания формы указывает на ресурсы, на возможности преодоления внутренних препятствий и на трансформирующую силу духовных символов. Если в рисунках и образах спонтанно появляются такие символы, как крест, круг, центр, сердце, яйцо и т. д., это значит, что граница между частью и всеобъемлющим целым преодолена и можно перейти к исследованию новых, неизведанных психических пространств. Психоаналитически ориентированный арт-терапевт Гизела Шмеер в своей книге перечисляет темы и образы, имеющие отношение к духовному развитию, которые указывают на окончательный, космический смысл. К ним относятся: обнаружение духовного ядра/семени/зерна, захваченность и вовлеченность, всплытие/возникновение и невесомость, архетипы помощника и духовного целителя, лучи, связующие то, что внизу, и то, что наверху, внутреннее присутствие божественного сердца (Schmeer, 1994, S. 284).

Путешествие к своему центру, к духовному ядру часто олицетворяет символ лабиринта. Это древний экзистенциальный символ жизненного пути (Jaskolski, 1994), таинственный и нуминозный символический образ движения извне вовнутрь, который можно также понимать как символический образ становления, рождения и возрождения. Этот образ содержит в себе множество взаимосвязей и значений: например, блуждание по лабиринту сродни извилистым и окольным путям индивидуации в ходе терапии. Лабиринт может символизировать любые слои и уровни смысла человеческого существования. Как в Древней Греции символ служил для «узнавания» друга, так и сегодня он служит для самопознания и помогает в поиске истинного Я, помогает встраиванию нашего личного смысла в космическую полноту.